Они снова рассмеялись – им хорошо удавалось понимать друг друга. Савинков – это было видно по словам, по жестам, по манере общения – заочно уважал Бубецкого, а Бубецой чувствовал в своем новом знакомом такую внутреннюю силу, такую энергетику, которой, как ему казалось, должно хватить, чтобы обуздать нрав даже такого тяжеловеса как Корнилов. Между ними зарождалось взаимное доверие – столь редкие в те тяжелые времена.
В эту минуту к ним подбежал ординарец Брусилова и обратился к Бубецкому.
– Господин комиссар?
– Да?
– Алексей Алексеевич уезжает и хотел бы поговорить с Вами.
– Иду, – ответил Бубецкой и бросил взгляд на Савинкова: – Пошли?
– Э, нет, мне с царскими генералами лишний раз лясы точить не о чем. А Вы ступайте, я обожду Вас здесь.
Через минуту Иван Андреевич уже сидел в генеральском купе. Едва сдерживая слезы, старик, облаченный в парадный мундир, увещевал его на прощание.
– Простите мне мою слабость, Ванечка. Вы простите, возраст позволяет так Вас называть…
– О чем Вы говорите, как угодно…
– Мне тяжело расставаться с фронтом и с Вами. Вы все словно бы приросли к моему сердцу. Провались эта должность, была бы моя воля – я бы навсегда остался здесь с Вами, с украинцами, с Симоном, отцом Андреем, Анисимом со всеми его глупостями, с Варварой Александровной… Но ничего не попишешь, надо ехать. И потому на прощание я хочу сказать Вам кое-что – как знать, может уже и не свидимся, время-то нынче лихое… У Вас есть удивительная черта – Вы просидели 30 лет в страшных царских застенках. Мудрено вовсе оттуда выйти, и дело даже не в физике, а в том психологическом надломе, который претерпевает там душа человека. Вы же вышли и не озлобились. Удивительно как Вы, который, казалось, должен бы был ненавидеть нас, представителей старого режима, проявляли к нам столько любезности, терпения и понимания. Вы лишились любимого человека, лишились свободы, тридцати лет жизни, молодости, всего, чем люди дорожат и что хранят в своих сердцах. И не озлобились, не очерствели, не стали мизантропом. Я не спрашиваю, как это Вам удалось, потому что знаю – ценой нечеловеческих усилий. Именно нечеловеческих, потому что человек, как он задуман природой и биологией, этого вынести не смог бы. Потому и не хочу заставлять Вас вспоминать их. Но хочу сказать, что самым большим моим желанием является то, чтобы Вы в себе эти черты сохранили. Поверьте – нынешние времена будут почище тех тридцати лет, что Вы провели в казематах. И потому сейчас сохранять и приумножать в себе эти качества важно особенно… Посмотрите – все словно озверели вокруг. Потому и важно не уподобиться, не стать на одну планку.
– Но зачем? Ведь так, без человечности, жить легче?
– Легче. Но у каждого из нас есть долг. Быть добрым, участливым, понимающим – вот наш долг.
– Что ж проку в нем, коли все равно никто не исполняет?
– Вы, конечно, не верите в бога. Может, Вы и правы. Но всегда в жизни каждого из нас наступает момент, когда приходится держать ответ за то, что сделал. И когда он наступит для Вас, Вы смело, глядя в глаза хоть Богу, хоть черту скажете: «Я сделал все, что мог». И простится Вам. Только Вам. И сразу станет легко…
Смысл действительно великих слов понимается спустя подчас много лет после их произнесения – неудивительно, ведь большое видится на расстоянии. Понял ли эти слова сейчас Иван Андреевич, он не знал, но запомнил на всю жизнь. Раздался гудок генеральского поезда, и они пошли в разные стороны – состав в одну, а Бубецкой в другую. Он шел навстречу Савинкову и мысленно благодарил провидение за тех разных людей, с которыми ему довелось здесь познакомиться.
Глава пятнадцатая. «Маленький»
Зло извинительно, если оно необходимо
Закономерность течения жизни состоит в том, что за черной полосой неизменно наступает белая – или, во всяком случае, так начинает казаться созерцающему. На смену тягостному ощущению, оставленному в душе Ивана Андреевича отъездом Брусилова и разговором с новым командующим пришло свежее и приятное. Неделю спустя Варвара за завтраком торжественно объявила ему:
– Знаешь, у нас будут гости.
– Ты так говоришь, будто мы в каком-то княжеском доме принимаем великосветских наезжающих приятелей образца середины прошлого века, – скептически отмахнулся он.
– Зря ты смотришь на все так мрачно. В жизни должно быть место прекрасному. Ты что-нибудь слышал о Вертинском?
– Это… как его называют «русский Пьеро»? вечно грустный клоун нашей эстрады?
– А еще мировая звезда и активный член фонда помощи ветеранам войны.
– Разве он не занят концертами в Петрограде?
– Поддержание боевого духа солдат в канун наступления – святая обязанность каждого патриота, и Александр Николаевич не является исключением.
– Когда же он намерен нас посетить?
– Сегодня же вечером.
– А ты откуда узнала о его приезде?
– Видишь ли, с ним путешествует один мой приятель…
– Приятель?
Уточняющий вопрос немного смутил Варвару. Бубецкой понимал, будучи наслышан о ее покойном муже, что ее общество далеко от революционеров и партийных работников, к которым он сейчас относился. Она опустила глаза в пол и утвердительно ответила на его сомнение:
– Да. Из бывших.
– Ну бывшие бывают разные. Корнилов вон тоже из бывших, а ничего, воюет за новую власть – пусть не за совесть, но хотя бы за страх.
– Он из князей и был близок к императорскому дому.
– Вот даже как… Любопытно, кто же это?
– Возможно, ты слышал фамилию Юсупов.
Конечно, Бубецкому была хорошо известна фамилия старинного дворянского рода, из которого происходила эта весьма одиозная личность. Сын княгини Юсуповой и графа Сумарокова-Эльстона, впоследствии также принявшего их титул; брат отчаянного ловеласа и бретера, погибшего от рук рогатого мужа на дуэли; в Первую мировую войну он был широко знаменит тем, что колесил по всем фронтам и открывал госпитали. Однако, помимо всего прочего имел он еще и печальную известность – во-первых, как муж племянницы опального государя императора, а во-вторых, как активный участник убийства Распутина, приближенного к императорскому двору. Одни говорили, что убийство Распутина было жизненной необходимостью в борьбе с его влиянием, но Бубецкой, сколько ни анализировал декабрьские события 1916 года, никак не мог увидеть опасности, источаемой Распутиным для России. Для отдельных лиц из императорского окружения, о моральной нечистоплотности которого можно было слагать легенды – да, но чем он мог быть опасен России как таковой?
Ответ на этот вопрос Бубецкой, сколько ни формулировал его для себя, находил в русской ментальности – Пуришкевичу и прочим, кто стоял за убийством Распутина, была присуща красноречивость в том высоком и сильном смысле, в каком способна она влиять на умы народных масс. На каком-то этапе им удалось убедить народ, все еще слепо веривший в своего самодержца и готовый терпеть ради него и Ходынское поле, и Кровавое воскресенье, и мировую войну, что Распутин оказывает на царя негативное влияние. Все народ мое ему простить – даже издевательство над самим собой. Но посягать на царя – ни за что! Недаром русские композиторы даже оперы называли «Жизнь за царя»! Тем самым политическим оппонентам Распутина, отодвинутым от власти, в том числе Хвостову, претендовавшему на пост главы правительства, но так и оставшегося министром внутренних дел, удалось придать своей эскападе статус политической казни, убийства во спасение. Сегодня же у Ивана Андреевича будет возможность узнать все, что называется, из первых уст. Однако, скорее его занимала ожидаемая встреча с Вертинским.
Кругом о нем ходили легенды, а из граммофонов только и доносилось его пение, казавшееся князю поначалу унылым и наводящим тоску, а после, стоило только вслушаться в магические звуки, издаваемые казалось не человеком, а каким-то тонким и чувствительным музыкальным инструментом, – как понимал слушатель, что невозможно уже перестать внимать этим чарующим звукам, что они только и делают, что разговаривают с душой твоей о самом сокровенном, о чем даже с близкими не делишься…
Надо сказать, люди искусства всегда привлекали внимание Ивана Андреевича и внушали ему некое благоговение перед собой. Они умели делать то же, что умели лучшие из представителей революционной масти – владеть умами сотен тысяч, заставлять их сердца биться сильнее, но делали это, в отличие от его собратьев по цеху, не силой разрушительной, а силой созидательной, одухотворяющей… Он хорошо помнил, как на том февральском балу в 1887 году в первый и последний раз увидел он Чайковского, как обомлел перед этим тихим и скромным человеком, какие-то минуты спустя сидевшим за роялем и подчинившим себе волю и сознание всех присутствующих…
Популярность же Вертинского была даже более великой сейчас. Начинал он с того, что выступал как театральный актер, поэт, композитор. Сейчас же он покорил эстрады всех крупных городов, он был, как писал Игорь Северянин, «повсеградно оэкранен и повседневно утвержден». Масла в разгорающийся костер его популярности прибавило его участие в боевых действиях в качестве санитара, которое он принимал с самого начала войны. Здесь же и родился ставший впоследствии легендарным образ Пьеро…
Сейчас он уже не исполнял медико-санитарных функций, но по-прежнему его часто можно было встретить на фронтах. Всюду он выступал для солдат – молодых ребят, которых в силу возраста и кипучих натур не могла не прельщать музыка вечно юного и вечно влюбленного исполнителя. Он слишком хорошо понимал и чувствовал свою аудиторию, и она отвечала ему взаимностью в самом высоком и лучшем смысле, в котором только может пожелать того певец…
Весь день Иван Андреевич готовился к приезду кумира публики, но ближе к вечеру сообщили, что Вертинский прибудет только завтра – в одной из армий его умолили о концерте, а отказать солдатам он не мог. Посетившее Ивана Андреевича разочарование было недолгим – приехал князь Феликс Юсупов.