Стоило ему сойти на перрон, как Бубецкой и вся его свита обомлели. Сказать, что он был красив – ничего не сказать. Уже позже Вертинский скажет о нем, что он «высокий, худой, стройный, с иконописным лицом византийского письма». Телосложение его напоминало белую березу – извечное русское дерево, воспетое классиками как образец стройности, чистоты и девственности. Он был высок и ничего лишнего не было в этой фигуре, казалось, даже чего-то в ней не хватает для истинно русского колорита. Военная форма украшала его, придавала ему особого сияния, даже свечения, исходившего откуда-то изнутри и умело обрамленного каймой чисто внешней красоты. Которую, конечно, дополняло и лицо – чистое, белое, с правильными чертами, продолговатое, задумчивое и… по-детски наивное. Широко открытые глаза его смотрели на мир одновременно с удивлением и опаской – как маленький котенок взирает на исполненные серости и уродства людские массы; как ребенок смотрит на угрюмого и грубого взрослого, словно бы желая исправить его, заставить его улыбнуться. И заставляет, потому что откровенность и чистота, хранящиеся в нем, не способны вызвать другую реакцию. Казалось, красота эта во всем – в почти девичьих чертах лица, в невероятно глубоких и добрых карих глазах, в кипельно белой коже, в юношески сомкнутых молочных губах – только и делает, что обжигает теплом стоящих рядом. Казалось, не человек, а ангел только что прошел между рядами… А черты ребенка поневоле возбуждали чувство жалости и желание защитить, оберечь, охранить от всего, что может хоть как-то его расстроить. И возбуждали они его в любом – Бубецкой не стал исключением.
В руках он нес маленького рыжего шпица, еще более напуганного, чем его хозяин. Вместе они походили на больших кукол из магазина игрушек, очень похожих на людей. Нет, подумал Иван Андреевич, такой человек не способен на убийство. Но, коли так, что же должно было случиться, чтобы толкнуть его на подобную мерзость? Глядя на Феликса, или Маленького, как называл его убитый им Распутин, никак не мог Бубецкой взять в толк и принять на веру, что он принимал участие в грязных политических играх наряду с таким выжигой и проходимцем как Хвостов или Андроников. Не мог он стать инструментом в их руках еще и потому, что эта наивная детская чистота не позволила бы никому, в груди у кого бьется пусть самое черствое и черное сердце, использовать его как пистолет системы Маузера. Что же тогда толкнуло его на это?
За ужином Бубецкой не стерпел – ему не только хотелось услышать истинный рассказ о причинах этого исторического явления, но еще и неизбывно хотелось услышать голос этого ангела во плоти.
– Причина? – спросил он, глядя в глаза Ивану Андреевичу. Взгляд прошивал собеседника насквозь, но был столь прекрасен, что отвести от него глаз не было никакой возможности. Голос лился как ручей. И что это античное изваяние, столь же прекрасное, сколь и хрупкое, делает на войне? – В те годы все предприятия принадлежали немцам. Они правили бал в этой стране в самом скверном смысле слова. Немецкая наглость не знала границ. Немецкие фамилии носили и в армии, и при дворе. Большинство министров, получивших министерский портфель от Распутина, были германофилы. В 1915 году мой отец получил от царя назначение на пост московского генерал-губернатора. Однако бороться с немецким окружением ему было не под силу: правили бал предатели и шпионы. Приказы и распоряжения московского генерал-губернатора не выполнялись. Возмущенный положением дел, отец поехал в Ставку. Он изложил обстановку в Москве – никто до сих пор не осмелился открыто сказать правду государю. Однако прогерманская партия, окружившая государя, была слишком сильна: вернувшись в Москву, отец узнал, что снят с должности генерал-губернатора.
Вдобавок ко всему в конце августа 1915 года было официально объявлено, что великий князь Николай отстранен от должности главнокомандующего и отослан на кавказский фронт, а командование армией принимает сам император. Общество встретило известие, в общем, враждебно. Ни для кого не было секретом, что сделалось все под давлением «старца». Распутин, уговаривая царя, то интриговал, то, наконец, взывал к его христианской совести. Государь ему как ни слабая помеха, а все ж лучше бы с глаз долой. Нет Николая – руки развязаны. С отъездом государя в армию Распутин стал бывать в Царском чуть не каждый день. Советы и мненья его приобретали силу закона и тотчас передавались в Ставку. Не спросясь «старца», не принимали ни одно военное решение. Царица доверяла ему слепо, и он сплеча решал насущные, а порой и секретные государственные вопросы. Через государыню Распутин правил государством.
Великими князьями и знатью затеян был заговор с целью отстранения от власти и пострижения императрицы. Распутина предполагалось сослать в Сибирь, царя низложить, а царевича Алексея возвести на престол. В заговоре были все вплоть до генералов. На английского посла сэра Джорджа Бьюкенена, имевшего сношения с левыми партиями, пало подозрение в содействии революционерам.
В императорском окружении многие пытались объяснить государю, как опасно влияние «старца» и для династии, и для России в целом. Но всем был один ответ: «Все – клевета. На святых всегда клевещут». Во время одной оргии «святого» сфотографировали и фотографии показали царице. Она разгневалась и приказала полиции разыскать негодяя, который-де, осмелился выдать себя за «старца», чтобы опорочить его. Императрица Мария Федоровна написала царю, умоляя удалить Распутина и запретить царице вмешиваться в государственные дела. Молила о том не она одна. Царь рассказал царице, ибо говорил ей все. Она прекратила отношения со всеми якобы «давившими» на государя.
Матушка моя одна из первых выступила против «старца». Однажды она особенно долго беседовала с царицей и, казалось бы, смогла открыть ей глаза на «русского крестьянина». Но Распутин и компания не дремали. Нашли тысячу предлогов и матушку от государыни удалили. Долгое время они не виделись. Наконец летом 1916 года матушка решила попытаться последний раз и просила принять ее в Александровском дворце. Царица встретила ее холодно и, узнав о цели визита, просила покинуть дворец. Матушка отвечала, что не уйдет, пока не скажет всего. И действительно сказала все. Императрица молча выслушала, встала и, повернувшись уйти, бросила на прощание: «Надеюсь, больше мы не увидимся».
Позже великая княгиня Елизавета Федоровна, также почти не бывая в Царском, приехала переговорить с сестрой. После того ожидали мы ее у себя. Сидели как на иголках, гадали, чем кончится. Пришла она к нам дрожащая, в слезах. «Сестра выгнала меня, как собаку! – воскликнула она. – Бедный Ники, бедная Россия!»
Германия тем временем засылала в окружение «старца» шпионов из Швеции и продажных банкиров. Распутин, напившись, становился болтлив и выбалтывал им невольно, а то и вольно все подряд. Думаю, такими путем и узнала Германия день прибытия к нам лорда Китченера. Корабль Китченера, плывшего в Россию с целью убедить императора выслать Распутина и отстранить императрицу от власти, был уничтожен 6 июня 1916 года.
В этом 1916 году, когда дела на фронте шли все хуже, а царь слабел от наркотических зелий, которыми ежедневно опаивали его по наущенью Распутина, «старец» стал всесилен. Мало того, что назначал и увольнял он министров и генералов, помыкал епископами и архиепископами, он вознамерился низложить государя, посадить на трон больного наследника, объявить императрицу регентшей и заключить сепаратный мир с Германией.
Надежд открыть глаза государям не осталось. Как в таком случае избавить Россию от злого ее гения? Тем же вопросом, что и я, задавались великий князь Дмитрий и думский депутат Пуришкевич. Не сговариваясь еще, каждый в одиночку, пришли мы к единому заключению: Распутина необходимо убрать, пусть даже ценой убийства.
В канун казни я обсуждал с Распутиным внешнеполитическую и военную обстановку. Придя как-то раз к нему домой, я застал его в развемелом расположении духа.
– Что вы так веселы? – спросил я.
– Да дельце обделал. Теперь уж недолго ждать. Будет и на нашей улице праздник.
– О чем речь? – спросил я.
– Об чем речь, об чем речь… – передразнил он. – Забоялся ты меня и ходить ко мне бросил. А я, голубчик мой, много антиресного знаю. Так вот не расскажу, коли боишься. Всего ты боишься. А будь ты посмелей, я б те все открыл!
Я отвечал, что много занимаюсь в пажеском корпусе и только потому стал реже у него бывать. Но его на мякине было не провести.
– Знаем, знаем… Боишься, и батька с мамкой не пущают. А мамка твоя с Лизаветой подружки, так что ль? У них одно на уме: прогнать меня отседова. Ан нет, шалишь: не станут их в Царском слушать. В Царском меня слушают.
– В Царском, Григорий Ефимыч, вы совсем другой. Там вы только о Боге и говорите, за то вас там и слушают.
– А почто, родимый, мне и не говорить-то о Господе? Они люди набожные, божественное любят… Все понимают, все прощают и мной дорожат. И клеветать на меня неча. Клевещи не клевещи, они все одно не поверят. Я им так и сказал. Меня поносить, говорю, будут. Ну-к что ж. Христа тоже бесчестили. Он тоже пострадал за правду… Слушать-то они всех слушают, а поступают по веленью сердца.
Что же до самого, – продолжал разливаться Распутин, – он как уедет из Царского, так сразу и верит всем негодяям. И теперича вот он от меня аж нос воротит. Я было к нему: мол, кончать надо бойню, все люди – братья, говорю. Что француз, что немец, все одна… А он уперся. Знай твердит – «стыдно», говорит, мир подписывать. Где ж стыдно, коли речь о спасенье ближнего? И опять людей тыщами погонят на верную смерть. А это не стыдно? Сама-то государыня добрая да мудрая. А сам что? В нем от самодержца и нет ничего. Дитя блаженное, да и только. А я чего боюсь? Боюсь, почует что-нито великий князь Николай Николаич и почнет вставлять нам палки в колеса. Но он, хвала Господу, далеко, а достать оттель досель у него руки коротки. Сама поняла опасность и услала его, чтоб не мешался.
– А, по-моему, – сказал я, – большой ошибкой было снять великого князя с поста главнокомандующего. Россия боготворит его. В трудное время нельзя лишать армию любимого военачальника.