– Ну гнать мы будем после, а пока Лавр Георгиевич хочет Вас видеть. Ступайте к нему и расскажите о поездке в двух словах…
– Тьфу…
– Лучше сделать это сейчас. Если будут неудобные вопросы или темы – скажетесь уставшим, он и отстанет.
– Верно, неприятное дело тянуть – хуже нет. Пойду быстренько отчитаюсь, а уж после поговорим.
– Я буду ждать тебя в штабном, – крикнул Бубецкой вслед убегающему Анисиму.
– Кто он? – просил Савинков, когда они остались одни.
– Простой парень, солдат. Двигатель революции.
– По-моему, чрезмерно деятельный…
– А по-моему, сейчас нельзя быть апатичным. Революция требует не слов, а дела. А он и есть его главный созидатель…
– Хотелось бы с ним пообщаться.
– В чем же дело? Пойдемте в штабной вагон, там и подождем его.
Как и предполагалось, беседа с командующим конструктивной не вышла. Анисим вернулся в штабной не в духе, но вскоре разговорился и отошел от неприятного впечатления, произведенного Корниловым на него, как и на всех присутствующих в равной степени. Поначалу говорить опасался – с осторожностью смотрел на не виданного доселе Савинкова.
– Анисим Прохорыч, ты не волнуйся, говори как есть. Борис Викторович революционер со стажем, покушение на великого князя организовывал.
При слове «покушение» Анисим заметно повеселел и даже допустил некоторое панибратство, изрядно умилившее его образованных слушателей.
– О, это дело хорошее. Эту царскую контру мы еще живота лишим, вот увидите. Дайте только срок…
– Ну как съездил-то, Анисим?
– В целом, неплохо. В шести армиях мной были учреждены солдатские комитеты, выбраны представители из числа как солдат, так и офицерства. Я тут подумал да и решил, что нельзя всю власть только одним комитетам предоставлять – опять же перегиб выйти может. Сегодня одни в золотых погонах власть имели, завтра другие. Как бы узурпаторства не вышло! Потому повыбирали отовсюду делегатов. Конечно, недовольных было много. Но в целом без особого кровопролития удалось их утихомирить. Известие о Корнилове застало меня в Седьмой армии. Туда сразу же прибыл от него уполномоченный, который сразу вопрос ребром поставил – никаких комитетов и баста. Я ему по-доброму пытаюсь объяснить, что это дескать приказ правительства, и я от него уполномоченный. Он – ни в какую. Тогда мы «темную» ему устроили…
– Анисим!
– А чего? В прежние времена и вздернуть могли, так что пусть радуется. Присмирел малость. Но и от нас потребовалось тоже теперь больше деликатности проявлять – командующий другой, да и расстрелы ввели, так что народ немножко осматриваться стал. Оно, может, кому и неплохо, только не ко времени все это, ох как не ко времени. Вы бы уж сообщили Керенскому…
– Сообщим, непременно, – вступил Савинков. – Хорошо уже то, что Вам удалось значительно продвинуться в деле организации комитетов на фронте. Это замечательно.
– Так-то оно так, только… Я ведь потом в Шестую армию отправился. Ну как водится, там комитет сделали… Тоже с представителем командующего сцепился, но уже не так крепко, как в Седьмой. И тут увидел я другую тенденцию, более опасную, чем самодержавие этого глупого золотопогонника. Смотрю – штатские из местных лазают. Ну, думаю, дело известное, хохлы. Ан нет – евреи. Я – кто таков? Он мне – из РКП (б). Я – что за птица? Ну узнал. А это большевики, оказывается. И тут под нашу власть яму копают.
Савинков ударил кулаком по столу.
– Большевики!
– Так и есть!
– Это зараза похуже царизма будет! С одним мы справились практически без единой капли крови – ну во всероссийском масштабе, одними брошюрками да разговорами. А тут придется приложить недюжинные усилия.
– Не кажется ли вам, товарищи, – спросил Бубецкой, – что вы несколько преувеличиваете опасность большевиков?
– Ни грамма, – не раздумывая, ответил Папахин. – Эта контра так воду мутит… К полному дезертирству призывает, к сдаче немцам…
– Не за это ли ты боролся несколько месяцев назад? Не это ли проповедовал мне в Петрограде?
– Я против войны почему? Чтоб голод победить. А чтоб земли наши немцам отдавать да народ в полон – этого я не приемлю! И никому такое не нравится. А они знай свое агитирують: мол, придет немец да освободит всех. Служить не надо будет, все вокруг общее станет. Служить не надо, это понятно. А кормиться солдату чем? Разве что разбоем? Не дело это! Когда перебои с продовольствием на фронте начались, тут, понятно, были случАи. Но чтоб на поток это ставить – ни-ни. Да и потом простит ли большевик, например, мне, что я царские погоны носил? Нипочем не простит. Так как же его обещаниям верить?
– А почему ж солдат верит? Ведь если б не верили, не засылали бы они своих агитаторов в действующую армию!
– А потому верит, что дурак. И выжигать надо каленым железом эту гадину!
– Анисим Прохорович прав. А Вы, Иван Андреевич, уж простите, недопонимаете большевизма. Если мы говорим о демократизации и предоставлении прав и свобод народу, который за годы вероломного и дикого правления обезумевшей династии монстров лишился права даже думать безнаказанно, то большевики говорят о диктатуре пролетариата. Это тогда, когда править всем будет безумный батрак, наделенный царской властью. Понимаете, тот же царизм, только в перевернутом виде! На вершине пирамиды стоит не царь, а холоп. Только теперь он определяет, что хорошо, что плохо, карает за мысли и печать, четвертует за крамолу! Это так же далеко от идей марксизма, как милостивый государь от государя императора! Ленин все вывернул наизнанку, затуманил необразованную голову русского крестьянина и готовится сделать его движущей силой новой революции, на этот раз пролетарской!.. Анисим Прохорович прав, бороться с их засильем нужно нещадно!
– Да какой тут поборешься! – не унимался Анисим. – Тут слухи ходят, будто сам Ленин в пломбированном вагоне где-то здесь колесит и пропагандой занимается! Под носом у Корнилова! Уж я его хотел было подождать, но приказ от генерала пришел, ворочаться надо. Вот и приехал, вишь…
– Хорошо, Анисим, мы все вместе подумаем, как предпринять меры. Если все так, как ты говоришь, то я надеюсь найти понимание у генерала Корнилова. Если нет – и до Керенского дойду!
– Это бы хорошо…
В эту минуту в штабной вбежал адъютант Корнилова.
– Господа, Вертинский только что приехал! Он в ставке, только вас ждем…
Спустя минуту в кабинете Корнилова собрались видные офицеры, Бубецкой, Папахин, Савинков, Юсупов, Варвара и еще несколько особо отличившихся солдат. В центре кабинета стоял высокий, худощавый человек с мертвенно бледным лицом – отдаленно он действительно напоминал Пьеро из сказки Карло Коллоди. Он говорил звонко, четко, чуть грассируя, но при этом на его кукольном лице не дрожал ни один мускул. Человечность в нем выдавали глаза – они были живыми, искрящимися, выдававшими еще совсем молодого человека. Это и был Вертинский.
– Комиссар Временного правительства князь Бубецкой, – отрекомендовался Иван Андреевич.
– Князь? – удивленно вскинул брови Вертинский. – Однако… Никак не ожидал участия дворянства в революционном перевороте…
– Я не участвовал в перевороте, я сидел в Петропавловской крепости…
– Однако! – еще больше удивился певец. – Как же Вы оказались здесь?
– Простите мне мою бестактность, но позвольте прежде от Вас услышать ответ на тот же вопрос.
– Видите ли, я далек от политики. Я человек искусства и должен пребывать там, где мое искусство может сослужить кому-то службу. Искусство есть служение, и хорошо только тогда, когда приносит пользу. Когда же оно сводится к банальному самолюбованию и пресыщению вниманием публики, то это уже не искусство, а нарциссизм. С первых дней войны я был санитаром, потом, когда положение несколько стабилизировалось – стал ездить с концертами… Под стабилизацией я понимаю развернутые госпитали с профессиональными медицинскими работниками – спасибо графу Сумарокову, – кивнул он в сторону Маленького. – По замечанию публики, мое исполнение заметно подымает боевой дух солдат, и я в такой трудный момент не нахожу для себя ничего лучше, как выступать здесь, на фронте. Шекспир говорил, что когда говорят пушки, музы молчат, а я считаю с точностью до наоборот.
– Вот Вы и получили ответ на свой вопрос. Я – там, где я нужнее. В Петрограде и без меня полно славословов и пустозвонов.
Вертинский расхохотался:
– Однако, как смелы Ваши высказывания для чиновника.
– Позвольте заметить, я не царский чиновник.
– Тоже верно. Извините меня за сравнение, повторяю, я далек от политики.
– Стоит ли извиняться за то, что Вы в обстановке хаоса и бардака ведете себя как настоящий патриот! Благодарю Вас за это, – Бубецкой пожал ему руку. – Должен признаться, давно мечтал о рукопожатии. Вы ведь как-никак, легенда нашей эстрады. Отовсюду только и слышен, что Ваш голос.
– Расценивать ли это как то, что Вы – мой поклонник?
– Пока нет. Звук, искаженный граммофоном, не копирует голоса живого, и сегодняшний концерт, полагаю, позволит мне до конца сформировать точку зрения по отношению к Вашему творчеству. Однако тексты и музыка вовсе не дурны.
– Благодарю! Такие слова из уст человека из прошлого времени, когда знали толк и в стихах, и в нотах, дорогого стоят… А впрочем стоит ли ждать до вечера? – с этими словами Вертинский прыгнул за рояль, стоявший в углу кабинета командующего и заиграл.
Бубецкой вновь мысленно возвратился в февраль 1887 года и вспомнил, какие магические звуки извлекал из этого неживого инструмента Чайковский. Поразительно, прошло тридцать лет, сменилось время, сменились идеалы, сменились художественные образы, владеющие сознанием людей. На смену одной музыке вполне закономерно пришла другая. Но неизменным осталось представление о музыкальном искусстве как о живом воплощении прекрасного, божественного, идущего от звуков и нот исполнителя прямо в душу слушателя, в самое его сердце, минуя голову. В понимании Бубецкого, если этот эффект прослушиванием достигнут – значит мы имеем дело с настоящей музыкой, значит, композитор соответствует своему высокому званию, а певцу не напрасно рукоплещут зрительские массы.