Он слушал и понимал, что, несмотря на творящийся вокруг хаос и беспорядок, сейчас перед ним – настоящий Исполнитель. Голос его лился как густая сладкая патока на печенье, поданное к столу в лучшей дворянской гостиной тех незапамятных времен, на которые пришлась юность князя. Может быть, он был чрезмерно сладким, слишком сахарным – но в обстановке войны и охватившей и захватившей всех горечи ее так недоставало, что прервать исполнение Пьеро он был не в силах…
Где Вы теперь? Кто Вам целует пальцы?
Куда ушел Ваш китайчонок Ли?..
Вы, кажется, потом любили португальца,
А может быть, с малайцем Вы ушли.
В последний раз я видел Вас так близко.
В пролеты улиц Вас умчал авто.
Мне снилось, что теперь в притонах Сан-Франциско
Лиловый негр Вам подает манто.
Песня быстро закончилась, и присутствующие оторопели. Секундное замешательство сменилось овацией – такой, которую только могли устроить несколько человек. Но Вертинский не слушал их – он подбежал к Бубецкому и пристально вопросительно взглянул в его глаза.
– И? Что скажете?
– Ответ утвердительный, вне всяких сомнений…
Кто-то из присутствующих попытался было крикнуть «Бис!», но хозяин кабинета ответил за Вертинского:
– Господа, имейте совесть! Александру Николаевичу надо отдохнуть с дороги, и подготовится к вечернему выступлению.
Все, нехотя, разошлись. Бубецкой вышел на улицу, чтобы покурить, а затем планировал отправить в Петроград телеграмму, чтобы доложить об услышанном от Папахина. Компанию ему составил Феликс Юсупов.
– Знаете, Вы ведь тоже дворянин. Мне кажется, что наше видение происходящего должно быть схоже… – робко начал он.
– Очень может быть. Только мне кажется, Вы не до конца принимаете революцию.
– Тоже самое могу и от себя сказать.
– И что думаете? Сожалеете о том, что убили Распутина? Ведь останься он в живых, монархия могла быть сохранена, и Ваше положение могло значительно отличаться от ныне существующего…
– Не думаю. Монархия умерла задолго до смерти Распутина. Другое дело, что нынешнее положение вещей мало чем отличается от того, что было тогда, полгода назад. Убийство Распутина, если хотите, вообще ничего не поменяло. Слишком поздно мы до этого додумались… Слишком поздно… – Феликс громко выдохнул и опустил голову вниз. Только сейчас, посмотрев ему в лицо, Иван Андреевич увидел, что он был необычайно бледен, под глазами были огромные синие круги, не придававшие ему красоты.
– Вы больны? Или просто устали? Закурите?
– Нет, благодарю, у меня другое лекарство, – он достал из внутреннего кармана кителя шприц с прозрачной водичкой.
– Что это?
– Морфий.
– Вы с ума сошли! – закричал Бубецкой. – Это нельзя!.. Вы привыкнете, и умрете в конце концов.
– Все мы умрем в конце концов, – задумчиво и печально произнес Феликс. – Причем, мне кажется, что это произойдет раньше, чем Вы думаете.
– Однако ж, это не повод сознательно укорачивать юную жизнь… Поверьте мне, старику.
– Ну что Вы… Вы не старик, – Феликс пристально посмотрел ему в глаза. – Тогда, тридцать лет назад, Вас словно бы поместили в замораживающий сосуд. Вы замерил, остановились в своем развитии. И теперь, по освобождении, Вы так же молоды, как тогда…
– Анабиоз? – улыбнулся Бубецкой.
– Считайте, что так… Знаете, что меня привлекает в Вас? Вы очень напоминаете мне моего отца. Такой же дворянин из прошлого времени, из прошедших дней, с которыми связаны лучшие воспоминания и которых уж ни за что не воротишь назад. Смотрю на Вас – и мне кажется, что все еще можно воскресить…
– Воскресить нельзя. Но можно сделать лучше, чем было. И все – в Ваших руках. Подумайте, что будучи морфинистом, Вы уже ни на что не сгодитесь.
– Блажен, кто верует, тепло ему на свете.
– Вас слушать невозможно! Вы ведь еще так молоды! Оставьте это!..
– Хорошо. Даю слово – сегодня последний день.
– Что-то слабо мне верится в Ваше обещание.
– А в слово дворянина кто-нибудь еще верит в этой стране? – ухмыльнулся Феликс. – Знаете, наши купцы ведь даже кредитовались в английских и американских банках под честное слово! И слово это было – «русский». Прошу Вас, если я не доживу, не дайте этому слову умереть, сохраните ему жизнь любой ценой!..
Вечером офицеры и комиссары собрались в главной зале, где обычно проходили штабные офицерские собрания. Как в прежние времена все сияло, сверкало, рекою лилось шампанское, а чудесный голос Вертинского погружал всех в атмосферу любви и мирной жизни с ее страстями и тревогами, которых так недоставало и по которым уже так все соскучились…
Ваши пальцы пахнут ладаном,
А в ресницах спит печаль.
Ничего теперь не надо нам,
Никого теперь не жаль.
И когда Весенней Вестницей
Вы пойдете в синий край,
Сам Господь по белой лестнице
Поведет Вас в светлый рай.
Тихо шепчет дьякон седенький,
За поклоном бьет поклон
И метет бородкой реденькой
Вековую пыль с икон.
Ваши пальцы пахнут ладаном,
А в ресницах спит печаль.
Ничего теперь не надо нам,
Никого теперь не жаль.
– Да, господа, благодарю, это тоже посвящено Верочке Холодной…
– Как она теперь там, Александр Николаевич?
– Неплохо, в новом фильме снимается у Ханжонкова.
– Непременно кланяйтесь ей от Варвары Филоновой-Ростоцкой… Мы с ней были тогда на приеме у Бенкендорфа…
– Обязательно, обязательно, божественная Варвара Александровна. Что еще желаете?!
Весь вечер Анисим отчаянно флиртовал с Варварой. Она, любившая военных и вообще блеск и флер светской жизни, понимая, что в руках таких как Анисим сейчас и власть, и внимание толпы, охотно отвечала ему взаимностью. Он распалял себя горячительными напитками и то и дело подмигивал то ей, то Бубецкому, словно бы испрашивая у него согласия на продолжение заигрывания с нею. Бубецкой ничего не отвечал. Мысленно он спросил себя о том, что связывает его с этой женщиной – представительницей света, которая далека от него настолько, что если бы не революция и не вмиг изменившееся положение вещей, то и не вспомнила бы никогда о его существовании. Тот, кто не принимает тебя с недостатками, не примет и с достоинствами – он может сыграть обратное отношение, но это не будет иметь с реальной жизнью ничего общего. Бубецкой не испытывал к ней чувств, понимая, что она всего лишь призрак прошлого, слабая тень воспоминания. Приятного конечно, но увы уже только воспоминания…
Объявили антракт. Бубецкой вышел на улицу и увидел Вертинского в компании Феликса. Они громко смеялись, хотя ни один, ни второй не выпили ни бокала крепких напитков. Завидев князя, они стали махать руками и звать его к себе.
– Иван Андреевич, идите к нам!
– Александр Николаевич, концерт просто великолепен…
– Да будет Вам! Просто отвыкли среди военных будней от прекрасного, вот и кажется теперь…
– От прекрасного я отвык 30 лет назад, когда меня заточили в крепость.
– Я этого не знал, – посерьезнел Вертинский.
– Да и к чему Вам? И без того ужасов хватает, чтобы еще вникать в тонкости чьей-либо биографии. У всех у нас – у Савинкова, у Папахина, у меня, у Варвары Александровны – она оставляет желать лучшего. Слишком уж суровые испытания и времена выпали на нашу долю!
– А спасение?
– Мечты о будущем.
– Мечты… разве они спасают?
– Нас, революционеров, да. А Вас?
– А меня нет. Меня, воля Ваша, спасает морфий. Да вот, не угодно ли, для расслабления души и тела? – Вертинский разжал кулак. В нем лежала ампула с прозрачной жидкостью.
– Благодарю Вас. По мне это сродни синдрому страуса, прячущего голову в песок. Сколько ни скрывайся от действительности, я отрезвляться придется.
– Пустое. Стоит ли теперь об этом… Извините, – Вертинский приобнял Феликса за плечи, и они удалились в штабной вагон, откуда секунду спустя вышли с раскрасневшимися и веселыми лицами. Бубецкой курил у дерева, у которого они недавно расстались, Анисим вовсю тискал Варвару как публичную девку у парадной двери в штаб. Проходя мимо честной компании, Вертинский бросил всем: «Милости просим на продолжение!», и офицеры, и солдаты вновь устремились в главную залу. Пошел за ними и Бубецкой – сродни морфию, музыка сейчас помогала ему забыться. И пусть это было кратковременно и вообще не выход, но именно в забытьи так нуждался сейчас каждый на этой ужасной войне…
Бубецкой смотрел на Варвару и Анисима и пил бокал за бокалом. Шампанское не брало его, и тогда он перешел на водку – второй раз после освобождения он напивался до беспамятства. И сейчас, как и тогда, голова его была пуста, мысли покинули ее и под шепот Вертинского уносился он в мирное время 1887 года, и радужные мысли роились где-то в голове, и хотелось думать что, может быть, все еще изменится в лучшую сторону…
Концерт закончился, и дружная офицерская семья возлияниями отмечала редкий праздник на своей улице. Кто-то сбивался в кучки, кто-то держался ближе к Вертинскому, Корнилов вовсю проповедовал приближенным идеи «наведения порядка». Савинков напился и пытался музицировать, но всякий раз его поднимали на смех. Подобные объединения были Бубецкому не в радость – друзей у него здесь не было.
Очень скоро алкоголь сделал свое дело – ему стало плохо, и он вышел на улицу. Проходя мимо одной из солдатских палаток, он услышал там шорох. Прислушался. Шорох, сопенье, возня, звук дамского платья – несмотря на прошедшие в заточении годы, он еще хорошо его помнил. Бросил взгляд на вход в бивак. Там стояли дамские туфельки – они принадлежали Варваре, других женщин здесь не было. Рядом валялась папаха с красным околышком… Бубецкой поморщился и поспешил уйти оттуда.