Недалеко от ангара он был пойман Феликсом. Тот был бодр и весел – морфий сделал свое дело.
– Ты же мне обещал…
– Да, но завтра. А пока еще сегодня, – он выкинул на ладони перед ним карманные часы и громко расхохотался. Иван Андреевич посмотрел на него и коснулся его лица – от опьянения казалось ему, что оно куда-то ускользает, и немыслимо захотелось остановить его исчезновение. Феликс остановил его руку и посмотрел на него так серьезно как только мог… На секунду Бубецкому показалось, что в глазах юного графа блеснули слезы.
– Красивый, молодой парень, и вдруг морфий… Экий диссонанс, – протянул Бубецкой.
– Красота… Знаешь, я в детстве и в юности в домашнем театре всегда играл женские роли.
– Правда?
– Да. Тогда мне прочили будущее артиста, но говорившие это казались мне тогда такими дураками…
Феликс засмеялся. Потом достал из кармана кителя шприц и протянул его Ивану Андреевичу.
– Вот. Забирай и делай с ним, что хочешь.
Он повертел его в руках и вместо ожидаемого шага, вдруг сказал Феликсу:
– Дай мне жгут.
Тот поначалу не поверил своим ушам, но все же безропотно выполнил его приказ. Тонкая иголка проткнула кожу у вены и внутрь него полился сок, наполнявший живительной силой все его члены. Ивану Андреевичу вдруг стало легко и хорошо и одновременно бодро. Он протрезвел, повеселел, кровь прилила к лицу и к голове. Вскоре рука ослабла, и шприц выпал. Иван Андреевич присел сперва на корточки, после – откинулся на спину, опершись на стенку сарая, и, улыбаясь, выключился… Провалился в темноту, из которой однако скоро вернулся.
– Я долго спал?
– Несколько секунд. Так всегда бывает когда в первый раз… – улыбаясь, отвечал Феликс.
Они сидели за сараем, как вдруг на улице послышался какой-то шум и звук приближающегося поезда. Не помня себя и плохо соображая, Бубецкой поплелся на звук. Человек десять солдат и офицеров собрались у перрона. С подножки поезда маленький человек в черном костюме и кепке, размахивая руками и грассируя, вещал:
– Товарищи! От лица коммунистической партии большевиков призываю вас к неповиновению Временному правительству и верховному главнокомандованию! Вас отправляют на смерть! Страна находится в глубочайшем продовольственном кризисе по причине снабжения фронта, а все снабжение продолжает разворовываться чиновниками и командирами! В такой обстановке, в нарушение данных ранее обещаний, правительство готовит для нежизнеспособной и небоеспособной армии испытание, которое она не сможет вынести – июньское наступление! Это смерть армии и как следствие страны! Пока не поздно – поверните оружие против эксплуататоров, одумайтесь, прервите это безумное кровопролитие! Пролетарская революция в любую секунду протянет Вам руку помощи, – и, широким жестом руки, бросил в толпу кучу какой-то бумаги.
Бубецкой стоял поодаль от собравшихся и выступавшего видел с трудом. Он хотел было крикнуть и привлечь чье-то внимание, но голос предательски изменил ему – то ли морфий, то ли алкоголь были виноваты в этом. Вмиг выступавший замолчал и вновь вскочил в вагон. Проводник показался на его месте. Взмахнув жезлом, он подал сигнал машинисту, и поезд с характерным звуком тронулся с места. Все продолжалось буквально секунды – так, что Бубецкой даже не мог понять, наяву ли это или только кажется ему под действием наркотического препарата. На ватных ногах он добрел до своей комнаты в штабе и снова потерял сознание в объятиях Морфея.
Глава семнадцатая. «Мятеж»
…Сын казака, казак…
Так начиналась – речь.
– Родина. – Враг. – Мрак.
Всем головами лечь.
Бейте, попы, в набат.
– Нечего есть. – Честь.
– Не терять ни дня!
Должен солдат
Чистить коня…
– Да, господа… Картина складывается удручающая! На фронте, в ставке присутствуют два правительственных комиссара и два уполномоченных. Здесь же находится командующий. И при всем при этом здесь же появляется Ленин и ведет свою большевистскую пропаганду! Ленин! Под носом у такого числа чиновников и офицеров! В отсутствие боевых действий, в обстановке полнейшего спокойствия! Как прикажете это понимать?!
Корнилов расхаживал по кабинету взад-вперед, заложив руки за спину и гневно вопрошал по поводу случившегося накануне. То, что еще вчера казалось Ивану Андреевичу всего лишь наркотической галлюцинацией, оказалось суровой правдой жизни. Поначалу упреки генерала носили риторический характер и были обращены в пустоту, под своды высоких кабинетных потолков. По мере развития его речи он все больше обвинял в случившемся комиссариат, которому нечего было ответить.
Анисим стоял, потупив взор. Он осознавал свой промах, который, кстати говоря, касался больше личных отношений с Бубецким, но никак не политического его портрета. Ему было стыдно перед Иваном Андреевичем, и вдвойне неприятно от того, что он вынужден был выслушивать упреки царского генерала, враждебного ему и по духу, и по взглядам на жизнь.
Савинков еще качался, не до конца отойдя от принятого на грудь накануне. По мнению Бубецкого, горше всего должно было быть сейчас ему, потому что именно он был приставлен, как сам выразился, «присматривать» за генералом, от которого сейчас получал на орехи. Думал ли так же сам Савинков – загадка.
Бубецкой внимательно смотрел за телодвижениями генерала и хотел было ему парировать, но счел, что поскольку собаке, лающей на тебя на улице никто не уподобляется, лучше промолчать. Варвары в кабинете главнокомандующего не было – она отдыхала после бурной ночи в объятиях Анисима Прохоровича.
Корнилов же все не унимался:
– Что это значит, господа?! Завтра Ленин явится сюда уже не ночью, а днем, и начнет здесь разводить свою мерзостную немецкую пропаганду. Вы не хуже меня знаете его опасность. Большевизм там или меньшевизм – по мне, все одно. А вот то, что он немецкий шпион, и в условиях военного времени подлежит безоговорочному расстрелу, это куда серьезнее! Мы готовимся к наступлению, а он проникает в самое сердце действующей армии с целью разведать ее секреты, дестабилизировать обстановку внутри нее или чего хуже организовать диверсию…
– Полагаю, Лавр Георгиевич, Лениным двигают несколько иные цели, – не удержался Бубецкой. – Насколько я могу помнить, пребывание его здесь было очень кратковременным для реализации тех стратегических задач, о которых Вы говорите…
– Вы меня еще поучите! – рассвирепел Корнилов. – Проморгали, прохлопали, а теперь оправдываться!
– И в мыслях не было.
– Что?!
– Мы не военная контрразведка и не можем сновать туда-сюда по линии фронта, чтобы следить за тем, кто из недругов действующей власти вступает в контакты с солдатами.
– В чем же, князь, в таком случае Вы видите свою задачу?
– Мы, комиссары Временного правительства, свою задачу видим в том, чтобы обеспечить политическую стабильность в войсках. После приезда Ленина кто-нибудь дезертировал? Отказался идти в бой? Не поднялся по утренней побудке?
– О таких серьезных последствиях рано говорить…
– Вот когда столкнетесь с ними, тогда и станете нас обвинять в том, ч то мы скверно здесь делаем свою работу. А пока пусть каждый занимается своим делом. Честь имею.
– Куда Вы?! Я, кажется, Вас не отпускал.
– А я Вам и не подчиняюсь!
Корнилов и впрямь лихо взялся за дело и временами «не видел берегов». С одной стороны, это могло насторожить его политических оппонентов в верхах, а с другой было, наверное, необходимым велением того времени всеобщей расхлябанности и вседозволенности. Именно об этом в ту самую минуту говорили на заседании Временного правительства в Петрограде.
– Прежде всего, позвольте мне поздравить уважаемого Александра Федоровича с единогласным избранием на пост министра-председателя! – говорил Владимир Николаевич Львов, вытянувшись по струнке. – Сказать же хочется не об этом. Мне регулярно докладывают, что то там, то здесь в столице и за ее пределами участились большевистские провокации. Наш комиссар на Юго-Западном фронте Иван Андреевич Бубецкой сообщает, что и военный плацдарм не стал исключением – не далее как вчера там появлялся Ленин и пытался устроить пропагандистскую акцию. Ни для кого не секрет, что мы готовимся к серьезнейшему и очень ответственному выступлению, и политическая и духовная составляющая жизни всего народа, равно как и солдат, имеет для нас сейчас грандиозное значение. Что же мы видим в действительности? Все еще – дезертирство. Все еще – неподчинение властям. Все еще – повсеместный разброд и шатание. В такой обстановке проводить Государственное совещание не то чтобы опасно, но… бессмысленно!
– Нам это известно, – сказал, не поднимаясь с места Терещенко, занявший в новом кабинете пост министра иностранных дел. – Что Вы конкретно предлагаете в связи с этим?
– Вот, – Львов извлек из папки телеграмму. – Получил телеграмму от генерала Корнилова. Должен сказать Вам, господа, что и наш комиссар при нем Борис Викторович Савинков отзывается о нем в своих донесениях очень высоко, и сама картина жизнедеятельности Юго-Западного фронта говорит очевидно в пользу его высоких качеств как военачальника! Так вот… Он пишет буквально следующее: «В обстановке всеобщего бардака и отсутствия боеспособности действующей армии полагаю возможным предложить правительству принять ряд мер, направленных на кардинальное преобразование существующего положения вещей. Сформулировать предложение мне во многом помогла служба в качестве командующего Юго-западным фронтом, давшая представление о реальном положении дел в войсках и в стране в целом. Предлагается:
1. Установить и объявить по всей стране правительственную власть, совершенно независимую от всяких безответственных организаций, включая советы, комитеты, съезды и тому подобное.
2. Установить на местах назначаемые сугубо правительством органы власти и суда, также не зависящие от самочинных комитетов и советов, коих образовалось великое множество без какого-либо порядку и регламентации.