Бубецкой окинул невзрачного служаку взглядом. Лицо его, хоть и молодое, было порядком измождено алкоголем, изрыто морщинами. Красное от ветра, оно сливалось с цветом ленточки на его папахе – точно такой же, какую носил Анисим на Юго-Западном фронте. Усы от пыли и табака стали какими-то желто-рыжими, как и выгоревшие под палящим солнцем брови. Глаза смотрели с нескрываемым презрением и жестокостью.
– Очень рад. Я комиссар Временного правительства, – начал было Бубецкой, но тот не дал ему договорить:
– Да много Вас тут, комиссаров. Только вот сражаться никто не хочет, а Анисим сражался! А ты его обвиняешь! – кричал он на Вышинского. – Не мог он ее убить, говорю тебе, не мог!
– Это следствие разберется, мог или не мог.
– Знаю я, как вы разбираетесь. Скоро Россия по швам затрещит через Ленина и его приятелей, если таких, как Анисим по тюрьмам распихивать начнем. Да еще за кого?! За буржуйское отродье, подстилку белогвардейскую! – от Кирпичникова разило алкоголем, он все более распалялся. Бубецкой внимательно всматривался в его злое лицо. Все стало в этот момент понятно ему, равно, как и понятно было Вышинскому – с той лишь разницей, что мотивов действий Папахина он не знал. Мысль Бубецкого о том, что она нашла то, чего искала, получила свое подтверждение…
Допрос самого Ивана Андреевича был недолгим – Вышинскому лишь нужно было подтверждение участия в ее жизни (или смерти) партии большевиков, и он его получил. Потому спустя полчаса Бубецкой уже подходил к дому. У дверей его ждала знакомая фигура, это был Савинков.
– А, это Вы…
– Мы прошлый раз не договорили.
– Простите, я спешил, – Бубецкой отвечал меланхолично и отсутствующе.
– Как у Вас теперь со временем?
– Слушаю Вас.
– Вы, кажется, утомлены?..
– Немного. Шел из милиции. Утром убили мою приятельницу, помните, мы вместе были на Юго-Западном, Варвару?..
– Как же. Прехорошенькая!
– Да-с, но большевичка. Революция по традиции пожирает своих детей. Тридцать лет назад она убила мою любимую девушку, ее сокурсницу. Сегодня убила ее. Мне все чаще начинает казаться, что я лишнего пребываю на этом свете.
– Полноте, князь. Послушайте лучше, что я Вам скажу… Пролетарская революция на сегодняшний день становится неизбежным обстоятельством завтрашнего дня, от нее уже никуда не деться. То, что народ будет просто утоплен в крови, не вызывает никаких сомнений…
– Послушайте! – гневно оборвал его Бубецкой. – Да почему вы все только и делаете, что говорите, будто в планах у большевиков утопить Россию в крови? Ведь их программа свидетельствует как раз об обратном! Они за скорейшее прекращение войны, за наделение крестьян и рабочих правами в отношении средств производства, в конце концов, за доведение до конца тех планов и обещаний, которые раздавало ваше правительство и которые не смогло или не захотело довести до конца! Понимая, что пролетарии неизбежно отстрелят верх, вы злобствуете и пытаетесь дискредитировать их программу в глазах электората – это понятно, но зачем мне-то очки втирать?
– Да, Вы правы. Мы действительно не выполнили практически ничего из того, что обещали. Поражений объективно больше, чем побед. Но и Вы витаете в облаках. За напускным марксизмом ленинцев кроется совершенно иная идеология – почитайте хотя бы Плеханова, если мне не доверяете…
– Я с недавних пор не доверяю и Плеханову. И Кропоткину. И вообще никому не доверяю. Я предпочитаю лично встретиться с Лениным и обсудить с ним узловые вопросы большевистских реформ. Если они меня устроят, я приму его сторону, не колеблясь ни минуты!
– Но он в Цюрихе.
– Потому я туда и еду.
– Послушайте, Вас мне просто Бог послал. Я и тогда хотел сказать Вам, что мне необходимо уехать, хотел Вас просить об этом, а вот сейчас такой случай… Вы должны взять меня с собой… Я умоляю Вас! Хотите, на колени стану?
– Что за глупости? Не хочу я Ваших унижений. Зачем Вам отъезд?
– Затем, что я не верю в будущее России. В феврале мы сделали одну грандиозную ошибку с императором, отрекшись от него и оставив Россию без крыши над головой.
– Не хотите ли Вы сказать, что Вы теперь – монархист? Вы, который лишили жизни брата государя в 1905 году, приняли сторону императорской семьи?
– Именно это я и хочу сказать. Нет у России и никогда не будет иного пути, кроме того, по которому ведет ее императорская фамилия Романовых. Погибнем мы без царя. Вспомните, ведь так уже было. Вспомните Бориса Годунова, Семибоярщину… Только повторение будет куда более кровавым…
– Почему же Вы сами не предприняли никаких шагов для выезда?
– Я утратил доверие Керенского после той злосчастной истории с Корниловым. Да и сам не хочу более показываться в Зимнем. Такой скверный анекдот вышел с этим мятежом… Он-то мне и раскрыл на все глаза.
– Что ж, – подумав, молвил Бубецкой. – Я возьму вас с собой. Но только для того, чтобы дать Вам возможность самому убедиться в том, что, плохи большевики или хороши, в их приходе во власть – закономерность, логика исторического прогресса, и подчинение ему будет куда лучше для всех нас. Ибо, как говорил Сенека, «судьба покорных ведет, непокорных тащит». За сим прощайте.
– …Ну вот, голубчик, видите к чему привела эта Ваша пагубная тяга к демократии. Это ведь только в книжонках да досужих разговорах использование этого термина кажется панацеей от всех общественных болезней. А в действительности, это еще Аристотель говорил, демократия есть наихудшая из всех форм управления государством.
– Но ведь ради этого и делалась революция, это и было главной целью – предоставление хотя бы относительного равноправия, демократизация власти…
– Да, да, да, и предоставление батракам возможности решать государственные вопросы, – улыбнулся Ленин. – И как Вы себе это представляли? Что человек, рожденный ползать, как говорит наш живой классик, в мгновение ока начнет летать? Нет, милостивый государь, такому не бывать, не так природа задумала суть человека.
– А как же?
– А по Марксу. Один должен всю жизнь подчиняться, а другой – эксплуатировать. Так было, есть и всегда будет.
– В чем же тогда глобальный смысл революционных преобразований?
– А в том, что за триста – пятьсот лет тому, кого эксплуатируют, надоедает его роль, и он хочет поменяться местами с эксплуататором. Такова предыстория любой революции – с Древнего Рима до времен Гарибальди. Глобально это никому не нужно, интересы подавляемого класса не заботят даже его самого, ибо каждый из его представителей способен думать только о себе, причем только в данный конкретный момент. Иное дело, что сам по себе этот класс как движущая сила, как кулак, может быть кому-то интересен. И вот если находится в данный момент времени такой субъект, который все эти воодушевленные объекты пожелает направить на достижение нужного ему результата, никак не связанного с обеспечением комфортности этих граждан – то в этом случае и происходят революции. Надеюсь, не надо говорить, кому выгодно то, что происходит в России, начиная с февраля? Никогда никакие солдаты и матросы в жизни бы не додумались до организации комитетов и стачек, до неповиновения властям, и даже если бы додумались, то не смогли бы привести свои действия в систему, упорядочить их, организовать до такой степени, чтобы они привели к изменению существующего государственного устройства. Для этого нужна колоссальная движущая сила, которая заставит не только рядовых, «пушечное мясо», как говорил Шекспир, исполнять свою волю, но и их командиров, и власть предержащих, не препятствовать осуществлению их планов. А значит, воля должна быть великая. Проявить ее не может один конкретный человек, не может и десяток, и сотня – для этого нужно волеизъявление целой машины с огромным капиталом, может быть даже государственной.
– Почему же тогда революция февраля ни к чему не привела? Ведь, если Вы говорите о немцах, то в идеале война должна была закончиться спустя несколько месяцев полной капитуляцией?
– А потому что средства для достижения своих целей надо выбирать соответствующие. Дав власть Керенскому и прочим демократам, они не учли кое-чего.
– Чего же?
– Того, о чем я Вам уже говорил – недопустимости применения демократических механизмов в революционных преобразованиях. Ну подумайте сами – революция сама по себе несет в себе разрушение, она направлена пусть на временную, но срочную дестабилизацию всех государственных институтов и общественных механизмов. Разве возможна здесь демократия хоть в каком-нибудь виде? Разве существовала демократия во Франции времен Конвента?
– Да. Недолго, но существовала.
– Вот именно, что недолго. Потому что для нормального функционирования как революционной, так и любой государственной машины демократия вредна. Она ведет к разброду и несогласованности. И в итоге последствия ее приходится разгребать самым чудовищным образом.
– Террором?
– Именно. Повторяю, революция повторяет из себя вооруженную смену общественных приоритетов. Тот, кого подавляли, сегодня сам начинает подавлять своих вчерашних хозяев.
– Но разве не демократия дает ему возможности для этого? Дает в руки ему вожжи колесницы истории?
– Ничуть. Будь его воля – он бы их и не взял бы ни за что, и отдал бы при первом удобном случае. Поэтому его к выполнению этой его исторической роли надо принуждать.
– Как же?
– Террором. Мало ему объяснить, внушить его функцию, его надо еще заставить ее выполнять.
– Что Вы хотите сказать? Что Ваши адепты так же не представляют из себя никакой политической силы, как и поклонники Керенского?
– И Керенского, и Чернова, и Плеханова, и Кропоткина. Это лишь пустозвоны. Как только дойдет до дела – каждый из них побежит в свой уголок, чтобы забиться туда и не высовываться, пока или ишак или падишах не отдадут Богу душу. А потому позади них всегда должен идти человек с пистолетом – тут Корнилов был прав – который будет напоминать каждому из бунтующих, что, вздумай он отступить, сразу же погибнет. Ни совесть, ни сознательность, ни порядочность никогда людьми не двигали. Ими всегда двигал только страх. Разница лишь в том, что власть царя или правительства далека и милостива, а власть твоего предводителя со штык-ножом, идущего позади тебя – рядом. Кто ближе, того и боятся. Особенно в России.