– Получается, что, когда Ваши идеологи и агитаторы говорят о послаблениях для крестьянства и рабочих, об удовлетворении их требований, они подразумевают, что счастье будет им навязано принудительно?
– Разумеется. Хотя никто и не говорит, что это будет счастье. Маркс говорил, что экономика является основой жизни общества, а все остальные институты, включая право – надстройками над ней. Следовательно, ни одна социальная революция невозможна без революции экономической – они идут в ногу. Керенский попытался доказать обратное – и просчитался. Законы экономики вечны, как мир, с ним и умрут. Экономическая составляющая есть ментальная основа «заказчиков революции», о которых я говорил Вам выше. Коли они решили подломить основу государства, то начать следует как раз с экономики. Потому социальная революция есть всего лишь часть экономической, которая, априори, первична и более объемна по содержанию. Программа экономической революции большевиков Вам известна – это передача фабрик и заводов в руки рабочих, передача земли в руки крестьян. С учетом того, что я минуту назад Вам говорил, попробуйте сформулировать в общих чертах судьбу этих средств производства, при условии достижения большевиками поставленных перед ними целей?
– Крах. Крестьянин не хочет управлять, он управляем, если верить Вам. Равно, как и рабочий.
– Именно. Крах производства подрывает экономику и делает страну зависимой от других. Поскольку экономика на нуле, другим стратегическим объектом, на который направляется деятельность государства, становится армия. Государство начинает ее укреплять, поскольку за отсутствием других источников к существованию, основным таким источником может стать захватническая политика и присоединение территорий. Опыт Рима, Османской империи, Византии, Орды, в конце концов – все свидетельствует в пользу сказанного мною. Что происходит дальше, спрашиваю я Вас, человека ученого и куда более образованного, чем я?
– Захватническая война.
– А затем? Чем всегда кончаются захватнические войны?
– Гибелью государства – колонизатора.
– Опять верно. А значит, конечной целью любой революции является что?
Бубецкой молчал и смотрел в горящие и подвижные глаза своего собеседника. Ему казалось, что с ним беседует сам дьявол.
– За что же Вы так ненавидите государство?
– За то, что оно государство. Оно – система. Эта система не видит отдельных винтиков своих, отдельных граждан, отдельных своих механизмов. Потому тогда, когда Вас с моим братом посадили в крепость, отец скончался, меня и сестру выгнали из университета, а мать оставили практически без средств к существованию. Человеческая натура слаба, а в природе ее заложена месть. Поэтому я и выбрал тот путь, который выбрал.
– Почему же тогда не изменить все?
Бубецкой спросил, но Ленин промолчал. Он лишь лукаво взглянул на своего собеседника, говоря – «я ведь уже Вам ответил». Иван Андреевич безмолвно опустил глаза.
Ленин поднялся с места и подошел к окну.
– А ведь мне известно, с какой целью Вы ехали сюда… Что ж, делайте свое дело, раз должны…
Бубецкой побледнел. Его словно приковали к стулу, на котором он сидел.
– Вы так спокойно говорите о смерти?
– Смерть одного человека – ерунда. Я априори говорю о ней спокойно, потому что уготовил ее участью для доброй половины населения России, а значит, гипотетически, должен быть готов к ней и сам.
– Что же в таком случае имеет значение?
– Только продолжение дела, которому ты служишь. Пожалуй, скажу я Вам, умереть сейчас для меня было бы даже предпочтительнее – аура геройской смерти только прибавила бы популярности нашей партии, – он злобно хохотнул.
– Прячетесь за сарказмом? Что же тогда, как ни жажда власти, в действительности движет Вами?
– О власти я думаю меньше всего. Жажда социальной справедливости, которой правда не существует, если следовать Марксу – вот что является моей главной движущей силой все эти годы. Этот народ заслуживает того, что мы ему уготовили. Как заслуживал он царя с его руками по локоть в крови, заслуживал Керенского, погрузившего ввиду полной политической близорукости страну в пучину мрака, так заслуживает теперь и нас. В интересах всего человечества – а не одной только Германии, Франции или кого там еще – как можно скорее привести эту страну и ее народ под точку замерзания. И, если считаете иначе, или полагаете, что моя смерть прекратит этот поток исторических провалов, теперь самое время пустить мне пулю в лоб…
Ленин отвернулся от собеседника и пошел вглубь кабинета. Бубецкой слышно встал с места. Ленин остановился. Щелкнул затвор пистолета. Владимир Ильич напрягся, зажмурил глаза… Внезапно послышался скрип каблуков и удаляющиеся шаги. Когда Ленин обернулся, Бубецкого уже не было. Только револьвер лежал на столике рядом с недопитой чашкой чая.
Савинков на вокзал не пришел – глупо было даже рассчитывать на то, что он изменит свою точку зрения вскоре после того, как сам Иван Андреевич горько разочаровался в Ленине и его идеалах. Они стояли с Феликсом, вдыхая сигарный дым и свежий швейцарский воздух приближающейся осени. На глазах «Маленького» дрожали слезы.
– Послушай, не сходи с ума, оставайся. Ты там погибнешь, там нет сейчас и не будет дальше никакой жизни, кроме мучения и каторги.
– Ты ведь едешь к жене? – кивнул Иван Андреевич в сторону стоящего на путях парижского поезда, который вот-вот должен был унести Феликса во Францию и навсегда оторвать от Родины.
– Да, – кивнул Юсупов.
– Кто она тебе?
– В каком смысле?
– Подруга, товарищ, любимая?..
– И то, и другое, и третье.
– Вот. Тогда ты должен меня понять. Я еду не к Керенскому и не к Ленину. Я еду к такой же любимой, что есть у тебя. Только твоя ждет тебя в шикарном загородном доме в Ницце, а моя у меня всегда в душе, хотя домом ей уж тридцать лет служит холодная могила. Нас уже разлучили с ней тогда, в 1887 году. Теперь уж нет такой силы средь людей, что могла бы встать между нами. Да я и не позволю никому сделать это. Извини… – И, подумав, добавил: – Просить у нее прощения мне предстоит всю оставшуюся жизнь. Согласись, сложно делать это, когда ты далеко? Потому я и хочу быть близко…
Минуту спустя парижский поезд навсегда разведет жизненные дороги двух русских дворян, оказавшихся на историческом перепутье и сделавших для России все, что они могли – сына разорившегося симбирского помещика Ивана Бубецкого и князя Феликса Юсупова, графа Сумарокова-Эльстона.
– Вы конечно, можете меня теперь предать суду, поскольку я не выполнил правительственного поручения, – сказал Бубецкой, кладя на стол Керенскому рапорт об отставке.
– А я не стану этого делать, – ответил он.
– Почему?
– Потому что смертный приговор Вы подпишете себе сами. Вы имели возможность наглядно, воочию убедиться в том, что человек, с которым многие так упорно связывают будущее России, есть не что иное как кровавый тиран и деспот. Одно общение с ним начисто убивает веру в революцию, поэтому Вы и написали этот рапорт… Но дело не в этом. Я понял бы Вас и наверное даже разозлился бы на Вас, если бы Вы остались там. Однако, Вы вернулись, а значит, осознавая скорую революцию, сами подписали себе приговор. Так зачем мне его дублировать?
– Что ж, возможно Вы и правы. Но я не Корнилов и не Савинков. Руководствоваться принципом о своевременном предательстве как о предвидении я не стану. И пусть моя смерть будет глупой, но ни Россия, ни Временное правительство, ни большевики, ни монархисты, никто – никто не нуждается во мне, и всякая смерть, принятая во имя кого-либо из перечисленных субъектов, была бы еще глупее. Во мне нуждается один человек, которого уж и в живых-то нет, а живет только в памяти да в душе моей, и то, что смерть я приму во имя него, радует меня и воодушевляет. Прах этого человека покоится здесь, а значит, умереть во имя я могу только в России…
– Однако, – протянул Керенский. – Только русского человека воодушевляет смерть.
– Смерть. Но во имя любви.
Дверь за Бубецким закрылась. Керенский подошел к окну. На улице лил дождь. Медленными, отрывистыми, серыми облаками и запахом приближающейся промозглой слякоти в Петроград приходила осень.
Глава двадцатая. «Отец Иоанн»
И вот благовестие, которое мы слышали от Него и вам возвещаем:
Бог есть свет, и нет в Нем никакой тьмы
Октябрь 1917 года, Старый Мултан.
С появлением нового священника приход Старого Мултана немного ожил – тут появились несколько новых икон, привезенных новым настоятелем из Петрограда, обновили клирос, стали регулярно проводиться службы. Такое оживление в атмосфере всеобщего угнетения и спада интереса к церкви не могло не привлекать прихожан. В итоге добился новый священник даже того, что ходить сюда стали аныки и вотяки, которые раньше поклонялись своим языческим божкам. По воскресеньям в проповедях своих отец Иоанн читал:
– Бог всепрощающий, милостивый, милосердный. Ему все равно, кому или чему вы поклонялись ранее. Придите в обитель его, раскройте душу, покайтесь во грехе своем. И сразу облегчится вам, и отпустит вас длань греха вашего и гнева вашего. Не может человек всегда во гневе жить, оглянуться он должен, вспомнить о том, что он человек и свойства ему принадлежат человеческие. Иначе, если сегодня забудем об этом, то кто ж напомнит об этом завтра? А лучший способ не забыть – обратиться к Богу…
Как-то утром пришел на исповедь старый крестьянин.
– Можно, батюшка?
– Конечно, заходи, сын мой.
– Я исповедаться хочу… Вот причащаться надумал, а перед этим, говорят, исповедь совершить надобно…
– Верно говорят. Садись.
… – Я того… Сказать хотел… Не знаю, простится ли грех такой… Убийство на мне, душегубство…
– Когда и кого ты убил?
– Месяцев шесть тому, пристава местного, Урлова…
Отец Иоанн вздрогнул, но не подал вида.