– За что же ты убил его?
– А он тогда следствие вел по одному делу, об убийстве крестьянина. И ни за что попервах кузнеца нашего арестовал, а уж после комиссар, что с ним из Петрограда был, разобрался, и кузнеца отпустил. Не за что значит было арестовывать. Вот я из мести, значится, и убил.
– А почему сам кузнец не стал его убивать, а ты за него вступился?
– Так ведь, я за справедливость!..
– Лгать на исповеди грешно!
– Мы это… пьяные были… вот и… Что ж, теперь, батюшка, простится мне?
– Простится, но я хочу дать тебе один совет. Самое страшное не то, что ты убил человека, а то, что убил его не разобравшись. Тот, кого тогда арестовали, действительно был убийцей, но общественное мнение сформировалось таким образом, что и Урлов, и комиссар были вынуждены его отпустить. Таким образом, на воле оказался преступник. И это вовсе не давало никому права вступаться за него или иным образом вершить справедливость, как вы полагали…
– Почему же? Разве нет справедливости?
– Она есть. Но она всегда в руках Господа, она – сугубо Его, Божий промысел…
Следующим же днем отец Иоанн читал на клиросе перед паствой так:
– В жизни каждого человека главное – Бог. А для чего Бог нужен человеку? На это есть ряд ответов. Без Бога душа не живет, мается человек без Бога, верно? Верно. Чистоты и откровенности человеку не хватает без Бога в душе, верно? Верно. Дороги человек своей не видит… Вот это всего вернее. Когда ты без Бога – словно как в потемках, бредешь, бредешь и нет тебе ни исхода ни края. Дорога видна совсем слабо, а вскоре и вовсе размывается в тусклой пелене будущего и мраке прошлых воспоминаний. И начинает человек потерянным себя чувствовать. Будто он марионетка, у которой оторвана нить, и сверху уж никто им не управляет. И тогда он начинает одну за другой совершать ошибки. Он не имеет места, не имеет привязки, а оттого не знает, кто для него свой, кто – чужой. Он не нужен никому, и очень скоро и ему становится никто не нужен. Но это неправильно! Не для этого рожден человек, чтобы болтаться неприкаянным по всему свету и не видеть ничего, кроме страстей и грехов своих! Каждый должен место свое знать, понимать, в чем смысл его служения, в чем смысл его жизни, кому, какому обществу он принадлежит, куда голову преклонить случись что… Есть для всех русских людей такие общие идеалы как вера православная, любовь в Отечеству, щедрость, доброта, прямолинейность… Но вдруг из этой цепочки выпадает первое звено – вера в Господа. И тогда все остальные качества, не будучи сдерживаемыми в соответствии с канонами священными, трансформируются и превращаются из хороших в плохие. Вот говорят – «Заставь дурака Богу молиться – он лоб расшибет». Верно говорят. Потому что у дурака в душе нет веры. И без веры, без разумного подхода, основанного на единстве души и тела, метафизики и физики, которую вера обеспечивает, уж не знает он граней своего поступка, изначально задуманного благим. И из благого поступок уже вред для него несет – глядишь, а лоб-то и впрямь рассечен… Потому вера есть главный ориентир, вектор каждого человека. Она подскажет к какому стану примкнуть, куда прибиться в сложные времена, кому служить и за кого воевать, а за кого – и близко не вступаться. Взять хотя бы меня. Я 30 лет провел в царских застенках за то, что казалось мне делом всей жизни, за освобождение русского мужика от гнета царского. А вышел, когда революция сделала реальным то, что мен казалось эфемерным, посмотрел на все происходящее и понял – нет, не тому я служил, не тем богам да идолам. Потому что, как я уже сказал, истинная вера дает понимание того, где твое место и кто ты такой на самом деле. Отказавшись от веры в феврале 1917 года, организаторы переворота и самих себя лишили осознания этого, и тех, чьими руками этот переворот проводили в жизнь. Так же теперь и большевик от веры отказывается – почему? А потому что она ограничивает, сдерживает, по местам расставляет. А ему сейчас не надо этого, он власти жаждет… Вы спросите, может это несправедливо? Может, нельзя человеку при рождении нарекать – будешь рабом? Может, хочет он стать хозяином, и потому должен от веры отречься? А я отвечу – может быть. Только не бывает так. Кто рабом рожден – рабом и помрет. Но это не говорит, что он плохой человек. Он там, в этом рабстве своем, найдет счастье, если с верой будет на жизнь свою смотреть. И выучиться сможет, и труд организовать, и жизнь обеспечить себе достойную – разве против этого Господь? Никогда. А не бывает иначе потому что каждому свой крест нести дано. Как нес Господь свой крест, так и у каждого из нас у жизни он свой. Не будет взято ни у одной души из того, что велено ей несть в День Воскресенья, даже если просящий окажется близким родственником. Кесарю – кесарево, а Богу – Богово. Можно, конечно, силою переставить людей местами, изменить Божий промысел, закрыть глаза на правду и истину. Только открывать-то все равно придется. Не приживется дуб в грибнице. Всякому человеку своя почва, как всякому цветку – своя. Смиренно неси крест свой – и откроется тебе счастье, и найдешь упокоение, и обрящешь радость великую!..
После проповеди, когда расходились прихожане, несколько солдат без фуражек и без оружия вошли в церковь.
– Можно видеть отца Иоанна?
– Это я.
– У нас погиб товарищ. Перед отходом завещал, чтобы Вы отпели его.
– Именно я?
– Именно Вы. Вы ведь отец Иоанн Бубецкой?
– Да, я Бубецкой.
– Он там, на улице. Пойдемте?
– Зачем? Вы заносите да кладите вот сюда… А я сейчас приготовлю все и приду.
И стоило отцу Иоанну в полном облачении ступить на амвон и вглядеться в глаза убитого, как увидел он перед собой человека, который совсем недавно одним выстрелом из своего маузера разжег революцию, которую не смог погасить и которая в итоге его же убила – так же, как некоторое время назад убила Лизоньку, Варвару, Александра Ульянова, Шевырева и многих, многих других. Перед ним лежал Тимофей Кирпичников.
– Как он погиб?
– Кутепов расстрелял. Тимоха пришел к нему – воевать, говорит, против большевиков хочу. Ну а тот-то помнит его, он же революцию начал. А Кутепов как раз в то время петроградским гарнизоном командовал, подавить восстание хотел. Не простил. Позвал солдат да велел расстрелять.
Отец Иоанн сомкнул веки. Единственное, о чем он думал в эту минуту – так это о том, что даже если бы Кутепов, Корнилов, Брусилов, Деникин и все прочие сейчас слушали его проповедь, вряд ли бы она дошла до их сердец. Хоть и называли сами себя православными, а делали вовсе не то, что Господь повелел. И от них вера так же далека, как от Ленина и Керенского…
Неделя шла за неделей. Прихожане приходили, жаловались на свои проблемы, уходили, а отец Иоанн служил, примирялся внутри себя со своей долей и чувствовал, как через это примирение становится он добрее, лучше и чище. В один из октябрьских дней он вышел на улицу, закурил папиросу и оперся на плетень, когда с обратной его стороны к нему подошел комиссар в кожанке. Лицо его было рассечено шрамом вдоль, что делало его практически неузнаваемым.
– Отец Иоанн? – спросил он.
– Да.
– Не узнаете?
Отец прислушался – голос его был таким знакомым…
– Анисим, ты?
– Точно, – улыбнулся посетитель. – А в Петрограде революция вовсю. Я вот от людей узнал, что Вы тут, решил приехать, все-таки места-то знакомые. Вас как сюда?
– Место свое нашел. Тридцать лет вишь искал. И только нашел. А ты?
– А я вот теперь за новую власть.
– Я догадался. Простила она тебе Варвару-то?
Анисим потупил взор.
– Ни перед кем глаз не опускал, а перед тобой опускаю. Только перед тобой и стыдно.
– Перед собой стыдись, перед совестью своей. Преступник иногда может избежать наказания, но никогда – страха перед ним. Помнишь?
Анисим наморщил лоб:
– Сенека?
– Точно. Покаяться не хочешь?
– В другой раз.
– Ну как знаешь. Заходи.
И ушел. А после, когда вечером что-то не мог усидеть на месте и ноги будто сами понесли окрест, застал как в одном доме грабили состоятельных крестьян. Хозяина отец Иоанн узнал – это был тот крестьянин, что давеча исповедался у него. Возле дома стояли несколько человек в кожанках, из дома доносился крик и звон посуды, грохот, сарай полыхал. Отец подбежал к комиссарам:
– Что это? Что здесь происходит?
– Иди отсюда, святой отец. Не место здесь тебе.
– Никуда я не уйду. Кто старший?!
– А-ну, иди, контра старорежимная… – один из молодчиков схватился за револьвер, когда из дома, держа хозяина за шкирку, появился Анисим.
– А, батюшка, – улыбнулся он.
– Анисим, прекрати немедленно, ты что делаешь?!
– Дак это ведь он тогда пристава Урлова, помнишь, что с нами был? Надо бы отдать по долгам-то!
– Как ты смеешь! Сказано не убий, это Господа дело!
– А мы – длань Господа твоего, – нападавшие сально засмеялись. Отец Иоанн вскипел и бросился на Анисима…
Ни выстрела, ни удара, ни одного звука не было слышно в ту секунду, когда холодная сталь штык-ножа пронзила плоть священника. Затихли большевики, затих хозяин, замолчала его ревущая жена. Только прошептал на ухо ему Анисим:
– Ты уж прости, Вашбродь, Иван Андреевич, граф. Слишком уж ты знаешь много, так оно всем лучше будет…
На ватных ногах священник побрел к калитке. Матрос хотел добить его, но Папахин остановил подчиненного. Зажимая рукой кровоточащую рану, спешил отец Иоанн через всю деревню к церкви. Словно не хотел умирать на земле, которую еще вчера считал самой дорогой и святой для себя, а сегодня проклял за все то горе, что она принесла народу своему.
…А там, на крыльце маленькой деревенской церквушки, стояла Лизонька. И словно не было этих тридцати лет – так же хороша, молода и свежа была она сейчас. Так же светло улыбалась. Беря ее за руку – нежную, теплую, тонкую – вспомнил Иван, за что прозвал ее когда-то давно ласточкой. И в ту же минуту понял, зачем люди живут на свете.
Конец четвертой части