овились согбенными, поседевшими, медлительными и угрюмыми. И вот теперь князь Орлов возьмет этих людей в расцвете их жизненных сил и отправит на войну в качестве пушечного мяса, чтобы они или погибли, или же остались калеками на всю жизнь, и, безусловно, все ради самых высших целей мировой дипломатии.
Вот из-за подобных вещей Феликс и стал анархистом.
– Что же делать? – спросил Ульрих.
– Надо поместить сообщение об этом на первой полосе «Мьютини» – сказала невзрачная девушка.
Они принялись обсуждать, какой должна быть статья. Феликс слушал их. Вопросы редакционной политики мало интересовали его. Сам он распространял журнал и писал статьи о том, как делать бомбы, но испытывал глубокое недовольство. Живя в Женеве, он слишком цивилизовался. Пил пиво вместо водки, носил воротничок и галстук, ходил на концерты симфонической музыки. Имел работу в книжном магазине. А тем временем вся Россия бурлила. Рабочие на нефтепромыслах сражались с казаками, дума была бессильной, миллионы трудящихся бастовали. Царь Николай II был самым некомпетентным и упрямым правителем, которого могла породить деградирующая аристократия. Страна представляла собой бочку с порохом, к которой только оставалось поднести спичку, и Феликс хотел стать этой спичкой. Но возвращаться было смерти подобно. Вот Иосиф Сталин вернулся, но только успел ступить на российскую землю, как тут же был сослан в Сибирь. Революционеров-эмигрантов тайная полиция знала лучше, чем тех, кто оставался на родине. Феликс задыхался в своем жестком воротничке, тесных кожаных туфлях и тех обстоятельствах, в которых оказался.
Он окинул взглядом группку анархистов: типограф Ульрих, с седыми волосами, в запачканном чернилами переднике, интеллектуал, дававший Феликсу книги Прудона и Кропоткина, но одновременно и человек действия, однажды помогавший Феликсу ограбить банк; неказистая девушка Ольга, которая почти что влюбилась в Феликса, но, увидев, как тот сломал полицейскому руку, стала его бояться; Вера, ветреная поэтесса; Евно, студент-философ, многословно рассуждающий об очистительной волне крови и огня, часовщик Ганс, разбирающийся в душах людей так, словно видел их под своим увеличительным стеклом; и Петр, лишившийся состояния граф, автор блестящих экономических трактатов и ярких революционных передовиц. Это были искренние, много работавшие люди, и все очень умные. Феликс понимал, как много они значили, так как он жил в России среди всех тех отчаявшихся, кто с нетерпением ждал прибытия подпольных газет и брошюр, а, получив, передавал из рук в руки, пока они не зачитывались до дыр. И все же этого было недостаточно, потому что экономические трактаты не могли защитить от полицейских пуль, а гневными статьями нельзя было поджечь дворцы. Ульрих тем временем говорил:
– Эту новость надо распространить гораздо шире, не только с помощью «Мьютини». Я хочу, чтобы каждый крестьянин в России знал, что Орлов втянет его в кровавую и бессмысленную бойню по причинам, совершенно этого крестьянина не касающихся.
– Вопрос прежде всего состоит в том, поверят ли нам, – сказала Ольга.
– Вопрос прежде всего в том, верны ли эти сведения, – сказал Феликс.
– Это мы сможем проверить, – проговорил Ульрих.
– Наши лондонские товарищи разузнают, приехал ли Орлов в назначенное время и встретился ли с теми, с кем предполагалось.
– Совершенно недостаточно лишь распространять эту новость, – возбужденно воскликнул Евно. – Надо положить конец самим переговорам! – Каким образом? – спросил Ульрих, глядя на молодого Евно поверх своих очков в проволочной оправе.
– Необходимо подготовить убийство Орлова – он предатель, несущий народу зло, и поэтому достоин казни.
– Но остановятся ли из-за этого переговоры?
– Вполне вероятно, – сказал граф Петр. – В особенности, если убийцей окажется анархист. Не забывайте, ведь Англия дает политическое убежище анархистам, что вызывает гнев царя. А если один из князей будет убит в Англии кем-то из наших товарищей, то, скорее всего царь так разгневается, что вообще откажется от переговоров.
Евно сказал:
– Какие можно будет статьи написать по этому поводу! Тогда мы можем объяснить, что Орлова убил один из нас за предательство русского народа.
– Вся мировая пресса поместит сообщение об этом, – задумчиво произнес Ульрих.
– Подумайте о том, какое это произведет впечатление на родине. Вы ведь знаете, как русские крестьяне относятся к рекрутчине – это подобно смертному приговору. Когда парня забирают в армию, там устраиваются поминки. Если только они узнают, что царь собирается отправить их воевать в крупнейшей европейской войне, польются реки крови...
А он прав, подумал про себя Феликс. Евно всегда выражался так выспренне, но на этот раз он прав. Ульрих промолвил:
– Ты фантазируешь, Евно. Орлов ведь приедет с секретной миссией – он не станет разъезжать по Лондону в открытом экипаже, приветствуя толпы зрителей. Кроме того, я хорошо знаю товарищей из Лондона – они никогда не совершали политических убийств. Не представляю, как это можно осуществить.
– Я это сделаю, – сказал Феликс. Взгляды всех устремились на него. По лицам присутствующих забегали тени от неровного пламени свечи. – Я знаю, как это можно будет сделать, – он не узнавал своего голоса, горло его словно сдавило. – Я поеду в Лондон. Я убью Орлова.
В комнате внезапно воцарилась тишина, все их слова о смерти и разрушении вдруг приобрели конкретность и осязаемость. В удивлении они глядели на него, все, за исключением Ульриха, многозначительно улыбавшегося с таким видом, будто он все заранее спланировал и точно знал, что именно так оно и обернется.
Глава 2
Лондон был город необычайного богатства. До этого Феликсу приходилось видеть чрезмерность роскоши в России и зажиточность в Европе, но не до такой степени. Здесь же никто не ходил в тряпье. Хотя погода стояла теплая, на каждом было надето несколько слоев плотной одежды. Феликс видел извозчиков, уличных торговцев, подметальщиков, рабочих и мальчишек-посыльных – на всех на них были хорошие пальто фабричного пошива без дыр и заплат. Все дети носили сапожки. А все женщины были в шляпах – и в каких шляпах! Огромных, размером примерно с колесо высокого двухэтажного экипажа, украшенных лентами, перьями, цветами и фруктами. На улицах кипело движение. За первые пять минут он увидел больше автомобилей, чем за всю предыдущую жизнь. Казалось, что машин на улицах столько же, сколько и повозок с лошадьми. Все куда-то спешили, пешком ли, на колесах ли.
На Пиккадилли Серкус все автомобили застыли по причине, типичной для любого города: упала лошадь, перевернув повозку. Кучка мужчин пыталась поднять животное и фургон, а стоявшие на тротуаре цветочницы и сильно накрашенные женщины подбадривали их и отпускали шуточки.
По мере того, как он двигался в восточном направлении, его первоначальное представление о неимоверном богатстве несколько приглушилось. Он прошел мимо собора с куполом, называвшегося, судя по купленной им на вокзале Виктории карте, собором Святого Петра, и таким образом оказался в более бедных кварталах. И сразу великолепные фасады банков и контор уступили место рядам небольших домиков, каждый из которых нуждался в каком-либо ремонте. Автомобилей здесь был меньше, зато больше лошадей, но все они выглядели более тощими. Торговля в основном шла с уличных лотков. Не видно было мальчишек-рассыльных. Но босоногих детей попадалось много – правда, это было не так уж важно, ведь в таком климате, как казалось ему, детям и не нужна была особенно обувь.
Чем дальше углублялся он в Ист-Энд, тем более убого все выглядело вокруг. Здесь уже были покосившиеся домишки, запущенные дворы и зловонные улочки, в которых одетые в лохмотья нищие рылись в мусоре, в поисках пропитания. Затем Феликс оказался на Уайтчепел Хай-стрит и увидел знакомые бороды, длинные волосы и традиционные одежды ортодоксальных евреев, крошечные лавки, торгующие копченой рыбой и кошерным мясом: впечатление, будто попал в Россию, в черту оседлости, с той, правда, разницей, что у здешних евреев не было запуганного вида.
Он двинулся в сторону 136-го дома на Джубили-стрит, руководствуясь адресом, данным ему Ульрихом. Двухэтажное строение походило на лютеранскую церковь. Наружная табличка гласила, что «Клуб друзей рабочих и институт» открыты для всех трудящихся независимо от их политических взглядов, но другая табличка раскрывала суть этого заведения, указывая, что оно было основано в 1906 году Петром Кропоткиным. Интересно, сможет ли он встретиться с легендарным Кропоткиным, подумал Феликс.
Он вошел внутрь дома. В вестибюле увидел пачку газет, также под названием «Друг рабочих», но уже на идиш: «Der Arbeiter Fraint». Объявления на стенках приглашали на уроки английского, на занятия в воскресной школе, поездку в Эппинг Форест и на лекцию о Гамлете. Феликс вошел в зал, архитектура которого лишь подтвердила его первоначальное предположение: когда-то это был неф нонконформистской церкви. Но его, однако, переделали, добавив с одной стороны сцену, а с другой бар. На сцене группа мужчин и женщин по всей видимости репетировала какую-то пьесу. Возможно, именно этим и занимались анархисты в Англии, подумалось Феликсу, вот почему им и разрешалось иметь свои клубы. Он подошел к бару. Спиртным там и не пахло, зато на прилавке он увидел фаршированную рыбу, маринованную селедку и, о, радость, самовар.
Девушка за прилавком, взглянув на него, спросила:
– Ну?
Феликс улыбнулся.
Неделю спустя, в день, когда Орлов должен был прибыть в Лондон, Феликс обедал во французском ресторанчике в Сохо. Приехав пораньше, он занял столик у окна. Съел луковый суп, жаркое из филе, немного козьего сыра и выпил полбутылки красного вина. Заказ он сделал по-французски. Официанты были очень почтительны. В тот момент, когда трое из них прошли на кухню, а двое других стояли к нему спиной, Феликс спокойно встал, подошел к двери, взял шляпу и был таков.