[103] Рядом со спальней была ванная комната.
Расскажу о незначительном, но, на мой взгляд, примечательном факте, связанным с одним моим поступком. Идя к месту нашего ночлега, мы прошли мимо комнаты, которая, судя по убранству – письменному столу и другим предметам – была кабинетом. Глубокой ночью, когда я вышел из ванной, то заметил, что дверь в кабинет приоткрыта. Я заглянул внутрь. Кабинет пустовал. На письменном столе лежала раскрытая книга, лупа с длинной ручкой и остро заточенный карандаш. Преодолев робость, я подошёл к столу и взглянул на обложку книги. Это был роман Льва Толстого «Воскресение». В память врезалась страница, на которой была открыта книга – 281-я. Я даже пробежал несколько строк.
Вернулся к себе, лёг в постель. О сне не могло быть и речи. Мобилизовал разум и волю, чтобы занести в свою память всё увиденное и услышанное за день, особенности поведения Сталина, его походку, манеру держать чибухи, оттенки речи и мимику.[104]
С той памятной встречи минуло много лет. Как я уже говорил, моё мировоззрение претерпело определённые перемены. Однако по сей день я храню очарование, оставленное во мне этим человеком. С уверенностью могу сказать, что личности, подобной этой, я не встретил в течение всей последующей жизни, несмотря на то, что был знаком со многими выдающимися людьми. Моё мнение неизменно: этот человек в своём обычном, каждодневном поведении всё равно оставался государственным деятелем. Ярче всего это ощущалось в его рассуждениях. Причём, это не мешало ему проявлять человеческую непосредственность, а временами – излучать необыкновенное человеческое тепло. У меня создалось впечатление, что этому, как многие считали и считают, «отшельнику» доставляло удовольствие проявлять заботу о других.
…Не знаю, сколько времени я провёл в раздумьях, как вдруг отворилась дверь. На пороге стоял Сталин в пижаме и тапочках. Поначалу я затаил дыхание и притворился спящим. Сталин тем временем подошёл к кровати друга детства, поправил сползшее одеяло, наполовину прикрыл открытое окно. Тут я не выдержал и, приподнявшись, присел на кровати.
– Что, гуриец, не спится? – шёпотом и улыбаясь спросил Сталин.
– Как тут уснуть – думы одолевают.
– Думай, думай, – всё так же улыбаясь, промолвил он. – Если я всё время думаю о вас, то и вам не повредит подумать о других. Ну, а теперь давай спать. Поспи хоть немного, а то завтра будешь квёлым.
Пожурив меня, как ребёнка, он вышел из комнаты. Я пребывал в ошеломлённом состоянии. Руководитель необъятной державы, обременённый чудовищным грузом обязанностей, находит время, чтобы поинтересоваться, как спится его гостям…
Утром я сказал проснувшемуся Капанадзе:
– Дядя Пета, кажется, настала пора откланяться. Неудобно отнимать так много времени у нашего хлебосольного хозяина.
– Да, пора и честь знать, – поспешно согласился Капанадзе. – Мне уже самому неловко, хотя я не знаю, когда ещё увижу его.
Время близилось к десяти утра. По дороге в ванную я снова заглянул в тот самый кабинет. Книга была раскрыта на 400-й странице! Я же не листал её. Значит… Нет, такое в голове не укладывалось. Когда же и сколько спит он? Или бодрствовал всю ночь и только сейчас отсыпается?
Умывшись, вышел на балкон. Вижу – Сталин хлопочет внизу, готовит стол к завтраку. Я закурил и спустился, присоединившись к остальным гостям.
Перед домом на небольшом земельном участке был разбит опытный цитрусовый сад. Сталин увлечённо и, как всегда, со знанием дела рассказывал нам о происхождении каждого деревца. При этом умелыми движениями руки отрывал засохшие листья, лишние побеги, мотыгой подсыпал землю, смешанную с удобрениями.
Мои папиросы кончились, в поисках курева я вернулся в спальню. Она уже была прибрана. Только сейчас я заметил, что спал, оказывается, в кресле-кровати, которое теперь было сложено. А на столике предусмотрительно лежала пачка «Герцеговины Флор», коробка спичек и пепельница.[105] Взяв папиросы, снова вышел на балкон. Сталин по-прежнему возился в саду. В голове у меня роились уже другие вопросы:
Каким он был в детстве, в Гори, в кругу своих сверстников? Сейчас в кругу тех же друзей находился степенный, поседевший государственный муж. А каким он был тогда? Его приветливость, отзывчивость и живость не переставали удивлять. Как сумел он сохранить молодецкую удаль после стольких болезней, тюрем, ссылок, войн и других напастей?
Всех пригласили к столу. Сталин весело объявил мне:
– Сегодня я немного побуду гурийцем – выпью вашу любимую «Одесу».[106]
– А я, Иосиф Виссарионович, что-то не в форме.
– С утра воды попил?
– Да, «Боржоми» выпил.
– Лучше натощак рюмку коньяка или вина… Говорят, все домой засобирались. Хочу тебе на прощание несколько слов сказать. Поэтому прими одну рюмочку.
Пить не хотелось, но отказаться я не мог.
– Наслышан о твоём спокойствии и самообладании, – начал Сталин. – Но знай, что излишнее терпение иногда вредит делу.
– Видите ли, когда на твои плечи ложится тяжесть руководителя таким театром, такой труппой, невольно привыкаешь терпеть. Я же сейчас не только артист, но и…
– Знаю. Иметь творческий талант – это одно, а уметь руководить коллективом – это совсем другое. Тебя не только руководящие товарищи, но и мои друзья хвалят. Отмечают твою даровитость, смекалку.
Сталин задал совершенно неожиданный вопрос: «Не трудно ли работать в Тбилиси?»
Я отвечал откровенно, хотя и слегка патетически: «Я счастлив, что работаю в Тбилиси». При этом не лукавил. Ведь работа в столице Грузии дала мне возможность вместе с театром Руставели выйти на всесоюзную арену искусств, встретиться со Сталиным, удостоиться беседы с ним. Однако о трудностях, о сложностях взаимоотношений с некоторыми мэтрами сцены я умолчал. По этой очевидной причине, мой ответ прозвучал не совсем убедительно, за что я был незамедлительно «разоблачён».
– Ты же не красное яйцо, чтобы не испытывать трудностей работы в Тбилиси. Ты, я вижу, тёртый калач, да не всё коту масленица… Если будешь неосторожен, можешь не заметить подкравшейся беды – подножки от тех, о ком ты заботился. Можешь оказаться отвергнутым без повода, без вины. А ты, не задумываясь, твердишь о счастье работать в столичном театре.
Сталин был серьёзен.
– Выслушай одну историю из моей жизни. Я тоже имел счастье работать в Тбилиси. В жарких дискуссиях много раз выводил меньшевиков на чистую воду, клал их на обе лопатки. Но, представь, меня не захотели слушать, и кто? Местные рабочие! Тогда меня перебросили вести работу в Баку. Хотя, казалось бы, что мне делать в Баку?
– Как это – перебросили? – бесхитростно спросил я.
– А вот так. Я ведь не только меньшевиков атаковал. Я обличал мелкобуржуазные наклонности среди самих рабочих. Значительная часть тбилисских рабочих имела в окрестностях города, в близлежащих сёлах небольшие земельные наделы. В свободное время они их обрабатывали, собирали урожай, который продавали на городском рынке. Эта часть рабочих жила относительно неплохо и их совершенно не беспокоили судьбы тех, кто не владел землёй. Свой революционный пыл они проявляли тогда, когда опасность угрожала их собственности или, когда, продавая излишки сельхозпродуктов, они становились жертвами оптовых мошенников. Мышление такой категории рабочих было раздвоенным. Они были ненадёжными при забастовках. Их называли «огородниками», а они в свою очередь безземельных звали «убогими».
– Словом, сытый голодного не разумел, – подытожил Сталин. – В Тбилиси не было настоящей пролетарской солидарности. Поэтому, когда я стал призывать к единомыслию, равной самоотдаче делу революции, многим это не понравилось. Вот меня и перебросили в Баку. Тбилисская интеллигенция была ещё более пёстрой. В ней каждый пытался подчинить общие интересы своей личной корысти. И эти недостатки до сих пор окончательно не изжиты.
Сталин замолчал. «Даже не знаю, что Вам ответить», – тихо произнёс я.
– Вижу, тебе не нравятся мои вопросы и мои суждения об отрицательных сторонах твоего родного города. Я-то знаю, как нелегко тебе. Но ты упрямо стоишь на своём. Это неплохо, однако не теряй бдительности. Если твоя цель полезна народу, если в этой цели заключается вся твоя жизнь, смело иди вперёд. На этом пути могут быть препятствия, несправедливости, унижения – не останавливайся. Только вперёд, и победа будет за тобой, потому что ты жил, как того требовали твоя совесть и нравственность. Жизнь – бурный водоворот. Чтобы не утонуть, нужно упорно добиваться цели. Лишь тогда придут спасение и победа.[107]
…Подъехали Кандид Чарквиани, Григол Каранадзе и Петре Шария.
Сталин спросил их, где Спартак Багашвили? Ему ответили, что из-за недомогания Спартак не смог приехать.
– Этот парень, видимо, болен серьёзнее, чем я думал, – озабоченно сказал Сталин. – Надо помочь, пока не поздно.
– Сделаем всё возможное, – ответили Чарквиани и Шария.
Тут и я включился в разговор:
– Почти в таком же незавидном положении наш любимый актёр Ушанги Чхеидзе.[108] Уже несколько лет он не появляется на сцене. Практически лежачий больной. Недуги извели этого одарённого человека.
– Что с ним?
– Врачи говорят шизофрения или психастения, точный диагноз не установлен.
– Вижу, в Грузии талантливые люди брошены на произвол судьбы. Вот тебе и Тбилиси, – сердито сказал Сталин мне. – Небось, бывшие друзья позабыли беднягу.
– Что Вы, мы не оставляем его без внимания, – возразил я.
– А партийное начальство? Ему, впрочем, нет дела до здоровых, куда там о больных заботиться. Не так ли? – Сталин говорил всё строже. – Незамедлительно примите меры, подключите самых опытных врачей. Может, у человека был нервный срыв на творческой почве. Запомните: незаурядные личности на улице не валяются. Их беречь надо.