Как может помочь чужая находка?
И все же… Даже если один-единственный человек находит свой путь к истине… это означает: таковая существует. И есть путь к ней. Пусть и закрытый для других.
Как я завидую ему!»
Тагоми развернулся и пошел обратно. Чилдан все еще стоял у входа в магазин — просто стоял и ждал.
— Я передумал. Пожалуй, я приобрету одну из тех вещиц. Подберите мне что-нибудь. Я не могу сказать, что вы убедили меня, однако сегодня я расположен хватать, что угодно. — Он прошел за Чилданом к стеклянной витрине. — Хотя мне и не верится, но я буду носить это с собой и время от времёни созерцать. Например, через день или месяца через два, если ничего не удастся обнаружить…
—… Вы сможете возвратить мне ее за ту же цену.
— Благодарю, — ответил Тагоми. Он ощутил облегчение. I Время от времени возникает потребность в новых ощущениях, — подумал он. — Это вовсе не предосудительно. Скорее, наоборот, признак мудрости и понимания ситуации».
— Это принесет вам спокойствие, — пообещал Чилдан, извлекая небольшой серебряный треугольник с каплеобразными отверстиями, — черный с изнанки, блестящий и полный света — снаружи.
— Благодарю, — еще раз сказал Тагоми.
Господин Тагоми нанял рикшу и добрался до Портсмут-сквер, — крошечного зеленого парка на склоне холма, как раз над комиссариатом полиции на Керни-стрит. Разыскал незанятую скамейку и уселся на самом солнцепеке. По каменистым дорожкам в поисках хлебных крошек семенили голуби. По соседству какие-то грязные оборванцы читали газеты или дремали на скамейках. Кто-то из них посапывал прямо на траве.
Вынув из кармана бумажный пакетик с названием магазина Роберта Чилдана, Тагоми с минуту держал его в руках. Затем раскрыл и извлек свое новое приобретение, чтобы хорошенько рассмотреть его здесь, в этом скверике, где обычно отдыхают старики и где никто не сможет помешать ему.
Он приподнял серебряный лоскутик. Отражение полуденного солнца в нем напоминало безделушки, которые в качестве премий прилагались к расфасованным завтракам, — вещица походила на увеличительное стеклышко Джека Армстронга. Что еще… Он попытался заглянуть как бы внутрь серебряной безделушки. Брамины называют это «ом». Целое, обращенное в точку. А быть может, здесь что-то другое? Какой-то скрытый намек? С почтительным вниманием он продолжал исследовать предмет — его размеры, форму…
«Когда же случится то, что предсказал ему Чилдан? Пять минут, десять… Он будет сидеть столько, сколько выдержит. Время, увы, принуждает к поспешным выводам. Что у него в руках? Что? Как успеть это определить, пока еще не истекло время?»
«Прости, — мысленно обратился Тагоми к кусочку металла. — Вечно мы вынуждены срываться с места и куда-то мчаться…»
Он с сожалением уложил вещицу в пакетик. «Последний, преисполненный надежды взгляд…» — он буквально впился в серебряную безделушку.
«Я совсем как ребенок, — думал он. — Пытаюсь подражать невинности и чистой вере. Будто на морском берегу прикладываю к уху случайно поднятую раковину, и хочу услышать в ее шуме всю мудрость Океана…
А здесь вместо слуха — зрение. Войди же в мою душу, скажи, что случилось, зачем все это и почему. Поистине в этом крошечном металлическом комочке заключено всеобщее понимание.
Требующий все, да не получит ничего…»
— Послушай-ка, — шепнул он этому кусочку, — а ведь реклама при твоей покупке обещала так много…
«А может, встряхнуть его хорошенько, как старые строптивые часы?» — Он так и сделал. — «Или бросить, как кости в решающий момент игры? И пробудить дремлющее в нем божественное. А если оно странствует где-то? Или, быть может, нисходит к кому-то другому?
О, эта взволнованная и неуклюжая ирония пророка Илии!..» Желая настойчивей призвать божество, Тагома еще раз встряхнул серебряный комочек в кулаке и снова внимательно присмотрелся к нему.
«Ты, малютка, неужели в тебе ничего нет? Надо бы выбранить тебя. Напугать».
— Мое терпение истекает, — шепнул он.
«Что дальше? Выбросить в сточную канаву? Или согреть его дыханием, потрясти и снова подышать… Прислушаться к нему? Ну же, — выиграй для меня эту игру!..»
Он рассмеялся. «Что за идиотская сцена разыгрывается здесь, на солнцепеке! Какое зрелище для прохожих…» — Он украдкой огляделся. Никто не обращал на него внимания. Старички продолжали дремать. Он ощутил некоторое облегчение.
«Ну что ж, испробовано все, — заключил он. — Мольбы, созерцание, угрозы, философствование. Что тут поделаешь?
Если бы он мог оставаться тут долго. Но это невозможно. Может, в другой раз, если подвернется возможность. Впрочем, предупреждает У. С. Гилберт, случай дважды не повторяется. Вот только — правда ли это?» Он ощущал: правда.
«Будь он ребенком, — и мысли его были бы по-детски простыми и бесхитростными. Однако он зрелый мужчина, и все детское ушло… Поиски следует вести в совсем иных категориях. Этот орешек придется разгрызать как-то по-другому.
Действовать строго по-научному. С помощью логического диализа исчерпать все возможные подходы. Систематически — в стиле классической лабораторной Аристотелевой логики».
Он заткнул пальцем правое ухо, чтобы не слышать никаких посторонних звуков, затем приложил серебряный треугольник, как раковину, к левому уху.
Ни малейшего звука. Он не услышал даже мнимого океанского шума — лишь биение его пульса.
«Как можно постичь эту тайну? По-видимому, слух тут не поможет». — Тагоми прикрыл глаза и принялся на ощупь, миллиметр за миллиметром, изучать поверхность вещицы. И осязание тоже ничего не подсказало, пальцы ровным счетом ничего не сообщили ему. Он приблизил серебряный предмет к носу и втянул воздух. Только слабый металлический запах, который ни о чем ему не говорит. «Вкус» — он сунул треугольник, как сухое печенье, в рот, но вновь, кроме холодного, твердого и горького, не ощутил ничего.
И вновь принялся разминать предмет руками.
А потом опять вернулся к созерцанию. «Зрение — важнейшее из чувств в иерархии древнегреческих философов». Он вертел серебряный треугольник и так, и эдак, во все стороны, разглядывая с разных сторон.
«Что же очевидно? — задался он вопросом. — В итоге всех этих длительных и сосредоточенных усилий? Есть ли проблеск истины, сокрытый в этом предмете?»
«Ну, поддайся же, — приговаривал он над серебряным треугольником. — Открой, наконец, свою великую тайну».
«Это — подобно жабе, извлеченной с самого дна, — подумал он. — Ее крепко сжимают руками и требуют: ну-ка, скажи, что там, на дне? Однако жаба и не пытается вырваться, а молча обращается в грязь, камень, простой минерал. Неподвижное просто остается безжизненной материей, безразличной ко всему и погруженной в собственный мертвый мир».
«Металл происходит из земли, — принялся он рассуждать, прервав свои наблюдения. — Из непроницаемо плотного царства. Из подземной страны троллей — вечного мрака и влажности. Мир «инь» в его самом унылом аспекте. Мир смерти, распада и всего, что отмерло и разлагается, оседая слой за слоем, все глубже и глубже. Дьявольский мир неподвижного ушедшего времени».
«Однако серебряный треугольник сияет в солнечном свете. В нем отражен свет, в нем — огонь, — подумал Тагоми. — Эта вещь вовсе не принадлежит влаге и тьме. Не отягощенная сном, она искрится жизнью.
Итак, она принадлежит верхнему царству, аспекту «янь», всему эмпирейскому, эфирному. Как и положено произведению искусства. Призвание художника в том и состоит: он извлекает осколок руды из унылых и безмолвных глубин земли и придает ему искрящуюся светом божественную форму, творит небесное. Вдыхает жизнь. Безжизненное возгорается и начинает сиять. Прошлое уступает место будущему».
«Что же ты такое? — вопрошал он серебряный лоскуток. — Темное и безжизненное «инь» или полное жизни сверкающее, светлое «янь»?» Кусочек металла в его руке словно заплясал, ослепляя его. Он сощурился, следя теперь за этой игрой света и огня.
«Тело его — «инь», душа — «янь». Металл и огонь непостижимо соединены в нем, являя собой чистую форму. В его руке поистине целый микрокосм».
«Чему это принадлежит, какому пространству? Несомненно, оно возвышает. Возносит до небес, в светозарный, вечно изменчивый мир. Итак, истинный дух его, наконец, высвободился. Его сущность — свет. Как он приковывает внимание, — просто не оторвать глаз». Его заворожила гипнотически сверкающая поверхность, она уже существовала отдельно, вне его воли, вполне самостоятельно, — от власти ее не высвободиться…
«Ну, скажи мне хоть что-нибудь, — попросил он, — скажи теперь, когда я в твоей власти и желаю услышать твой голос. Пусть же он прозвучит из ослепительно сияющего белого света. Такое можно узреть разве что в посмертной жизни, как об этом повествует книга «Бардо Тодол»[28]. Однако он не станет дожидаться смерти и распада своего духа, странствующего в поисках новой оболочки. Пусть минуют его все ужасные и добрые божества и все соблазны смертных. Пусть будет только свет. Он предстанет пред ним во всем бесстрашии и не дрогнет».
Он ощутил, как его подхватывает раскаленный вихрь кармы, и в то же время понимал, что он остается неподвижен. Как сказано в учении: не следует отступать пред ослепительным ликом чистого белого света; кто отступит, тот обречен вернуться и повторять циклы рождений и смертей и не узнает свободы, и не познает надежды на освобождение. Майя снова опустит пред ним свою заГвесу, если…»
Свет погас.
В руке по-прежнему всего лишь кусочек матового серебра. Солнце закрыла чья-то тень. Тагоми поднял глаза.
Возле скамейки стоял и улыбался ему высокий полицейский в темно-синем мундире.
— В чем дело? — проговорил застигнутый врасплох Тагоми.
— Да вот, наблюдаю, как вы решаете эту головоломку.
— Головоломку? — повторил Тагоми. — Это вовсе не головоломка.
— А я думал, это одна из тех маленьких игрушек. У моего сына их целая куча. Некоторые — очень сложные.