Вывод, товарищ конструктор? Бросайте свои старые чертежи в корзину и увеличивайте таз! Наращивайте диаметр родовых путей!
Легко вам сказать, товарищ полковник! А знаете ли вы, что любое конструктивное решение имеет свои плюсы и минусы? Увеличение задницы женщины, конечно, увеличивает разумность вида, но зато снижает подвижность конструкции — самка с широким тазом уже не может столь же быстро передвигаться, как с узким. Она с меньшей вероятностью сможет убежать от хищника или догнать мелкую добычу. И потому неплохо бы ее защитить и с ней поделиться добычей… Кто это сделает? Да хахаль ейный! Пусть и защитит, и едой поделится. Хватит ему жить по принципу «наше дело не рожать — сунул, вынул и бежать». Будем создавать ячейку общества!
Вот к чему привело простое увеличение жопы — к пересмотру конструкции и всей организации взаимоотношений внутри вида.
А как этого добиться? Ну зачем это надо самцу — защищать самку? Он же рискует при этом сам погибнуть! Что его может подвигнуть на такие подвиги? Только великая сила! Которая может пересилить даже самый сильный инстинкт — самосохранения. И тут, собственно, ничего нового изобретать не надо. Такая сила уже существует. Что заставляет самку отчаянно защищать детеныша даже перед превосходящими силами противника? Крепкая эмоциональная привязанность! Любовь… Ну, раз аркан уже изобретен, давайте его накинем и на самца. Пусть он будет теперь тоже привязан к своей самке и детенышу на уровне биохимии! И вот вам пожалуйста, получите.
Как видите, от жопы до любви один шаг…
Причем, поскольку природе нужен обмен генами для увеличения разнообразия, а детеныш примата становится самостоятельным на третьем-четвертом году жизни, на больший срок привязывать самца к самке нет смысла, можно и даже нужно перетасовать пары для повышения разнообразия. Поэтому любовь, как правило, и проходит годика через три-четыре. Отмирает за ненадобностью, переключаясь на другой объект.
Такую теорию жопной любви в свое время высказал Дольник. Однако скорее всего половая любовь возникла раньше, чем представлялось Виктору Дольнику. Почему?
В попытках ответить на этот вопрос мы неизбежно упремся в другой вопрос: к какому же виду мы принадлежим — моногамному или полигамному?
Между прочим, ответ на этот вопрос не так-то прост! Да, действительно, абсолютное большинство представителей нашего вида живет в парном, то есть моногамном, браке. Но есть некоторые страны, самцы в которых имеют целые гаремы самок, как какие-нибудь моржи. Они что, от другой обезьяны произошли и не принадлежать к нашему виду? Ведь форма брака — видовой признак!.. Мы теперь грамотные и знаем знаменитую формулу: «Есть инстинкт — есть поведение, нет инстинкта — нет поведения».
Мы ходим по лесу и ищем грибы — это срабатывает древний инстинкт собирателя… Мы любим смотреть на огонь, потому что тысячами лет наши предки жили вокруг костра. А те, кто не любил огонь или боялся его, не выживали или выживали с меньшей вероятностью… Мы с детства любим собак и кошек, поскольку тысячи лет провели с ними в симбиотическом существовании… Мы любим охоту, а наши дети обожают салочки и прятки, потому что тысячами лет в полуживотном состоянии добывали себе пропитание именно охотой, пришедшей на смену трупоедству…
Нет поведения, если нет программы, ее обусловливающей. Получается, что жить парным браком нас заставляет один инстинкт, а гаремным браком другой? У нас что — в прошлом было и то и другое?
Так оно и есть…
Биологам известно: моногамия возникает там, где есть необходимость заботиться о потомстве, это просто инструмент. Поэтому птицы моногамны: одному партнеру нужно высиживать яйца, а другому — обеспечивать сначала самку, а потом вместе с ней и весь выводок едой. Это разумное решение. При этом заметьте, сами по себе птицы в большинстве своем — довольно глупые создания. И «разумно» они ведут себя автоматически — под управлениям инстинктов, то есть наработанных эволюцией и вшитых в тело программ.
А вот млекопитающие более умные создания, чем птицы. Но они за редчайшим исключением не откладывают яйца, а вынашивают детенышей в утробе или в специальных кожных складках, как кенгуру. Стало быть их потомство защищено телом матери и в стационарном высиживании не нуждается. Поэтому подавляющее большинство млекопитающих устойчивых брачных пар не составляют, им не нужно. Всего 9% видов млекопитающих практикуют моногамию, причем у травоядных ее практически не бывает. Однако есть группа зверей, у которых моногамия встречается гораздо чаще, чем у прочих, — это мы, приматы. Треть всех приматов моногамны!
Считается, что моногамия возникла у обезьян довольно поздно — примерно 15–16 миллионов лет назад, в то время как сами приматы появились на мировой арене 55–65 миллионов лет назад.
Почему вдруг вспыхнула моногамия?
Понятно, что в моногамной семье ребенку достается вдвое больше внимания и «пряников», чем в «свободном мире», где самцы и самки стаи ничем не связаны. Но есть и еще одно, гораздо более важное преимущество моногамии — она не только дает «пряники» детям, но и защищает их от «кнута». Дело в том, что у многих видов, практикующих «свободный секс» существует такое явление, как детоубийство. Это ужасное, на взгляд современного человека, явление на самом деле вполне обычно для животного мира и является частью естественной борьбы за существование. Поясним…
Самка, занятая выкармливанием и воспитанием детеныша, не готова для случки с другим самцом. Поэтому другой самец детеныша просто убивает, «освобождая» самку от забот по уходу за ним и делая ее вновь фертильной. После чего скрещивается с ней, передавая в будущее свои гены, а не гены конкурента, который с этой самкой был ранее. Вполне разумное поведение, согласитесь. Внутривидовая конкуренция.
Самки, конечно, по мере сил стараются свое чадо защитить. И поскольку сил у них меньше, чем у самцов, эволюция изобрела несколько стратегий на этот случай. Самки некоторых видов обезьян — например, мартышки и макаки — защищают детенышей от чужих самцов совместно, для чего эволюция включила им дружбу между самками.
Второй стратегией борьбы с детоубийствами является образ жизни, которым живут, например, мартышки-верветки. У них самка в период, пригодный для оплодотворения, спаривается не с тем, кто ей симпатичен, а более чем с половиной самцов в стае. И это выгодно по двум причинам.
С одной стороны, включается дополнительный механизм конкуренции — конкуренция сперматозоидов (о спермовых войнах мы поговорим чуть ниже).
С другой стороны, все самцы, имевшие связь с самкой, полагают, что детеныш его и не стремятся его убить.
Наконец, третьей стратегией защиты потомства как раз и является моногамия. Американское исследование, в ходе которого было проанализировано поведение 230 видов приматов, позволило ученым сделать однозначный вывод: главной причиной появления у наших предков моногамии была именно защита детей от детоубийства. Введя моногамию, природа заставила самца заботиться о будущем своих генов — защищать свое потомство от других самцов.
Почему же из трех стратегий нашим видом была выбрана именно эта?
Потому что моногамия имеет еще одно преимущество: постоянно находясь рядом со своей самкой, удобнее ее ревновать, то есть защищать от случки с другими самцами.
Разумеется, в становлении моногамии у нашего вида сыграл свою роль и упомянутый ранее фактор большеголовости и широкого таза, он также работал в этом направлении — на становление любви.
При этом дремлющие древние инстинкты иногда позволяют самцам homo sapiens в некоторых культурах и регионах заводить гаремы, то есть иметь подле себя несколько самок одновременно. Что, вообще говоря, в характере всех самцов: они, даже любя свою самку, не прочь гульнуть на стороне, чтобы отправить в будущее свой семенной материал по параллельному каналу.
Между прочим, животная практика детоубийства дожила до разумных времен и даже вылилась в древние сказания, которые можно найти у разных народов и которые повествуют о том, как победитель убивает потомство побежденного, а его жену забирает в наложницы. Как когда-то наши предки переживали этапы трупоедства, каннибализма, промискуитета, полуводного образа жизни на обширных мелководьях, так был в анамнезе нашего вида и период активного инфантицида.
Воду мы любим до сих пор. Отдых у водоема, поездки в отпуск на море — обожаемое дело для особей нашего вида… Трупоедство вылилось в появление в кухнях разных народов мира продуктов с запахом тухлятины… Промискуитет порой вдруг вспыхивает искорками карнавалов, свингер-клубов и секс-пати… Программа каннибализма срабатывает во времена голода или у сумасшедших… А инфантицид сигналит статистикой детоубийств!
Антрополог и историк Марина Бутовская в одной из своих книг приводит со ссылкой на западные исследования любопытный факт — даже в цивилизованных западных обществах (не говоря уж о диких) в первые два года жизни у усыновленного младенца в 6,5 (!) раза выше шансы быть убитым приемным отцом, чем у родного младенца быть убитым отцом биологическим. Разницу в 6,5 раза статистической погрешностью не назовешь. Это уже говорит о работе каких-то механизмов. И мы знаем, каких именно — механизмов нормативного инфантицида.
Разумеется, рассматривая каждое конкретное такое убийство, мы можем списать его на алкоголь или внезапную вспышку ярости у приемного самца из-за орущего младенца, но все вместе они говорят о заложенной инстинктивной программе поведения, которая не осознается, а просто срабатывает. Едва раздражение или алкоголь снижают критичность и гасят рассудок, как вдруг раз — и трупик. «Отчего? Почему?» — ломают головы следователи. А оттого, что инстинктивные программы консервативны и могут дремать в архивных файлах вида миллионы лет.
В дальнейшем, то есть после истечения двухлетнего возраста, когда ребенок становится больше похож на настоящего человека, включаются более сильные тормозные механизмы, и смертность детей от руки неродного самца резко падает.