Я подойду, ведь зло уже свершилось, я жалок, но таково отныне положение мужчин, мы — «выклянчиватели» чувств, нищие любви. Скажи мне кто, что я сегодня вечером процитирую Энрико Масиаса[121], совершил бы аутодафе, но должен признать, что иудейско-арабский шансонье умело сгустил краски: мое желание просит милостыню. Я, бедняк, под завязку накачавшийся имбирным пивом, простираюсь ниц у ваших ног, я — «желтый жилет» сердца, бомж причинного места. Умоляю тебя, признайтесь, будет абсурдом расстаться, не встретившись, верно?
Я встаю и со стаканом в руке направляюсь прямо к красавице в линялых шортах с «приободренными» сосками, которая грызет арахис, пропитанный соусом из перигорских трюфелей. Пока я читаю ей любовную тираду, записанную в блокноте, замечаю, что она нарисовала фломастером на скулах фальшивые веснушки, чтобы выглядеть совсем уж инженюшкой. Обожаю хорошо пошаливших в прошлом женщин, когда они напускают на себя наивный вид. Дослушав мой монолог, великолепная дива делает красноречивый жест: Sorry I don't speak French[122], потом Марина — та, что с короткой стрижкой — подходит и влепляет ей смачный поцелуй. Мои чувства противоречивы. С одной стороны, я горжусь, что у меня глаз-алмаз, как у настоящего скаута, с другой — обидно, что я потерял время и лишился моего мохито. Комкаю любовное письмо и выбрасываю в желтую урну: его переработают в туалетную бумагу. Плачу за выпивку, выхожу на улицу, поворачиваю налево, на авеню Георга V, и шагаю к Crazy Horse[123]. Пора насладиться зрелищем упругих попок, выгнутых спин, торчащих сисек, нужно же чем-то утешиться в этом равнодушном мире. Я знаю одну танцовщицу по имени Дея, возможно, она работает сегодня вечером (второе представление начинается в 23:00). Решаю предупредить ее и останавливаюсь, чтобы написать сообщение. Человек шестьдесят демонстрантов в желтых жилетах громят стоянку такси на углу. Странно, поблизости — ни одного полицейского. Легкий хмель заставляет меня заговорить с бородатым костоломом в бейсболке козырьком назад.
— Я с вами, парни! Сожгите весь этот bling-bling![124] Они колеблются. Некоторые меня узнали и снимают на телефон. Другие закатывают глаза, не понимая, в каком порядке действовать: сначала сделать селфи и потом убить меня или сначала убить, а после этого запечатлеть труп.
— Мы начнем с тебя, Паранго! Коллаборационист! Грязный соглашатель на содержании у системы! Отброс! Отдай нам свои деньги!
— В банке у меня ничего нет, но я могу взять у бармена из «Фуке» бутылку Cristal Roederer… если хотите шампанского.
— Мы затолкаем ее тебе в задницу, продажный кретин! А потом подпалим ресторан Сарко!!![125]
Сбоку ко мне подбирается здоровяк, в руке у него бутылка из-под виски с «коктейлем Молотова»… Хвала Небесам, один из корешей в этот момент разбивает ветровое стекло «Порше Кайенн», стоящего перед «Временами года». Заходится воем сигнализация, и вся банда оборачивается к спецназовцам, которые явно собираются применить оружие. Я тихо удаляюсь на улочку, ведущую к Дому Икры, изображая разговор по телефону. Кажется, сейчас не лучший момент для восстановления диалога между светскими людьми и средним классом. Это, конечно, «юмор на лестнице», но я мысленно перечисляю три вопроса, которые не осмелился задать:
— Совместим ли Великий вечер с палкой для селфи?
— Вы забросали «Порше 911» Кристиана Этчебеста горящим мусором. Считаете, это самый эффективный способ борьбы с социальной несправедливостью?
— Имеет ли смысл бороться за зарплату, когда горит твой дом?
Мне стыдно продолжать шутить, но это сильнее меня: я упрекаю других, а по какому праву? Выпиваю рюмку «Белуги» в баре на углу улицы Кентен-Бошар и взбадриваюсь. В XX веке Советская Россия сумела примирить социальную справедливость и радости номенклатуры: нужно было предложить революционерам бутылку водки «Распутин».
3
Классовая борьба существует, я видел ее собственными глазами. Из моей трилогии стоит запомнить одну вещь: нельзя жить без идеала. Идеал по сути своей — безумие, но его отсутствие — трагедия. Я сожалею, что не сумел четко объяснить протестующим, как взять Елисейский дворец. Достаточно в воскресенье вечером устроить в квартале четыре вечеринки, назначив начало на один и тот же час. Потратить некоторое количество денег на аренду залов и костюмы: никаких жилетов, масок, касок, только 200 черноблоковцев в смокингах в баре «Бристоль», 100 смутьянов в пиджачно-галстучной униформе в пабе «Ран», 300 бунтарей в вечерних туалетах на фальшивой свадьбе в павильоне «Габриэль» на Елисейских Полях и 150 zadistes[126], которые будут присутствовать на представлении в театре Мариньи. Сочувствующие аптекари снабдят всех «боевым наркотиком» каптагоном. Как только все участники напьются, четыре группы активистов ровно в полночь ринутся к Елисейскому дворцу: «бристольцы» атакуют главный вход на улице Фобур Сент-Оноре, 55, «рановцы» побегут с улицы д’Анжу к улице д’Элизе, а соучастники с авеню Габриель в это время ворвутся на ту же улицу с противоположной стороны. И, наконец, зрителям из театра останется пересечь авеню Мариньи, чтобы попасть в сад, перебравшись через ограду. Охрана дворца будет бессильна против орды из 750 разнузданных революционеров, взявших дворец с четырех сторон. Нужно помнить незыблемое правило: французская полиция не имеет права на убийство. С помощью праздника Республику можно свалить за несколько минут. Я скоро раскрою modus operandi будущей Революции в работе «Праздничное решение». В тот день, когда моя метода сработает, французские демократы будут рыдать, как когда-то немцы, принявшие «Майн кампф» за шутку деревенщины.
Шутки: у этого слова несколько значений. Юмористы открыли шлюзы. Перед разгромленным бутиком «Булгари» горят машины. Восставших бесит недоступная им роскошь. Богатство выставляет себя напоказ, играя на нервах бедняков. Чем дороже становятся французские предметы роскоши, тем выше престиж страны и сильнее фрустрация большинства. Франция гордится своей фривольностью, она же — причина ее раскола. Все мы счастливы, что Шанель, Эрмес, Картье и Вюиттон олицетворяют Францию для всего мира, но скольким из нас доступно то, что они производят? Пора признать, что индустрия роскоши с ее заведомо недоступными для большинства ценами, назначаемыми совершенно сознательно, унижает подавляющее большинство граждан этой страны. Реклама нашей главной индустрии вездесуща, от нее не скроешься ни на улице, ни в магазинах, ни в аэропортах, ни на вокзалах, ни в соцсетях, она проникла в кинотеатры и на телеканалы и делает несчастной почти всю планету. Роскошь — это каждодневное подавление, «пашминовое» оскорбление. Власть плутократии держится на одной шерстяной нити от козы родом из Кашмира.
Мне бы следовало швыряться булыжниками вместе с черноблоковцами, но я слишком ленник[127] по натуре и предпочел вызвонить по WhatsApp своего дилера, чтобы он спас меня от этой жакерии[128]. Я — буржуа, испытываю не только материальные страдания и потому покинул поле битвы.
Заканчивается сорокалетие хиханек и насмешек. Итог? Ноль перемен. Юмор есть не что иное, как консерватизм и безынициативность. Выход для нерадивых и равнодушных. Воистину, поджог Елисейских Полей куда как эффективней четырех десятилетий шуточек. Елисейские Поля, расположенные «на самом краю света», это «тот свет» из древнегреческой мифологии, вот и нечего удивляться, что пироманы зажигают там блуждающие огоньки.
«Юмор — это грамматика», — постановила Шарлотта Вандермеер, королева обозревателей France Publique. Однако, если нет ничего другого, да и приемлемый ответ отсутствует, юмор превращается в указание, бардак становится новым порядком, а шутка — машиной, сминающей все на своем пути. «О нас злословят», но разве это обязательно? Все открыто именуют себя прогрессистами, начиная с Сабрины Рамы до Уильяма Морриса (и даже сама любезность Шарлотта Вандермеер). А между тем France Publique — это бег к вирусному хэппенингу[129], клоуны мечтают стать заразными, как микробы. Педро Мика побрил голову в прямом эфире, Анжелина оголила грудь, обличая пуританство… Если приглашенный отказывается три минуты слушать убойные шутки о себе, Шарлотта и Уильям приглашают в студию статиста в парике, и он исполняет роль боксерской груши. Роль Марин Ле Пен, которая покинула студию 511, сыграл бородач, всем своим видом демонстрировавший недовольство, пока юмористы читали скетч о ее лживости, расизме и демагогии. Шутники похожи на бульдогов: вцепляются в сбежавшую жертву, осмеивая ее физические недостатки, не понимая, что идея подмены мишени превращает их в тех самых демагогов и своекорыстных искателей народной популярности, которых они стремятся разоблачать. Попытка победить Зло, выставляя напоказ превосходство Добра, оборачивается битвой двух популизмов: вульгарной неотесанности избалованной фашизоидной и коррумпированной «папиной» дочки и законоучения, презирающего благоразумных наемных госслужащих. Занимаешься реслингом в грязи — не надейся остаться чистеньким…
Я не способен предложить ничего нового — разве что самоубиться в прямом эфире. Может, рассказать о встрече с восставшими на Елисейских Полях под мелодию Джо Дассена? Ни один обозреватель до сих пор не решился сказать о них хоть слово. Омикрофоненные недовольные уже пятнадцать лет призывают к антикапиталистической революции, а теперь, когда она вышла на улицы страны, куксятся, как девицы из благородных семейств. Гораздо удобнее изображать левака в студии, чем поджигать машины и бросать бутылки с «коктейлем Молотова», рискуя потерять глаз или руку, в мотоциклетном шлеме и шарфе, прикрывающем нижнюю половину лица. Революция рычит, а мы ни черта в ней не понимаем. Считаем, что руководим бунтом, думаем, что бьем тревогу, воображаем себя насмешниками и вольнодумцами, а взбешенный плебс называет нас оторванной от жизни элитой. Мы мним себя благородными альтруистами, но не можем убедить в этом настоящих свирепых бунтарей, громящих шикарные тачки. Обидно, если ты каждую среду зубришь наизусть