[364] спрашивает Октава:
— Ты в норме?
Ответа он не получает. Октав молчит, смотрит на него в упор, потом опускает глаза на экран своего телефона. ДжоиСтарр решает, что Октав злится, но не помнит почему. Внезапно ему приходит сообщение: «Я в порядке, а ты?»
Это дурной знак, когда общаться с находящимися рядом друзьями удается только короткими сообщениями на сотовый.
ДжоиСтарр достает из кармана пиджака бутылку одеколона, выпивает одним глотком, чтобы «поправить здоровье», и отправляет Октаву эмотикон — кругляш с глазками. Они отлично общаются без слов с тех пор, как познакомились на хип-хоп вечеринке в ангаре XV округа. Это своего рода чудо — им была предопределена взаимная неприязнь или полное безразличие друг к другу, а иногда и потасовки. Их дружба удивляет только посторонних: оба чувствуют себя моряками, потерпевшими кораблекрушение на сорокапушечном фрегате «Медуза» и отчаянно цепляющимися за плот.
Эмотикон — практичная вещь в случае церебральной заторможенности, но оба наших поэта, находясь в крайней опасности, предпочитают французский язык. Обмен эсэмэсками продолжается.
Октав: Ну чего, чего мы ждем, почему не поджигаем этот мир?
ДжоиСтарр: Он должен был взлететь на воздух много лет назад.
Окт.: Дрожи, буржуазия, санкюлоты в городе!
Они мыслят одинаково и гордятся этим, как идиоты!
ДжСт.: Ты кто-то вроде Бернардо?[365]
Окт.: Проницательность делает тебе честь.
ДжСт.: Ты что, разделяешь его идеалы?
Октав лезет в правый карманчик джинсов, тот самый, где все наркоманы держат порошок, думая, что никто этого не знает и не видит, хотя именно там легавые ищут наркотик в первую очередь, если задерживают человека. Он небрежным жестом кладет руку на стойку, ДжоиСтарр касается его ладони, и через полсекунды заветный продукт оказывается у него. Он посылает другу на телефон рисунок унитазного сиденья, Октав остается один и успевает напечатать.
Окт.: Наркотик мешает мне говорить, заставляя писать. Я наркоман по профессиональной необходимости.
Свет меняется с ярко-розового на рубиновый и освещает его, как софит актера на сцене «Олимпии». Потолок начинает сочиться кровью. Трудно определить, где мираж, наваждение, а где лицо в сером тумане антарктического бассейна из лилового сланца. Октав сидит на табурете, а душа его плавает по водам. Его горизонт — стена, истекающая карамелью, на которой горит неоновая вывеска «Карбоновые мыши»[366] в 3D, обрамленная воображаемыми факелами.
А мир уклончив. Он идет окольными путями.
06:00
— Нэш, а твой смех — это не крик о помощи?
— Так же, как у всех…
1
Я выхожу из Medellin, чтобы глотнуть СО2. По небу плывут облака, наверное, Бог курит сигару и выдыхает дым в лицо миру. К этому часу бунтовщиков, громивших Fouquet’s, нейтрализовали перцовым газом и задержали.
Ближе к площади Альма асфальт расплавился, в нем образовались серые ямки, кажется, что ступаешь по мягкому лунному грунту. Три БМП спускаются по авеню Марсо, звякая ржавыми гусеницами, как будто передразнивают танки на площади Тяньаньмэнь. Октаву чудится, что он попал на полотно Брейгеля. Вряд ли Паранго наивно предполагал, что апокалипсис будет вершиться в тишине и покое. Конец близок, ему предшествует паника, движение «желтых жилетов» только предвещает грядущую катастрофу, как повальное бегство животных — цунами.
По пути к стоянке такси на авеню Георга V Октав оборачивается проверить, где Манон.
У него всегда при себе маленький клиторальный стимулятор, этакая помпочка, втягивающая в себя «бугорок наслаждения» и быстро вибрирующая, доводя женщину до оргазма за тридцать секунд. Мужчина теперь нужен лишь для того, чтобы шептать на ухо всякую похабщину и целовать взасос, усиливая ощущения. От мужчины больше нет никакой механической пользы, он ласкает партнершу только вербально. Таково будущее мужской сути.
Мы едем по улице Верне к Publicis Drugstore. Я вспоминаю банду Арманэ, Caca’s Club 1960-х… пижонов, обутых в английские Clarks и ни в коем случае в испанские Carvill Все они либо умерли от передоза, либо обуржуазились. Как мы.
Манон напоминает рекламу Fiorucci[367] 1980-го. В небе расцветает фейерверк — увы, ненастоящий. Чужеродная молекула в моем организме обрушила сильно переоцененную перегородку между реальным и несуществующим.
2
Сегодня литература призывает к одному: спасайся кто может!
Внезапно кетамин переносит нас на четверть часа вперед, мы на заднем сиденье машины, едем в XVI округ. Октав моргает. Еще через полчаса он оказывается у незнакомых ему людей. Пол, по моде 1970-х, застелен ковром из овечьей шерсти. Он слушает Rikki Don’t Lose That Number Стили Дана[368], пытаясь укротить свою топографическую паранойю. Его внутренний GPS совсем рехнулся и вопит дурным голосом: «Вали отсюда!» — но тело не желает подчиняться. На немом экране телевизора молодой человек в маске получает удар водометом по яйцам, пролетает десять метров, падает в лужу под оранжевыми фонарями и сворачивается в позе зародыша. Нехорошо так обращаться с человеком, мечтающим улучшить мир. Мошонка у нежного мечтателя будет синей еще три недели. Манон стоит у открытого холодильника и требует минуты молчания в память о погибших омарах. Октав замечает, что она без лифчика, и задается вопросом: «Интересно, трусы она тоже сняла?» В голову приходит стихотворение Мишеля Уэльбека, написанное сахаром на свадебном торте в ресторане у Лаперуза: «Прощай, разум. Расстаемся с головой. Оставляем сердце».
3
Люди — живые организмы, рассеянные по поверхности беспорядочного и непонятного мира, но контакт не утрачен, а все остальное неважно. Ничто не имеет ни малейшего смысла, кроме наших переплетенных пальцев.
— Я сижу здесь, но душа моя пребывает в соседней комнате.
— Надо же, у тебя есть душа, Октав?
Хочу виски Jim Beam. После пяти утра коктейли перестали действовать. Я склонился, как высокая сосна в моем саду, моя кривая Пизанская башня, теряющая под ветром иголки.
Хочу стать похожим на Отто Дикса[369] под световой капельницей. Я перевожу Within[370] Ги-Мануэля:
Есть так много вещей, которых я не понимаю,
Внутри меня есть мир, который я не могу объяснить.
…
Пожалуйста, скажи мне, кто я.
Рождественские огни на Трокадеро: они хотели просаботировать рождение Христа. Мы должны снова обрести литургическое видение мира.
4
Октав получает сообщение от Лены Дойчевой-Паранго, своей русской дочери, живущей на берегу Байкала. «Папа, ты станешь дедушкой». Господи, боже ты мой! Услышь я, что Игги Поп бросил наркотики и перешел на тофу, изумился бы меньше. Кстати, он так и поступил. Благодаря тофу Игги пережил своих дружков Дэвида (Боуи)[371] и Лу (Рида)[372].
Октав пишет Лене:
— Если моя дочь производит на свет детей одновременно со мной, куда катится эта семья?
Если принадлежишь Старому миру и ни черта не понимаешь в Новом, остается перепрыгнуть через него… в следующий.
Очередное поколение сильнее моего. Наши дети — самое опекаемое, самое лелеемое, самое защищенное и самое близкое с родителями поколение из всех существовавших. Они не знали не только войны, но и пансионов. Они дружат с «предками». В 90-х отцы и матери были открытыми, понимающими и внимательными к своим детям в течение всей своей жизни. Раньше такого не случалось. И вот продукт: Эмманюэль Макрон. Молодые с непобедимой улыбкой. Милота человеческая пришла на смену цинизму. Быть любезным, нежным и мирным человеком стало верхом могущества. Наши дети смотрят на нас с сочувствием и доброжелательностью, что почти невозможно вынести. Макрон — дорожный каток — чудовищно нежный и мило равнодушный. Я не понимаю, почему он не ухватился за протянутый мною шест. Печаль французов можно легко разогнать — достаточно легализовать травку, и вокруг зазвучит мирный веселый смех. Сделаем это — наполним государственную казну с помощью Смеха, а не Дубины.
Идола Октава зовут Рудольф Шварцкоглер. Этот венский фотограф-акционист кастрировал себя (отчекрыжил пенис секатором) и выбросил из окна пятого этажа. Смерть в двадцать восемь лет — образец артистической целостности.
Худшее ругательство?
— Ах ты чертова инстаграмщица!
У моего ребенка будет ребенок.
Я написал эту фразу, и буквы затанцевали в воздухе, как серебристые, надутые гелием шары.
5
— Отвезите нас в Отель де Берри, к мадам Эльзе Скиапарелли, изобретательнице сумок в форме телефона и шляп в форме башмаков.
Таксист не посадил нас — расстояние показалось ему слишком коротким… Я не мог явиться в Travellers в подобном виде… И мы пошли пешком по авеню Петра I Сербского… Портье в Отеле де Берри — старинном особняке, принадлежавшем Скиап, подруге Дали и Кокто — всегда находил для меня свободный номер… Здешний дикий сад напоминал джунгли, пережившие ядерную зиму… Он находился на улице Валь д’Изер, там, где актер Робер Дальбан[373] ел фондю, напротив City Rock Café