2
Октав в банном халате идет мимо магазина похоронных принадлежностей, толкает входную дверь.
— Добрый день, мсье, — здоровается гробовщик. — Кто усопший?
— Я.
Зимнее утро радовало сердце прозрачным великолепием, жемчужное небо бодрило, как водка, а я никогда не чувствовал себя хуже. Трудно двигаться вперед, когда перед тобой не один, а два абсолютно одинаковых коридора. Нужно сделать множество шагов, ставя одну ногу перед другой, чтобы добраться до студии, не упав и не залапав витрин. Говорить, не пуская слюни, будет нечеловечески трудно. Я киваю коллегам, пытаюсь как-то заглушить бурчание в животе, клацаю челюстями, и все сразу понимают — так чудится моему параноидальному сознанию! — что я окончательно сбрендил. На самом деле всем на меня плевать, каждый занят собственным обозрением. Редакция «Утра» — единственное место, где появление обозревателя в банном халате — рядовое событие. В коридоре расслабляются отстрелявшиеся счастливчики, а те, кому предстоит выйти в прямой эфир, вслух повторяют текст, пытаясь скрыть страх. Наш главный весельчак Доминик Гомбровски репетирует обзор прессы, жестикулируя, как артист «Комеди Франсез». Он говорит, что я прекрасно выгляжу и чудно пахну водкой, после чего возвращается к своей речи о «желтых жилетах» (акт I, горят десять машин). Я собираюсь, чтобы улыбнуться в ответ, не гримасничая, как зомби. Только Доминик прощает мне все фортели и закидоны — мы давно знакомы, и он верит, что в телесной оболочке жалкой развалины живет великий профессионал. Я потратил полжизни, пытаясь стать нормальным… но чем старательнее изображаю спокойствие, тем больше напоминаю жертву инсульта. Целую в щечку Сильвию Виллерд. Она, как всегда, на взводе, собственное обозрение кажется ей слишком длинным. Впрочем, Сильвия никогда не бывает довольна собой. Она выходит на ринг после девяти тридцати и полчаса работает в эфире, так что паника — ее нормальное состояние. Хотел бы я отвезти Сильвию в какую-нибудь жаркую страну, но сейчас не самый удачный момент для эротических предложений.
3
В красном коридоре медийной смерти беру себе в автомате ледяную кока-колу. Ко мне подгребает высоченный лысый мужик.
— Вы — Октав Паранго?
— Или то, что от него осталось…
— Этот напиток слишком сладкий. Я врач. Вам следует быть внимательнее к своему здоровью.
— Старость — не радость. Приходится помнить о сахаре, соли, жирном, водке, кетамине…
Плешивый гигант принимает мои слова за шутку и заводит разговор с кем-то другим. Я наслаждаюсь переслащенной содовой и думаю: «Будь он настоящим профессионалом, немедленно отправил бы меня на промывание желудка».
Я сам довел себя до изнеможения, без посторонней помощи. Я слишком впечатлительный и никогда не умел правильно оценивать свои силы. Люблю паясничать, несмотря на застенчивость. Не стоило предлагать мне эту работу. Я должен был отказаться, но уж очень хотелось получать комплименты от незнакомых пассажиров поезда Сен-Жан-де-Люз — Монпарнас. Мне требовалась последняя порция утоленного мелкого тщеславия, как наркоману — последняя (ха-ха!) доза. Все выглядело так же пафосно, как пляски на танцполах с нанятым охранником, отгонявшим от меня детей. Надеюсь, я хоть раз да украсил утро незнакомки — подобно росе, умывающей природу после дикой ночи.
Я ужасно удивляюсь, что до сих пор жив и физически присутствую в студии 511 Красного Дома. Думаете, нужно было что-то подготовить? Франция много от меня хочет! Скажите спасибо, если я сумею промямлить несколько слов в микрофон… Два часа назад я был в ступоре и общался с окружающими, чиркая пару слов на клочке бумаги. В радийном прайм-тайме подобный способ выглядел бы концептуально-новаторским.
— Так, Октав дает знать, что хочет нам сказать что-то!.. — восклицает Лора. — Читаю написанное: «Добрый вечер всем».
— Ну что же, Октав, спасибо за такое блестящее начало! Еще что-нибудь?
— Подождите, он протягивает мне другой листочек… «Люблю тебя, бросай своего парня, встречаемся после эфира в „Зебре“, номер 102».
— Спасибо, Откав. А теперь послушаем Антонена Тарпенака и его гостя Ксавье Полана, двадцатилетнее чудо седьмого искусства. Он только что представил свой второй фильм «Сегодня мама жива» на Каннском кинофестивале.
Моя жизнь в XX веке: я давлю на педаль газа «Ламборджини», включив радио на полную громкость. В следующем веке обнаружилось, что машину мне одолжил севший в тюрьму приятель, хотя она ему не принадлежала и он даже не платил хозяину арендную плату. Однажды судебные приставы забрали тачку, я вдруг оказался пешим и заметил, что мир терпит крах.
Романист-мессия хотел на излете лета непременно пройтись босиком по траве, выросшей на склоне ведущего к морю холма. Ему хотелось подремать, всхрапывая, в поезде, обнять сына, обцеловать его ножки. Насладиться остатком дней, отпущенных ему судьбой. Лечь на газон, украшенный маргаритками, закрыть глаза, и чтобы в этот момент мне на шею, как коала, вскарабкался малыш, положил свою круглую головку мне на плечо, распластался у меня на груди, ища тактильного контакта. Хочу нюхать его волосы, слушать смешные словечки и зарыдать, когда он впервые произнесет «па-па». Клубника и малина растут, как сорная трава, в тени за моей хижиной, дети никогда не признаются, что ели с куста, но их выдают пятна на маечках. Ощущение маленькой ладошки в моей руке не позволяет сказать правду: я не обеспечил твою безопасность на грядущие годы, не был на высоте, решая задачу, позволил миру испортиться и не заслуживаю ни доверия, ни ласки.
Можно покончить с собой, не умирая. Через стекло балконной двери я вижу, как в оранжевой Сене плавится, растекаясь золотом, солнце. Меня окружают милые люди, но им нужно разбудить страну и сообщить ей новости, так что битва за фривольность никогда еще не казалась мне такой тщетной. Я был всего лишь маленьким снобом и не понимал, что должен бросить все силы на то, чтобы изменить мировоззрение страдающего народа, работать, а не болтать попусту. А я вместо этого защищал в прайм-тайм праздность, что равносильно росту налогов в кризис. Человечеству требовалось дышать, а я хотел вернуться в кровать и замереть. Навсегда.
4
В детстве время течет так медленно, что кажется недвижимым. Человек взрослеет, темп ускоряется, но он этого не замечает, одержимый будущим, этим неисчерпаемым источником… всего на свете. В зрелом возрасте время пускается в галоп, уподобляясь тетиве, туго натянутой в момент рождения и внезапно лопнувшей. Годы пролетают за минуты, так стремительно, словно Всевышний ткнул в кнопку «быстрая перемотка». Начинается череда похорон, чужие дети сдают бакалавриатские экзамены, получают водительские права, женятся, умирают. После пятидесяти ускорение на пути к могиле приобретает головокружительный ритм. Будущее больше не кажется соблазнительным богатством. Товарищи юности лысеют и становятся похожими на сенаторов. Наши морщины — результат утомительных попыток задержать время. Непосильный труд — все равно что пробовать остановить Ниагарский водопад ладонями.
Еще три щелчка пальцами, и все будет кончено.
5
Только что пришли результаты опросов: я работаю на самое популярное «Утро» Франции. Ведущий с гордостью представляет каждого участника 7/9. «А теперь — ведущая прогноза погоды, к которой больше всего прислушиваются французы!» «А теперь экономист…» Когда очередь доходит до меня, он продолжает, не притормозив, в радостном угаре: «А теперь настал черед Октава Паранго, юмориста с самой обширной аудиторией во Франции!»
Проще было бы не приходить. Проспавший сотрудник гораздо симпатичней того, кто не готов к эфиру. Натан Дешардон смотрит на меня как на раздавленного ежика на сельской дороге. Почему он всегда точно знает, чего хочет, как ему удается так ловко дурить всем голову? В моем нынешнем состоянии я ближе к тем, кто знает, что ничего не знает, но все время об этом говорит (Сократ).
— Добрый вечер, Париж. Слушайте манифест Постдекадентов. Пункт первый: мы говорим СТОП! смеху. Мы больше не хотим быть смешными, потому что мир больше не может себе этого позволить.
Натан прерывает меня:
— Спешу вас уверить, Октав, что вы никогда никого не смешили.
— Да, я Несмяна 7/9. Пункт второй: признаю, что мы сейчас переживаем дистопию[394]. Мой экстравагантный нигилизм сжег планету. Я долго колебался между коллапсологией[395] и праздничным самоубийством. Меня зовут Октав Паранго, и через двадцать лет мне исполнится семьдесят четыре года. Когда моя жизнь закончится, мир опустеет: в конечном итоге я оказался опаснее Лё Шиффра, Эрнста Ставро Блофельда[396] и даже Джокера. Десять лет балов, десять лет в рекламе, десять в высокой моде, десять в СМИ: я несу ответственность за катастрофическое увеличение выбросов углекислого газа в атмосферу. Вот почему я сегодня покидаю Париж. Бегу прочь от экономического роста. Не обижайтесь и не сердитесь, но этой ночью меня осенило: я могу сидеть здесь, а моя душа будет находиться в другом месте. Я сделаю все возможное, чтобы остановить загрязнение мира. Я буду возделывать свой сад, водить электромобиль, перестану летать самолетом, оснащу свой дом солнечными батареями… Машина желаний Жиля Делёза прекращает потреблять. Я всегда был антигероем и не мог служить примером окружающим, но попытался предупредить соплеменников. В 2000 году я говорил то, что теперь повторяет Грета Тунберг[397]. Хочу сразу уточнить, что не вижу в этом никакой своей заслуги. Доклад Римскому клубу «Пределы роста» о результатах моделирования роста человеческой популяции и исчерпания природных ресурсов датирован 1972 годом. Мы знали, что скоро упремся в стену, но надеялись исчезнуть до того, как человечество заметит подвох. Увы — мы еще живы, а дети уже предъявляют нам счет. Капитализм неостановим, ибо реклама могущественнее нашей воли испорченных ребятишек. Теперь придется выпрыгивать на ходу. Последняя битва, если верить Гаю Р. Макферсону, автору концепта Ближайшего Вымирания Человечества (БВЧ), случится в 2030 году. Либо (что маловероятно) власть в мире захватит эколого-фашистская система, либо мы используем последние несколько лет, отпущенные нам, чтобы спасти себя. Таково