Человек, который смеется — страница 14 из 18

Море и ночь

IСторожевая собака может быть ангелом-хранителем

У Гуинплена вырвался крик:

– Это ты, волк?

Гомо завилял хвостом. Глаза его сверкали в темноте. Он смотрел на Гуинплена.

Затем он снова начал лизать ему руки. С минуту Гуинплен был точно пьяный. Он был потрясен внезапно вернувшейся надеждой. Гомо! Откуда он взялся? За двое последних суток Гуинплен испытал всякие неожиданности; ему оставалось еще пережить нежданную радость. Эту радость принес Гомо. Вновь обретенная уверенность или, по крайней мере, надежда, внезапное вмешательство таинственной, благодетельной силы, быть может присущей судьбе, жизнь, проникшая в непроглядный мрак могилы, свет исцеления и свободы, блеснувший, когда уже не ждешь ничего, точка опоры, обретенная в минуту крушения, – всем этим оказался Гомо для Гуинплена. Волк казался ему озаренным сиянием.

Между тем волк побежал назад. Вскоре он обернулся, словно для того, чтобы посмотреть, идет ли за ним Гуинплен.

Гуинплен последовал за ним. Гомо помахал хвостом и побежал дальше.

Он спускался по набережной Эфрок-Стоуна. Спуск вел к берегу Темзы. Гуинплен следовал за Гомо.

Время от времени Гомо поворачивал голову, чтобы удостовериться, идет ли за ним Гуинплен.

Порой самый проницательный ум не может сравниться с чутьем преданного животного. Животное как будто обладает даром ясновидения.

В иных случаях собака следует за хозяином, в иных – ведет его за собой, и тогда инстинкт животного руководит разумом человека. Тонкое чутье зверя безошибочно разбирается там, где мы теряемся во мраке. Животное испытывает смутную потребность стать нашим проводником. Знает ли оно, что нам угрожает опасность сделать неверный шаг и что надо помочь нам избежать опасности? Вероятно, нет. А может быть, и да; во всяком случае кто-то знает это за него; мы уже говорили, что нередко помощь, которую в решительные минуты оказывают нам существа низшие, на самом деле приходит к нам свыше. Мы не знаем, в каком обличье может явиться Бог. Иногда зверь служит выразителем воли Провидения.

Дойдя до берега, волк спустился вниз на отмель, тянувшуюся вдоль Темзы.

Он не издал ни единого звука, он не лаял, он бежал молча. Подчиняясь инстинкту, Гомо при любых обстоятельствах исполнял свой долг с мудрой осторожностью существа, преследуемого законом.

Пройдя шагов пятьдесят, он остановился. Направо виднелась пристань на сваях, за ней темнел грузный корпус довольно большого судна. На палубе, недалеко от носа, светился тусклый огонек, похожий на гаснущий ночник.

В последний раз удостоверившись, что Гуинплен тут, волк вскочил на пристань – длинный просмоленный помост на сваях, под которым текла река. Не прошло и минуты, как Гомо и Гуинплен дошли до конца пристани.

Судно, стоявшее здесь на причале, представляло собой пузатую голландскую шхуну с двумя палубами без бортов в носовой и кормовой части и с устроенным между ними по японскому образцу открытым грузовым трюмом, куда спускались по прямому трапу. Таким образом, на шхуне был бак на носу, а ют на корме, как в старину на наших речных сторожевых судах. Пространство между палубами заполнялось грузом. Приблизительно такую форму имеют бумажные детские кораблики. Под палубами находились каюты, сообщавшиеся с центральным отделением дверцами и освещенные иллюминаторами, пробитыми в обшивке. При погрузке оставляли проход между тюками. На шхуне было две мачты, по одной на каждой палубе. Передняя мачта называлась Павлом, кормовая – Петром: подобно католической церкви, судно возглавлялось двумя апостолами. Над центральным грузовым отделением были переброшены с одной палубы на другую деревянные мостки. В дурную погоду глухие стенки мостков откидывались с обеих сторон при помощи особого механизма, образуя крышу над межпалубным отделением, так что в бурю трюм оказывался плотно закрытым. На этих громоздких шхунах рулем служило толстое бревно, – сила руля должна соответствовать тяжести судна. Для управления этими грузными морскими судами достаточно было трех человек: хозяина с двумя матросами, не считая мальчика – юнги. Носовая и кормовая палубы были, как мы уже сказали, без бортов. На черном пузатом корпусе этой шхуны можно было разобрать даже в темноте надпись белыми буквами: «Вограат. Роттердам».

В ту эпоху ряд событий, разыгравшихся на море, и, в частности, катастрофа, постигшая у мыса Карнеро 21 апреля 1705 года восемь кораблей барона Пуанти и заставившая весь французский флот отойти к Гибралтару, расчистила Ла-Манш и освободила от военных судов весь путь между Лондоном и Роттердамом, так что торговые суда могли плавать без всякого конвоя.

Шхуна «Вограат», к которой подошел Гуинплен, была пришвартована к пристани левым бортом и находилась почти на одном уровне с помостом. Одним прыжком Гомо и Гуинплен очутились на корме. Палуба была пуста, на всем судне не замечалось никакого движения; по-видимому, шхуна готовилась отчалить и погрузка была закончена, на что указывал переполненный тюками и ящиками трюм; если пассажиры и были на борту, они, по всей вероятности, спали в каютах между палубами, так как переезд должен был произойти ночью. В подобных случаях путешественники выходят на палубу лишь утром. Что касается экипажа, то в ожидании скорого отплытия он, очевидно, ужинал в помещении, которое тогда носило название матросской каюты. Этим объяснялось безлюдье на обеих палубах.

По пристани волк почти бежал, но, очутившись на судне, он пошел медленно, словно крадучись. Он вилял хвостом, но уже не радостно, а беспокойно и уныло, как пес, чующий недоброе. По-прежнему идя впереди Гуинплена, он перешел по мостику с кормовой палубы на носовую.

Вступив на мостик, Гуинплен увидел перед собой свет. Это был фонарь, стоявший у подножия передней мачты; из мрака выступили очертания какого-то большого ящика на четырех колесах.

Гуинплен узнал старый возок Урсуса.

Эта убогая деревянная лачуга, и возок и хижина, в которой протекло его детство, была прикреплена к подножию мачты толстыми канатами, продетыми в колеса. Давно выйдя из употребления, она совсем обветшала; ничто не действует так разрушительно на людей и вещи, как праздность; лачуга печально покосилась. От бездействия ее точно разбил паралич, не говоря уже о том, что она была больна неисцелимым недугом – старостью. Ее бесформенный, источенный червями остов производил впечатление развалины. Все ее части разрушились: железо заржавело, кожа потрескалась, дерево сгнило. Стекло переднего окошечка, сквозь которое проходил свет фонаря, было разбито. Колеса покривились. Стенки, потолок и оси, обветшав, словно изнемогали от усталости. Все в целом носило на себе отпечаток чего-то бесконечно жалкого и молящего о пощаде. Торчавшие вверх оглобли походили на руки, воздетые к небу. Повозка расползалась по швам. Внизу висела цепь Гомо.

Казалось бы, законно и естественно броситься очертя голову ко всему, в чем заключается наша жизнь, наше счастье, наша любовь. Да, но не в тех случаях, когда мы пережили глубокое потрясение. Человек, вышедший подавленным, обезумевшим из целого ряда катастроф, похожих на предательство, становится недоверчивым даже в радости, боится приобщить к своей злополучной судьбе тех, кого он любит, чувствует себя носителем зловещей заразы и даже к счастью подходит с опаской. Перед ним вновь раскрывается рай, но прежде, чем вступить в него, он боязливо всматривается.

Гуинплен, еле держась на ногах от волнения, глядел на родное жилище.

Волк тихо улегся рядом со своей цепью.

IIБаркильфедро метил в орлицу, а попал в голубку

Подножка возка была спущена, дверь приотворена; внутри никого не было, скудный свет, видневшийся в переднем окошке, смутно обрисовывал внутренность балагана, тонувшую в печальном полумраке. На обветшалых досках, служивших одновременно наружными стенами и внутренней обшивкой, еще можно было разобрать надписи, сделанные Урсусом и прославлявшие величие лордов. У двери Гуинплен заметил свой кожаный нагрудник и рабочий костюм, висевшие на гвозде, как одежда покойника в морге.



На Гуинплене не было ни кафтана, ни камзола.

Возок загораживал собою какой-то предмет, лежавший на палубе у подножия мачты и освещенный фонарем. Это был край тюфяка, выглядывавший из-под повозки. На тюфяке, очевидно, кто-то лежал. По палубе двигалась какая-то тень.

Слышался чей-то голос. Гуинплен, притаившись за возком, прислушался.

Говорил Урсус.

Этот голос, казавшийся столь грубым, но скрывавший такую нежность, так часто бранивший Гуинплена с самого его детства и так хорошо его воспитавший, теперь утратил свою звучность и живость. Он стал глухим, вялым и беспрестанно прерывался вздохами. Лишь отдаленно напоминал он прежний звучный и твердый голос Урсуса. Он принадлежал человеку, похоронившему свое счастье. Голос тоже может стать тенью.

Урсус, казалось, говорил сам с собою. У него, как известно, была привычка к монологам. Из-за этого многие считали его помешанным.

Гуинплен затаил дыхание, чтобы не упустить ни слова из того, что говорил Урсус, и вот что он услыхал:

– Суда такого типа очень опасны. У них нет бортов. Ничего не стоит скатиться в море. Если разыграется непогода, Дею придется перенести в трюм, а это будет ужасно. Одно неловкое движение, малейший испуг – и разрыв сердца. Я видал такие примеры. Боже мой, что с нами будет! Спит она? Да, спит. Кажется, спит. А может быть, она без сознания? Нет. Пульс хороший. Наверное, спит. Сон – это отсрочка. Благодетельная слепота! Как бы устроить, чтобы никто здесь не ходил? Господа! Если кто-нибудь есть на палубе, прошу вас, не шумите. Не подходите сюда, если можно. Нужно бережно обращаться с людьми слабого здоровья. У нее лихорадка, видите ли. Она совсем еще молоденькая. У этой девочки горячка. Я вытащил ее тюфяк на воздух, чтобы ей легче было дышать. Я объясняю это для того, чтобы вы были осторожнее. От усталости она свалилась на тюфяк, словно лишилась чувств. Но она спит. Очень прошу – не будите ее. Обращаюсь к женщинам, если здесь есть леди. Как не пожалеть молоденькую девушку? Мы бедные фигляры, будьте снисходительны к нам; если нужно заплатить, чтобы не шумели, я готов заплатить. Благодарю вас, милостивые государи и милостивые государыни. Есть здесь кто-нибудь? Нет. Кажется, никого. Я трачу слова впустую. Тем лучше. Господа! Благодарю вас, если вы здесь, но я еще больше вам признателен, если вас нет. На лбу у нее капельки пота. Ну что ж, вернемся на каторгу. Опять впряжемся в лямку. К нам возвратилась нищета. Снова приходится положиться на волю волн. Чья-то рука, страшная рука, которой мы не видим, но постоянно чувствуем над собой, внезапно изменила к худшему нашу счастливую судьбу. Пусть так, не будем терять мужества. Только бы она не хворала. Глупо, что я говорю вслух с самим собой, но если она проснется, пусть почувствует, что рядом с нею кто-то есть. Лишь бы не разбудили ее внезапно. Не шумите, ради бога! Всякий толчок, малейшее волнение может ей повредить. Будет ужасно, если здесь начнут ходить. Кажется, на судне все спят. Благодарю Провидение за эту милость. А где же Гомо? В суматохе я забыл посадить его на цепь. Я сам не знаю, что делаю. Вот уже больше часу, как я его не видел. Он, верно, ушел промышлять себе ужин. Лишь бы с ним ничего дурного не случилось. Гомо! Гомо!