Волк тихо застучал хвостом по палубе.
– А, ты здесь! Слава богу! Потерять еще и Гомо – это было бы слишком. Она шевелит рукой. Она, пожалуй, сейчас проснется. Смирно, Гомо! Начинается отлив. Сейчас мы отчалим. По-моему, ночь будет спокойная. Ветер затих. Вымпел повис вдоль мачты, плаванье будет благополучное. Я не вижу, где луна, но облака еле движутся. Качки не предвидится. Погода будет хорошая. Как она бледна! Наверное, от слабости. Нет, щеки горят. Это лихорадка. Да нет, она порозовела. Значит, здорова. Я ничего не могу разобрать. Мой бедный Гомо! Я ничего не понимаю. Итак, надо начинать жизнь сызнова. Надо опять приниматься за работу. Ведь нас теперь только двое. Мы с тобой будем работать для нее. Это наше дитя. А! Судно тронулось. Отправляемся. Прощай, Лондон! Добрый вечер, доброй ночи, к черту! Проклятый Лондон!
Судно действительно медленно отчалило от берега. Расстояние между ним и пристанью все увеличивалось. На другом конце судна, на корме, стоял человек, очевидно судовладелец; он только что вышел из каюты и, отдав причал, взялся за руль. Человек этот, отличавшийся хладнокровием моряка и флегматичностью голландца, устремил все внимание на фарватер; он ничего не видел, кроме поверхности воды, ничего не слышал, кроме шума ветра; еле выделяясь в темноте, он походил на призрак и медленно двигался по палубе от одного края кормы к другому, согнувшись под тяжестью румпеля. Он был один на палубе. Пока судно шло по реке, ему не нужны были помощники. Спустя несколько минут шхуна поплыла по течению. Ни боковой, ни килевой качки не было. Почти не нарушая спокойствия Темзы, волна отлива быстро увлекала судно. За ним в тумане уменьшался черный силуэт Лондона.
Урсус продолжал:
– Все равно я дам ей выпить настоя наперстянки. Боюсь, как бы у нее не начался бред. Ладони у нее влажные. Чем только мы прогневили Бога? Как неожиданно пришла беда! Зло всегда торопится обрушиться на нас! Коршун падает камнем, вонзает когти в жаворонка. Такова судьба. И вот ты слегла, моя дорогая малютка. Приезжаем в Лондон, думаем: вот большой город с прекрасными монументами, вот Саутворк, великолепное предместье. Поселяемся. Оказывается, что это ужасная местность. Что прикажете делать? Я рад, что уезжаю. Сегодня – тридцатое апреля. Я всегда опасался апреля; в этом коварном месяце только два счастливых дня: пятое и двадцать седьмое, а несчастливых четыре: десятое, двенадцатое, двадцать девятое и тридцатое. Это неопровержимо доказано вычислениями Кардано. Скорее бы нынешний день проходил! Хорошо, что мы уже отчалили. На рассвете будем в Гревсенде, завтра вечером – в Роттердаме. Ну что же, черт возьми, опять примемся за прежнюю жизнь, опять будем тащить на себе возок, не правда ли, Гомо?
В знак согласия волк тихо стукнул о палубу хвостом.
Урсус продолжал:
– Если б можно было так же легко расстаться с горем, как расстаешься с городом! Гомо! Мы могли бы еще быть счастливы. Но увы, нам всегда будет кого-то не хватать. Тень умершего остается с теми, кто его пережил. Ты знаешь, о ком я говорю, Гомо. Нас было четверо, теперь нас только трое. Жизнь – лишь длинная цепь утрат: одного за другим теряешь тех, кого любишь. Идешь и оставляешь за собою вереницу скорбей. Рок оглушает человека, осыпая его градом невыносимых страданий. Как после этого удивляться, что старики вечно твердят одно и то же? Они глупеют от отчаяния. Мой славный Гомо! Все еще дует попутный ветер. Уже совсем не видать купола Святого Павла. Мы сейчас пройдем мимо Гринича. Это значит – отхватили добрых шесть миль. Меня всегда тошнило от мерзких столиц, кишащих священниками, судьями и чернью. Я предпочитаю видеть, как колышутся листья в лесу. А лоб у нее все еще влажный! Не нравятся мне эти вздувшиеся выше локтя лиловые вены. Это у нее от жара. Все это меня убивает! Спи, дитя мое. Да-да, она спит.
В эту минуту послышался неизъяснимо нежный голос, казалось звучавший издалека, доносившийся одновременно с высоты небес и из глубин земли, чудесный, страдальческий голос Деи.
Все, что Гуинплен испытал, было позабыто мгновенно. Говорил его ангел. Ему чудилось, что он слышит слова, произносимые где-то за пределами жизни, как бы в блаженном забытьи. Голос продолжал:
– Он хорошо сделал, что ушел. Этот мир не для него. Но и мне нужно уйти вслед за ним. Отец! Я не больна, я слышала все, что вы говорили; мне хорошо, я чувствую себя прекрасно, я спала. Отец! Я буду счастлива.
– Дитя мое! – с тоскою спросил Урсус. – Что ты хочешь сказать?
– Не огорчайтесь, отец, – ответила Дея.
Наступило молчание; очевидно, она перевела дух, затем до Гуинплена донеслись медленно произнесенные слова:
– Гуинплена больше нет. Теперь я действительно слепа. Раньше я не знала ночи. Ночь – это разлука.
Голос ее опять прервался, потом зазвенел снова:
– Я всегда боялась, что он улетит; я знала, что он спустился ко мне с неба. И вот он исчез. Этого и нужно было ожидать. Душа улетает, как птица. Но гнездо души находится в глубине, там скрыт великий магнит, который притягивает к себе все; я знаю, где найти Гуинплена. Поверьте, я найду к нему дорогу. Отец! Он там. Потом и вы будете с нами. И Гомо тоже.
Услышав свое имя, Гомо слегка ударил хвостом по палубе.
– Отец! – продолжал голос. – Вы понимаете – все кончено для меня с тех пор, как Гуинплена нет. Если бы я и хотела, я не могла бы здесь остаться: без воздуха нечем дышать. Не надо требовать невозможного. Когда со мною был Гуинплен, я жила – все было так просто! Теперь Гуинплена нет, и я умираю. Либо он должен вернуться, либо я должна умереть. Но так как возвратиться он не может, ухожу я. Как хорошо умереть! И совсем не страшно. Отец! То, что гаснет здесь, вновь зажигается там. Когда живешь, постоянно чувствуешь, что от боли сжимается сердце. Нельзя же страдать вечно. И вот люди уходят, как вы говорите, к звездам, там сочетаются браком, не расстаются никогда и любят, любят друг друга, – это и есть Царство Небесное.
– Не волнуйся! – сказал Урсус.
Голос продолжал:
– В прошлом году, весной, мы были вместе, были счастливы, не то что теперь. Я уж не помню где, в каком-то маленьком городке; там шелестели деревья, я слышала пение малиновок. Потом мы приехали в Лондон, и все переменилось. Я никого не упрекаю. Когда люди перебираются на новое место, они не знают, что там с ними случится. Помните, отец, однажды вечером в большой ложе сидела женщина, которую вы назвали герцогиней? Мне стало грустно. Я думаю, лучше избегать больших городов. Но Гуинплен поступил хорошо. Теперь моя очередь. Вы сами мне рассказали обо всем; я была совсем малюткой, когда моя мать умерла, я ночью лежала на земле и снег падал на меня, а Гуинплен тогда тоже был ребенком и тоже один на свете; он подобрал меня, и только потому я осталась жива; не удивляйтесь же, если сегодня я покину вас и уйду в могилу, чтобы узнать, там ли Гуинплен. Ведь единственное, что у нас есть, пока мы живы, – это сердце, а когда жизнь кончится – душа. Отец! Вы понимаете, о чем я говорю. Что это движется? Мне кажется, будто наш дом едет. Однако я не слышу стука колес.
После передышки голос Деи заговорил снова:
– Я путаю вчерашний и нынешний день. Я не жалуюсь. Я не знаю, что произошло, но чувствую какую-то перемену.
Слова эти были произнесены с кроткой, но безутешной грустью; до Гуинплена донесся слабый вздох.
– Я должна уйти, если только он не вернется.
– Не верю я в выходцев с того света, – буркнул Урсус. – Это судно. Ты спрашиваешь, почему движется дом? Потому что мы плывем на шхуне. Успокойся. Тебе вредно много говорить. Если ты хоть немного любишь меня, дочурка, не волнуйся, не доводи себя до горячки. Я стар и не перенесу твоей болезни. Пожалей меня, не хворай.
Снова зазвучал голос Деи:
– Зачем искать на земле то, что можно найти только на небе?
Урсус возразил, пытаясь придать своему голосу повелительный тон:
– Успокойся! Иногда ты совсем ничего не соображаешь. Ты должна лежать смирно. В конце концов, тебе незачем знать, что такое полая вена. Если ты успокоишься, я тоже буду спокоен. Дитя мое! Подумай немного и обо мне. Он тебя подобрал, но я тебя приютил. Ты себе вредишь. Это плохо. Ты должна успокоиться и заснуть. Все будет хорошо. Даю тебе честное слово, все будет хорошо. Погода отличная. Как будто нарочно установилась для нас. Завтра мы будем в Роттердаме, это город в Голландии, у самого устья Мааса.
– Отец! – произнес голос. – Когда с детства привыкаешь быть вместе, нельзя расставаться, лучше умереть – другого выхода нет. Я очень люблю вас, но чувствую, что я уже не с вами, хотя еще и не с ним.
– Ну, попробуй опять заснуть!
– Мне еще предстоит спать долгим, долгим сном.
Голосом, дрожащим от волнения, Урсус возразил:
– Говорят тебе, мы едем в Голландию, в город Роттердам!
– Отец! – продолжал голос. – Я вовсе не больна; если это вас тревожит, вы можете не волноваться, лихорадки у меня нет, мне только немного жарко, вот и все.
– У самого устья Мааса, – пробормотал Урсус.
– Мне хорошо, отец, но я чувствую, что умираю.
– Как тебе не стыдно говорить такую чушь! – проворчал Урсус. – Господи! Только бы ничто не взволновало ее!
Наступило молчание.
– Что ты делаешь? Зачем встаешь? Лежи, умоляю тебя!
Гуинплен вздрогнул и выглянул из-за повозки.
IIIРай, вновь обретенный на земле
Он увидел Дею. Она стояла на тюфяке, выпрямившись во весь рост. На ней было длинное белое платье, наглухо застегнутое, позволявшее видеть только верхнюю часть плеч и нежную шею. Рукава спускались ниже локтей, складки платья скрывали ступни. На кистях рук выступала сеть голубых жилок, вздувшихся от лихорадки. Девушка не шаталась, но вся дрожала и клонилась, как тростник. Фонарь освещал ее снизу. Лицо было невыразимо прекрасно. Распущенные волосы ниспадали на плечи. Ни одна слезинка не скатилась по щекам. Глаза горели мрачным огнем. Она была бледна той бледностью, которая является как бы отражением божественной жизни на человеческом лице. Ее тонкий, хрупкий стан точно слился с одеждой. Вся она трепетала, словно пламя на ветру. В то же время чувствовалось, что она уже становится тенью. Широко раскрытые глаза ярко сверкали. Она казалась бесплотным призраком, душой, воспрянувшей в лучах зари.