– Дея! – воскликнул он, задрожав. – Что с тобой?
– Ничего, – ответила она. – Я люблю тебя.
Она безжизненно лежала у него в объятиях. Руки ее беспомощно повисли.
Гуинплен и Урсус уложили ее на тюфяк.
– Мне трудно дышать лежа, – слабым голосом прошептала она.
Они посадили ее.
– Дать тебе подушку? – спросил Урсус.
– Зачем? Ведь у меня есть Гуинплен, – ответила она и прислонилась головой к плечу Гуинплена; Гуинплен поддерживал ее; в глазах его отражались отчаяние и растерянность.
– Ах, как мне хорошо! – сказала она.
Урсус, взяв ее руку, считал пульс. Он не качал головой, не говорил ни слова; о том, что он думал, можно было догадаться лишь по быстрым движениям его век, судорожно мигавших, словно для того, чтобы удержать готовые политься слезы.
– Что с нею? – спросил Гуинплен.
Урсус приложил ухо к левому боку Деи.
Гуинплен нетерпеливо повторил свой вопрос, с трепетом ожидая ответа.
Урсус посмотрел на Гуинплена, потом на Дею. Он был мертвенно-бледен.
– Мы, должно быть, находимся на высоте Кентербери, – сказал он. – Расстояние отсюда до Гревсенда не очень велико. Тихая погода продержится всю ночь. На море нам нечего бояться нападения, потому что весь военный флот крейсирует у берегов Испании. Наш переезд совершится благополучно.
Дея, бессильно склонясь и все бледнея, судорожно мяла в руках складки своего платья. Погруженная в раздумье, не передаваемое никакими словами, она глубоко вздохнула:
– Я понимаю, что со мной. Я умираю.
Гуинплен в ужасе вскочил. Урсус подхватил Дею.
– Умираешь? Ты умираешь? Не может этого быть! Ты не можешь умереть. Умереть теперь? Умереть сейчас? Но это невозможно. Бог не так жесток. Возвратить тебя для того, чтобы в ту же минуту отнять? Нет, так не бывает. Ведь это значило бы, что Бог хочет, чтобы мы усомнились в Нем. Это значило бы, что все, все обман: и земля, и небо, и сердце, и любовь, и звезды. Ведь это значило бы, что Бог – предатель, а человек – обманутый глупец… Ведь это значило бы, что нельзя ни во что верить, что надо проклясть весь мир, что существует только небытие. Ты сама не знаешь, что говоришь, Дея. Ты будешь жить! Я требую, чтобы ты жила. Ты должна мне повиноваться. Я твой муж и господин. Я запрещаю тебе покидать меня. О небо! О несчастные люди! Нет, это невозможно. И я останусь на земле один, без тебя? Да это было бы так чудовищно, что померкло бы солнце! Дея, Дея, приди в себя! Это у тебя ненадолго, это сейчас пройдет. У человека бывает иногда такой озноб, а потом он забывает о нем. Мне нужно, мне необходимо, чтобы ты была здорова и больше не страдала. Ты хочешь умереть! Что я тебе сделал? При одной мысли об этом я теряю рассудок. Мы принадлежим друг другу. Мы любим друг друга. У тебя нет причин уходить. Это было бы несправедливо. Разве я совершил преступление? Ведь ты же простила меня. Ты ведь не хочешь, чтобы я впал в отчаяние, чтобы я стал злодеем, безумцем, осужденным на вечную муку! Дея, прошу тебя, заклинаю, умоляю, не умирай!
Судорожно схватив себя за волосы, в смертельном ужасе, задыхаясь от слез, он бросился к ее ногам.
– Мой Гуинплен, – сказала Дея, – я в этом не виновата.
На губах у нее выступила розовая пена; Урсус вытер пену краем ее одежды; Гуинплен, лежавший ничком, не замечал ничего. Он обнимал ее ноги и бессвязно молил:
– Говорю тебе, я не хочу! Я не перенесу твоей смерти. Умрем, но вместе. Только вместе. Чтобы ты умерла, Дея? Я никогда на это не соглашусь! Божество мое! Любовь моя! Пойми же, я здесь. Клянусь тебе, ты будешь жить! Умереть? Ты, значит, не представляешь себе, что будет со мною после твоей смерти. Если бы ты знала, как ты мне нужна, ты бы поняла, что это невозможно, Дея! Ведь, кроме тебя, у меня никого нет. Со мною случилось нечто необычайное. Представь себе, я пережил за несколько часов целую жизнь. Я убедился в том, что на свете нет ровно ничего. Существуешь только ты, ты одна. Если не будет тебя, мир потеряет всякий смысл. Сжалься надо мной! Живи, если ты любишь меня. Я нашел тебя вновь не для того, чтобы сейчас же утратить. Погоди немного. Нельзя же уходить, едва успев свидеться. Успокойся! О господи, как я страдаю! Ты ведь не сердишься на меня, правда? Ты ведь понимаешь, что я не мог поступить иначе, за мной пришел жезлоносец. Вот увидишь, еще немного – и тебе станет легче дышать. Дея! Уже все прошло. Мы будем счастливы. Не повергай меня в отчаяние! Дея! Ведь я не сделал тебе ничего дурного.
Слова эти он не выговорил, а прорыдал. В них чувствовались и скорбь и возмущение. Из груди Гуинплена вырывались жалобные стоны, которые привлекли бы голубку, и дикие вопли, способные устрашить льва.
Голосом все менее и менее внятным, прерывающимся почти на каждом слове, Дея ответила:
– Зачем ты говоришь так? Любимый мой! Я верю, что ты сделал бы все, что мог. Час назад мне хотелось умереть, а теперь я уже не хочу. Гуинплен, мой обожаемый Гуинплен! Как мы были счастливы! Бог послал мне тебя, а теперь отнимает. Я ухожу. Ты не забудешь «Зеленый ящик», правда? И свою бедную слепую Дею? Ты будешь вспоминать мою песенку. Не забывай звук моего голоса, не забывай, как я говорила: «Люблю тебя». Я буду возвращаться по ночам и повторять тебе это, когда ты будешь спать. Мы снова встретились, но радость была слишком велика. Это не могло продолжаться. Я ухожу первая, это решено. Я очень люблю моего отца Урсуса и нашего брата Гомо. Вы все добрые. Как здесь душно! Распахните окно! Мой Гуинплен! Я не говорила тебе этого, но однажды я приревновала тебя к женщине, которая приезжала к нам. Ты даже не знаешь, о ком я говорю. Не правда ли? Укройте мне плечи. Мне холодно. А где Фиби и Винос? В конце концов начинаешь любить всех. Нам приятны люди, которые видели нас счастливыми. Чувствуешь к ним благодарность за то, что они были свидетелями нашей радости. Почему все это миновало? Я не совсем понимаю, что произошло за последние два дня. Теперь я умираю. Оставьте на мне это платье. Когда я надевала его, я так и думала, что оно будет моим саваном. Пусть меня похоронят в нем. На нем поцелуи Гуинплена. Как бы мне хотелось жить! Как нам чудесно жилось в нашем возке! Мы пели. Я слышала рукоплескания. Как это было хорошо – никогда не разлучаться! Мне казалось, что мы живем окутанные облаком. Я отдавала себе отчет во всем, отличала один день от другого; несмотря на свою слепоту, я знала, когда наступает утро, потому что слышала голос Гуинплена, и знала, когда наступает ночь, потому что видела Гуинплена во сне. Я чувствовала, что меня окружает нежное, теплое облако, – это была его душа. Мы так долго любили друг друга! Теперь конец, не будет больше песен. Увы. Неужели жизнь кончилась? Ты будешь помнить обо мне, мой любимый?
Голос ее постепенно слабел. Жизнь явно ее покидала, ей уже не хватало дыхания. Она судорожно сжимала пальцы – знак приближения последней минуты. Предсмертное хрипение девушки переходило в лепет ангела.
Она шептала:
– Вы будете вспоминать обо мне, не правда ли? Грустно умирать, зная, что никто не вспомнит о тебе. Иногда я бывала злая. Простите меня, прошу вас. Я уверена, будь на то воля Божья, мы были бы очень счастливы, нам ведь так немного нужно, мой Гуинплен; мы зарабатывали бы себе на жизнь и поселились бы вместе в чужих краях, но Господь не захотел этого. Я не знаю, почему я умираю. Я ведь не жаловалась на свою слепоту, я никого не обижала. Каким счастьем было бы для меня навеки остаться слепой, никогда с тобой не разлучаясь! Как горько расставаться!
Она прерывисто дышала, ее слова угасали одно за другим, точно огоньки, задуваемые ветром. Ее почти не было слышно.
– Гуинплен! – шептала она. – Ты будешь помнить обо мне, правда? Мне это будет нужно, когда я умру! Удержите меня! – вдруг воскликнула она и, помолчав, зашептала: – Приходи ко мне как можно скорее! Даже у Бога я буду несчастной без тебя. Не оставляй меня слишком долго одну, мой милый Гуинплен! Рай был здесь, на земле. Там, наверху, только небо. Я задыхаюсь! Мой любимый! Мой любимый! Мой любимый!
– Сжалься! – крикнул Гуинплен.
– Прощай! – прошептала она.
– Сжалься! – повторил Гуинплен и прильнул губами к прекрасным холодеющим рукам Деи.
Наступила минута, когда она, казалось, перестала дышать.
Вдруг она приподнялась на локтях, глаза ее вспыхнули, и на лице появилась неизъяснимая улыбка.
Ее голос обрел неожиданную звонкость.
– Свет! – воскликнула она. – Я вижу!
Упав навзничь, она вытянулась и застыла на тюфяке.
– Умерла, – сказал Урсус.
Бедный старик, словно придавленный тяжестью отчаяния, припал лысой головой к ногам Деи и, рыдая, зарылся лицом в складки ее одежды. Он лишился сознания.
Гуинплен был страшен.
Он вскочил на ноги, поднял голову и вперил взор в расстилавшееся над ним бескрайнее черное небо.
Потом, никому не видимый – разве только некоему незримому существу, присутствовавшему в этом мраке, – он воздел руки и сказал:
– Иду!
Он направился к борту шхуны, точно притягиваемый каким-то видением.
В нескольких шагах от него расстилалась бездна.
Он шел медленно, не глядя под ноги.
Лицо его было озарено улыбкой, которая была у Деи перед смертью.
Он шел прямо, словно видя что-то перед собой. В глазах у него светился как бы отблеск души, парящей вдалеке.
– Да! – внезапно воскликнул Гуинплен.
Он двигался, словно призрак, подняв руки, откинув голову, и пристально смотрел в одну точку.
Он не спешил, не колебался, ступал твердо и неуклонно, как будто перед ним была не зияющая пропасть, не отверстая могила.
Он шептал:
– Будь спокойна, я иду за тобою. Я хорошо вижу знак, который ты подаешь мне.
Он не сводил глаз с одной точки на небе, в самом зените. Он улыбался.
Небо было черно, звезд не было, но он видел какую-то звезду.
Он шел по палубе.
Еще несколько решительных роковых шагов – и он очутился на самом ее краю.
– Я иду, – сказал он. – Вот и я, Дея!