– Самое рутинное дело, – рассказывает Дуглас. – Мы отсняли все, что нужно отснять, вскрыли все, что следовало вскрыть, и отправились восвояси. В доме Ломакса провели не больше получаса. Он редко его покидает, так что пришлось поторапливаться.
Элизабет на мгновение останавливается, чтобы с высоты полюбоваться Куперсчейзом: крышами, озером, холмистыми лугами. На вершине холма – кладбище, где лежат монахини, в течение сотен лет владевшие этими местами. Поппи, держась позади, тоже замирает, разглядывая этот же вид.
– И что, где-то напортачили?
– Не скажу, что напортачили, но через два дня по определенным каналам пришло сообщение. Мартин Ломакс вышел на связь.
– Да неужели? – удивляется Элизабет, возобновляя прогулку. – Ты продолжай, продолжай.
– Говорят, рвал и метал. «Вы нарушили границы владений, права человека, вопиющая беспардонность – стрельба из всех орудий. Пущу кишки на подтяжки…» Ну, тебе такое знакомо.
– А как он узнал, что это МИ-5?
– Да сотня вариантов. Трудно оставить вещи точно там, где брал, ты же понимаешь. И какой взломщик уйдет, ничего не прихватив? В наше-то время – только мы с тобой, милая.
С вершины холма, где застраивают последний участок Куперсчейза, доносится шум. Дуглас останавливается под старым дуплистым дубом. Похлопывает по стволу.
– Превосходный тайник для связи, а?
Оглядев дуб, Элизабет соглашается. Тайников она повидала много, по всему миру: за расшатавшимся кирпичом в стене, на крючках под парковыми скамейками, в залежавшихся томах в книжном магазине – всюду, где один агент может что-то спрятать, а другой достать, не вызвав подозрений. Это дерево идеально подошло бы, где бы ни понадобилось – хоть в Варшаве, хоть в Бейруте.
– Помнишь то дерево, что мы использовали в Восточном Берлине? В парке? – спрашивает Дуглас.
– В Западном Берлине, но да, помню, – кивает Элизабет. Она десятью годами старше, а память лучше. Эта победа – за ней.
Закончив восхищаться дубом, Дуглас продолжает:
– Так вот, Ломакс орет во все горло, припирает нас к стенке, поскольку нам там быть не полагалось, и он знает, что мы об этом знаем, а потом выкладывает бомбу.
– Бомбу?
– Бомбу.
– Из-за этой бомбы ты здесь и оказался?
Дуглас кивает.
– В общем он, Мартин Ломакс, палит из обоих стволов, перезаряжает и вдруг выдает: «Где мои алмазы?»
– Алмазы?
– Хватит повторять за мной каждое слово, Элизабет. Что за ужасная у тебя привычка! Как и эти твои измены.
– Так что там с алмазами, Дуглас? – не сбившись с шага, спрашивает Элизабет.
– Якобы у него дома хранились алмазы на двадцать миллионов фунтов. Неограненные. Отложенный платеж некоего нью-йоркского дельца колумбийскому картелю.
– И они пропали после вашего визита.
– Растворились в воздухе, утверждает Ломакс. Обвиняет нас черт знает в чем, требует возмещения, орет так, что крышу срывает. Ну, меня и притянули – с полным правом, все согласно протоколу, я не жалуюсь, – а я подробно описал всю операцию, в которой участвовали я и тот парень, Лэнс, из Особой лодочной службы, надежный человек, МИ-5 его одобряет. Рассказал, что, мол, Поппи снаружи, на стреме ждала, когда выйдут поисковики. Никаких алмазов не видели, никаких алмазов не брали, парень блефует.
– И тебе поверили?
– Почему бы не поверить? Всем ясно, какую игру он ведет. Нашел способ нас прищучить. Так что они вернулись к Ломаксу: простите за взлом, такая работа, а насчет алмазов бросьте, старина, и давайте попробуем остаться друзьями.
– Но он твердо стоит на своем.
– Точно. Клянется в честности, рассказывает, что колумбийцы уже готовы ему ногу оторвать и другую ногу, если алмазы не вернутся, и интересуется нашими планами в связи с этим.
– И что вы сделали?
– А что тут сделаешь? Меня и того парня задержали на пару дней, убедились, что мы не врем, и снова обратились к Мартину Ломаксу: слушай, друг, если эти алмазы и существовали в природе, в чем мы искренне сомневаемся, их взял кто-то другой. Еще некоторое время попрепирались таким образом, а потом он бросил вторую бомбу.
– Боже мой, Дуглас, – удивляется Элизабет, – две бомбы!
– Мартин Ломакс говорит: шлю вам фото. И фото приходит – кадр с камеры наблюдения, закрепленной на стене его дома: лицо видно яснее ясного, без маски.
– Ты снял маску?
– Жарко было, все чесалось, ты же меня знаешь, Элизабет. А балаклавы в наше время шьют из синтетики. Куда подевалась шерсть, хотел бы я знать? Так вот, мое лицо на фото – он не поленился выяснить, кто я такой, – и подпись: «Передайте Дугласу Миддлмиссу: у него две недели, чтобы вернуть мои алмазы. Если через две недели они не появятся, я сообщу американцу и колумбийцам, что они у него». С наилучшими пожеланиями, и все такое.
– И когда это было?
Дуглас останавливается, оглядывается и кивает сам себе. Затем смотрит на Элизабет.
– Как раз две недели назад.
Элизабет поджимает губы. Они уже вышли из-под деревьев и стоят на тропинке, ведущей к монастырскому кладбищу. Она показывает на скамейку впереди.
– Присядем?
Элизабет с Дугласом подходят к скамье и усаживаются.
– То есть за тобой теперь охотятся нью-йоркская мафия и колумбийский наркокартель?
– Да уж, милая, беда не ходит одна.
– И Служба прислала тебя сюда, чтобы отсидеться?
– Ну, честно говоря, это моя блестящая идея. Я читал о тебе, о твоих последних эскападах и об этом местечке – Куперсчейзе, и подумал, что лучшего убежища не найти.
– Зависит от того, что ты планируешь здесь прятать, – замечает Элизабет, глядя на кладбище, – а так да.
– Так ты мне поможешь? Мобилизуешь свои местные войска? Пусть высматривают опасных незнакомцев. Только не говори им, в чем дело. Я здесь лишь до тех пор, пока все не рассосется.
– Дуглас, ты не обязан отвечать честно, но все же спрошу: ты украл алмазы?
– Конечно, украл, милая. Они там просто лежали – я не смог устоять.
Элизабет кивает.
– И мне нужно, чтобы ты постерегла меня, чтобы я мог их забрать, переправить в Антверпен и превратить в наличность. Я же решил, что подвернулся случай для идеального преступления, понимаешь? Не сними я тогда эту дурацкую маску, честное слово, жил бы уже на Бермудах.
– Понимаю, – говорит Элизабет. – А где эти алмазы сейчас, Дуглас?
– Не допусти моего убийства, милая, тогда расскажу, – обещает Дуглас. – А вот и наша подружка, Гермиона Грейнджер.
Поппи подходит к скамейке. Она показывает на свои наушники: можно ли ей их снять? Элизабет кивает.
– Надеюсь, вам понравилась прогулка, дорогая? – спрашивает Элизабет.
– Очень понравилась, – говорит Поппи. – Мы в универе занимались пешим туризмом.
– Что вы сейчас слушали? Грайм?[6]
– Подкаст о пчелах, – отвечает Поппи. – Если они вымрут, боюсь, мы обречены.
– Впредь буду осторожнее, – обещает Элизабет. – Так вот, Поппи, Дуглас убедил меня взяться за предложенную работу. Полагаю, я смогу быть вам полезной.
– О, потрясающе! – восклицает Поппи. – Какое облегчение.
– Но с двумя непременными условиями. Первое: эти обязанности – наблюдение и тому подобное – мне будет проще выполнять с помощью троих друзей.
– Боюсь, это невозможно, – отвечает Поппи.
– Ах, дорогая, с возрастом вы поймете, как мало в жизни невозможного. И уж конечно, не это.
– А второе? – спрашивает Дуглас.
– А второе особенно важно. Важнее алмазов и важнее Дугласа. Я возьмусь за эту работу, только если МИ-5 окажет мне услугу. Простую услугу, но для меня очень значимую.
– Продолжайте, – просит Поппи.
– Мне нужно все, что у вас есть, на несовершеннолетнего Райана Бэйрда из Файрхэвена.
– Райана Бэйрда? – удивляется Дуглас.
– О, Дуглас, перестань повторять за мной каждое слово. Что за ужасная у тебя привычка! Как и эти твои измены.
Элизабет, поднявшись, выставляет локоть, предлагая Поппи взять ее под руку.
– Вы можете это сделать для меня, дорогая?
– Эм-м-м… я, надо думать, могла бы, – отвечает Поппи. – Но хотела бы прежде узнать зачем.
– Боюсь, что не скажу вам этого, – качает головой Элизабет.
– Тогда хотя бы дадите мне слово, что с этим Райаном Бэйрдом не случится ничего плохого?
– О, «дать слово» – это так высокопарно звучит, правда? Давайте направим наши стопы к дому. Не хочу, чтобы вы из-за меня опоздали на обед.
Глава 10. Джойс
Я все-таки завела «Инстаграм» – знаете такую штуку?
Меня Джоанна уговорила. Сказала, там можно смотреть самые разные фото самых разных людей. Найджеллы, Фионы Брюс[7] – кого угодно.
Я зарегистрировалась сегодня утром. «Инстаграм» попросил меня ввести «имя пользователя», и я вписала свое имя, а он сказал, что @JoyceMeadowcroft уже занято, и я подумала: надо же, как не везет. Я попробовала @JoyceMeadowcroft2, но оно тоже не подошло.
Тогда я стала перебирать свои прозвища, хотя, честно говоря, обычно меня зовут просто Джойс. Но все-таки одно прозвище мне удалось вспомнить – еще из тех времен, когда я работала медсестрой. Один врач сократил мое имя до «Джой»[8]. Всякий раз, как мы встречались, он восклицал: «А вот и наша великая радость одаривает всех своей прекрасной улыбкой!» Это было очень мило, правда, не в момент смены катетера.
Теперь, вспоминая об этом, я понимаю, что он хотел забраться мне под юбку – впрочем, я ему и разрешила бы, если бы догадалась. Упустила случай. В общем, я набрала @GreatJoy – не прошло. Добавила год рождения, так что получилось @GreatJoy44, – опять не повезло. Я приписала год рождения Джоанны, и – бинго! Все уладилось, теперь я зарегистрирована как @GreatJoy69 и предвкушаю массу удовольствия. Я уже подписалась на «Косматых байкеров» и Национальный траст.
Честно говоря, приятно было чем-то себя занять, потому что сегодня воскресенье, а по воскресеньям мне иногда тоскливо. Время как будто идет чуточку медленней. Думаю, потому, что многие проводят этот день с семьей. Ресторан всегда забит ерзающими племянницами и не угодившими зятьями. К тому же телешоу в дневное время не радуют: «Охотников за выгодой» вечно повторяют, а «Домов с молотка» и вовсе нет. Смотреть нечего. Джоанна говорит, что я могла бы обратить внимание на что-нибудь свеженькое, и она, конечно, права, но от этого почему-то делается совсем одиноко. На самом деле я предпочла бы, чтобы она заглянула сюда, пообедала бы с мамой. Не спорю, иногда она приезжает. Пока происходили убийства, бывала здесь намного чаще – кто ее за это упрекнет? Уж точно не я.