…Когда Павел получил в милиции временное удостоверение, которое на паспорт можно было сменить только через месяц, капитан, принимавший его и в первый раз, спросил:
— А учиться ты где думаешь?
— Не знаю.
— А жить где?
— Тоже еще не знаю.
— Ну так вот, я уже договорился… Ты там каменщиком работал?
— Каменщиком.
— Я договорился, что тебя на строительство примут. С начальником управления, с Михайловым. Дадут общежитие. Когда начнешь работать, можно будет в техникум поступить… придешь, я тебе помогу с этим делом… Или в вечернюю школу.
— Я вернусь в Киев, — ответил Павел.
— Почему?
— Так. Тут мне не жить. Слишком много людей тут обо мне плохо думают.
— А ты поработаешь, покажешь себя, и люди начнут о тебе хорошо думать. — Улыбнувшись, капитан добавил: — Так, как ты этого заслуживаешь.
Павел не ответил на его улыбку.
— Нет уж, я — в Киев.
Капитан встал из-за стола, прошелся по своему маленькому кабинету, подошел к Павлу.
— Ты мать помнишь? — спросил он неожиданно.
— А вам это зачем?
— Я учился у нее когда-то. Понимаешь, какая это штука удивительная? Ведь неизвестно, куда человек направится, что с ним станет. И, может быть, именно то, что заложила в ребенка первая его учительница, потом дает плоды. Ты на ее могиле побывал?
— Да.
— А я уж давно не был. Года два. Вначале многие ходили, следили как-то, а потом в текучке этой забылось. Тут и я виноват. Но сейчас не об этом разговор. Сейчас разговор о том, как сделать, чего она не успела. Как сделать, чтобы ты человеком стал… Тут, в Чернигове, у тебя прямей была бы дорога. Ясней…
— Нет, — сказал Павел.
9
Сапожник, старый знакомый, смутился и с досадой с размаху воткнул шило в ногу.
Марья Андреевна вскрикнула.
— Она у меня деревянная, — успокоил ее сапожник. — Вы уж меня извините. Вам, как постоянной клиентке, надо было вовремя сделать. Но — не успел. Только вот на левый туфель набоечку осталось приспособить. Вы посидите минутку. Я сейчас…
Закончив работу, он завернул туфли в газету, получил деньги и пожелал Марье Андреевне почаще приходить.
Дома Марья Андреевна развернула туфли и машинально заглянула в газету — она показалась ей очень знакомой. Посмотрела на дату, расправила мятые страницы. В газете был опубликован отчет о юбилее в честь 60-летия академика Вязмитина.
Марья Андреевна горько усмехнулась.
…На юбилее она не захотела сидеть за столом президиума, куда ее пригласили, а устроилась в зале, ряду в шестом, с самого края.
Рядом с ней сидела какая-то толстая, немолодая женщина с очень напудренным лицом и с крупными — чуть ли не с грецкий орех — янтарными бусами. Такие всегда попадаются на юбилеях — неизвестно, зачем они пришли, неизвестно, какое отношение имеют к юбиляру, но они терпеливо просиживают от начала до конца, слушают все выступления, аплодируют.
Соседка, тыкая коротким, толстым пальцем, все время допытывалась у Марьи Андреевны: «А кто это? А это? А Вязмитин кто? А вы не знаете, кто доклад делает?»
Марья Андреевна охотно бы ответила грубостью, но — не умела и сквозь стиснутые зубы сообщала о должностях и званиях каждого из сидевших в президиуме.
Юбиляр обычно чувствует себя неловко — он смущается, мнется, он растроган и сконфужен. Но Константин Павлович, с его красивым, породистым лицом, большой, мужественный, с легкими, словно ветром приподнятыми над высоким лбом седыми волосами, — Константин Павлович, о котором соседка с бусами восторженно пропищала: «Ах, какой красавец!», казалось, был специально создан для юбилеев.
Доклад он слушал с веселым удивлением, адреса — их выросла целая гора на специально приготовленном столике — принимал уверенно и изящно, с легкой улыбкой. Затем слово предоставили ему самому.
— Мне, как и всем присутствующим в этом зале, — сказал он своим звучным, приятным голосом, — отлично известно, насколько преувеличены похвалы, какие я здесь услышал. Но так уж принято на юбилеях. Во всяком случае, я полагаю, что этим меня уже не испортят. Это опасно в более молодом возрасте, а в мои шестьдесят лет даже настолько преувеличенная оценка моей работы не приведет к тому, что я зазнаюсь и перестану здороваться со знакомыми.
По залу прокатился смех.
— Поэтому в части оценки моих работ я не нахожу возможным возражать нашему уважаемому докладчику. Однако в области фактов я, как бы мне ни хотелось этого избежать, вынужден сделать некоторые замечания. Отец мой не был бедным торговцем, как говорил об этом Иосиф Петрович. Он был купцом первой гильдии. Правда, я еще в юности порвал отношения с семьей, но тем не менее происхождение у меня не совсем рабоче-крестьянское. Затем, в годы гражданской войны, я действительно, как справедливо отметил Иосиф Петрович, командовал отрядом. Но отряд этот был несколько иным, чем о нем составили представление слушатели доклада. Это был вовсе не кавалерийский, а санитарно-эпидемический отряд, и было в нем не пятьсот клинков, а шесть санитарок, два лекпома и ни одного врача…
Снова прокатился смех.
Находившиеся в президиуме члены делегации английского королевского общества — его почетным членом Константин Павлович был избран еще до войны — шепотом спрашивали у переводчика: «Что он сказал?»
Тем временем юбиляр продолжал выступление, зал затих, и неожиданный хохот англичан, которым наконец перевели слова Константина Павловича, вызвал новый приступ смеха в зале.
— Что же касается стиля моих научных трудов, о котором докладчик говорил как о легком и прозрачном, одинаково доступном как людям, глубоко знакомым с химией, так и читателям, впервые заинтересовавшимся этой наукой, то это, на мой взгляд, совершенно справедливо. Я бы на месте нашего уважаемого Иосифа Петровича определил этот стиль даже как художественный. Но в этом я, поверьте, совершенно не виноват. Все мои работы были переписаны этой рукой…
Он легко сошел со сцены в зал, подошел к Марье Андреевне и под аплодисменты присутствующих, к изумлению толстухи с бусами на шее, поцеловал ей руку и проводил ее на сцену.
Сердитая и скованная, Марья Андреевна шла за ним и силилась улыбаться.
Затем свободно и изящно он поблагодарил сначала по-французски представителей французской делегации, а затем по-английски — английской. Англичане снова смеялись какой-то его шутке, и на этот раз уже в зале переглядывались, спрашивали друг у друга, что он сказал.
Как красиво, как естественно все это у него получалось, с каким искренним восторгом аплодировали присутствующие этому выдающемуся ученому, который пришел в науку полуграмотным парнем — рядовым участником революции, а сейчас стал известным химиком, человеком с самым широким диапазоном знаний и интересов, культурнейшим человеком своего времени.
А в действительности все это было так.
Накануне первой империалистической войны черная сотня готовила на Подоле погром. Вооруженная револьверами, ножами, а то и просто гирьками на цепочках банда с иконами и хоругвями собралась на площади перед Думой, крышу которой украшал архистратиг Михаил — покровитель черной сотни. Оттуда с пением гимна манифестация пошла вниз по Александровской.
Черносотенцев встретили рабочие. Началась драка. Вмешалась полиция.
Пристав, не разобравшись, ткнул в зубы рослому парню Косте Вязмитину, который совершенно случайно попал в толпу. И тогда он — огромный детина, первый силач на своей улице — ухватил пристава поперек, взмахнул им, как бревном, и стукнул подскочивших к нему городовых.
Он долго отбивался, но на него навалилась целая толпа, его связали и отправили в тюрьму вместе с рабочими, оказавшими сопротивление погрому.
Весь этот бой наблюдали молоденькие студентки-естественницы, сестры Маша и Липа. Они не знали, почему ввязался в драку Вязмитин, но они видели, как он действовал.
Девушки участвовали в студенческом кружке. Студенты носили передачи в тюрьму.
В тюрьме Костя Вязмитин сначала постеснялся сказать своим соседям по камере о том, что попал сюда случайно, а потом подружился с товарищами.
Крупная взятка, которую дал его отец, помогла ему избавиться от суда. Но когда он вышел из тюрьмы, отец, грубый и темный, по-своему очень честный человек, отказался впустить в дом «арестанта». Константин Вязмитин поступил работать на мельницу.
Основной целью, которую ставили перед собой участники кружка, куда входили Маша и Липа, было образование рабочих. Каждый член кружка должен был собрать небольшую — из двух-трех человек — группу и заниматься с нею. К Маше в группу попал Константин Вязмитин.
Маша — дочь известного киевского адвоката Григоровича — учила Константина всему, что знала сама. Впоследствии она стала его женой. Вязмитина привлекала химия — и она занималась с ним химией и языками. Она ушла со второго курса университета и больше туда не возвращалась.
Миновали годы революции. Константин Павлович стал сначала «подающим надежды», затем «талантливым молодым», затем «крупным», а впоследствии «выдающимся» ученым, и по-прежнему каждый вопрос, который его интересовал, он предварительно обсуждал с Марьей Андреевной, и по-прежнему она подбирала ему всю литературу, делала переводы и выписки. Но она оставалась домашней хозяйкой, а он стал академиком, автором популярных учебников и исследовательских работ, известных только узкому кругу специалистов; он был избран в партийные органы — старый коммунист, член партии с 1920 года, а Марья Андреевна оставалась беспартийной, оставалась лишь женой академика Вязмитина…
Марья Андреевна спрятала газету на самое дно одного из ящиков своего стола и пошла на кухню. Вооружившись маленьким острым ножом, похожим на ланцет, она начала чистить картошку.
Этого он не должен был делать, — плотно сжав губы, думала о покойном муже Марья Андреевна. — Этого не прощают. Этого простить нельзя.
Он привел ее в четверг, когда у Вязмитиных собрались самые близкие люди. Он предложил познакомиться. Эта женщина — Марья Андреевна даже в мыслях не называла ее иначе как «эта женщина» — стояла перед ней, как солдат, выпятив тяжелые литые груди и глядя ей прямо в лицо своими близко пос