тавленными к носу блестящими глазами.
— Очень рада. И мне и Константину Павловичу очень нравится ваш голос. Надеюсь, что вы не откажетесь спеть для нас? — сказала Марья Андреевна, улыбаясь и ощущая стыд и за улыбку, и за свой вопрос, и за ее ответ.
Она тогда смалодушничала. Но что другое могла она сказать? Ей казалось, что глаза всех присутствующих устремились на нее. Ей было так стыдно, что она почувствовала, как в ней появилось что-то неустойчивое, предупредительное, жалкое. А «эта женщина» не стыдилась. Она разговаривала с той особой благожелательностью, какая бывает только у людей преуспевающих и совершенно равнодушных к окружающим.
Марья Андреевна знала, что Константин Павлович ей изменяет. Он часто не ночевал дома. Правда, он всегда предупреждал: сегодня я не вернусь — мне предстоит командировка. «Командировки» все учащались. Она получала анонимные письма. От «доброжелателей». Всегда находятся «доброжелатели». В отпуск — в Крым и на Кавказ — он ездил теперь без Марьи Андреевны. Но — не один…
Пока варился суп, Марья Андреевна быстрыми, точными движениями нашпиговала печенку салом и чесноком и поставила в духовку.
…Все было по-прежнему в их доме. По-прежнему между девятью и двенадцатью часами дня Константин Павлович диктовал Марье Андреевне результаты своих исследований, заметки, сообщения, по-прежнему она их выправляла и вечером отдавала ему начисто перепечатанными. Как и прежде, к ним приходили знакомые. Но все — и он, и она, и эти знакомые — знали, что от прежнего осталась одна лишь оболочка. Прочная, затвердевшая, как камень, оболочка…
Марья Андреевна возвратилась в свою комнату. Она подошла к туалетному столику, посмотрела в зеркало, поправила волосы, расстегнула высокий воротничок платья и провела пальцами по тонкой, морщинистой шее.
…Как ему хотелось жить. Губы у него сделались тонкими и серыми. «Маша, — просил он. — Помоги мне!» Он никого не подпускал к себе, кроме Марьи Андреевны. Дни и ночи сидела она у его постели. Рак. Об «этой женщине» он не вспоминал даже в бреду…
Машинально Марья Андреевна взяла в руки обтянутую замшей деревяшку, насыпала на нее розового порошка и принялась полировать ногти. Так, по старинке, она делала маникюр.
…Марья Андреевна невольно разыскивала ее глазами. Но «эта женщина» не пришла на похороны. Весь путь до кладбища, за катафалком, через весь город, Марья Андреевна прошла пешком. Их последний совместный путь с Константином Павловичем…
Вернулась с работы Олимпиада Андреевна.
— Будем обедать сегодня одни, — сказала ей сестра. — Алеша придет позже. С девушкой. — Она искоса взглянула на Олимпиаду Андреевну и начала накрывать на стол.
— С Леной? Из газеты?
— Да.
Когда они пообедали, Олимпиада Андреевна спросила:
— А от Павла ничего не слышно?
— Нет. Как-то беспокойно.
— Маша! — сказала Олимпиада Андреевна с неожиданной нежностью. — А ведь ты — неисправимый романтик!..
…Несмотря на то, что сестрам очень хотелось хорошо думать о девушке, которая так нравилась Алексею, Лена произвела самое неблагоприятное впечатление. Она жеманничала, говорила неестественным голосом, умничала, цитировала классиков, да так, что Марья Андреевна каждый раз невольно внутренне морщилась, — Лена перевирала цитаты.
И если бы сестрам кто-нибудь сказал потом, что все это происходило с Леной потому, что она их просто боялась, они бы не поверили.
10
Говорят, у неудачника бутерброд обязательно падает маслом вниз.
У Семена Сорокина это происходило совсем иначе.
Если уж у него падал бутерброд, то он должен был пролететь по комнате, испачкать хозяйке новое платье, бумерангом сделать дугу и смазать маслом лысину почетному гостю и лишь после этого устремиться на штаны самому Семену.
Ему постоянно не везло.
В институте на экзаменах ему попадался именно тот вопрос, на который он не знал ответа.
Как только он спрашивал у товарища, не его ли он видел вчера в кино, присутствовавшая при этом жена товарища немедленно учиняла скандал, — оказывалось, что тот ходил в кино не с ней, а с ее подругой.
Ему случалось загодя, за два часа до отхода поезда, отправляться на вокзал — и все равно он опаздывал.
Его постоянно увольняли со службы, и в лучшем случае «по сокращению штатов».
Сам он себя не считал рассеянным человеком, но в расчетах, какие он производил, где-нибудь обязательно попадалась такая ошибка, что это могло привести к несчастью.
Однажды он едва не попал под суд.
Казалось бы, человеку повезло. Но нет — суда он избежал только потому, что у него оказался гнойный аппендицит, его забрали в больницу, где он чуть не отдал богу душу.
Он, собственно, и был создателем бригады «демонтажников».
В последний раз, когда его вышибли из артели, куда он был принят техноруком (неожиданно чулки, которые должны были приобрести цвет «загара», приняли синий цвет с зелеными разводами), он решил создать бригаду с этим загадочным названием.
В действительности же бригада занималась переноской и установкой несгораемых шкафов и разгрузкой тяжелого оборудования в местах, где нельзя применить кран.
Бригада перебивалась случайными заработками, и только после того, как ее возглавил Павел, работа бригады стала планироваться, а состав — увеличиваться.
После возвращения в Киев Павел решил было пойти на стройку каменщиком, но грузчики, с которыми он познакомился перед поездкой в Чернигов, посоветовали ему сначала поговорить с Сорокиным, — несмотря на свои странности, этот неловкий человек с грустными, даже когда он улыбался, глазами пользовался большим уважением за свою ученость и искреннее желание помочь каждому.
Так как вначале бригада не имела постоянного состава — в нее главным образом входили люди, желавшие подзаработать в свободное от основной работы время, — Павел, кроме Семена, был чуть ли не единственным человеком, целиком занятым делами бригады.
Позже, когда в бригаду вошел Станислав Лещинский, бывший снабженец с необыкновенной коммерческой сметкой, дело стало расширяться. Лещинский умел находить выгодную работу. И не диво — бригада переносила и устанавливала любое оборудование в сроки значительно более короткие, чем полагалось по норме.
Первое время Павел жил у Вязмитиных. Он привык к порядкам этого дома, подружился с Алексеем, с Олимпиадой Андреевной.
Однажды, когда они остались в квартире вдвоем — он и Марья Андреевна, — Павел сказал:
— Сначала я не понимал этого… Ну, не понимал, что так же, как меня, вы приняли бы любого человека… что вы такие люди… Но все-таки — что вы тогда обо мне подумали? Вам Алексей сразу сказал, что я с ним подрался?
— Нет. Но я сама догадалась.
— А почему вы никогда не спрашивали у меня, как я попал в тюрьму?
— Я думала, что вы когда-нибудь мне сами об этом расскажете. И еще я думала, что человек в вашем положении больше, чем кто-либо, нуждается в помощи. Я хорошо знаю, как трудно становиться на новый путь. У немцев есть даже такая пословица: «Wer einmal aus dem Blechnapf aß, wird das bestimmt noch einmal tun»[4].
— А что это «Blechnapf»? — спросил Павел.
— Жестяная миска, в которой давали пищу в немецких тюрьмах.
— Не только в немецких, — возразил Павел. — Значит — судьба.
Марья Андреевна заметила, как в горле у него что-то прокатилось, словно он с трудом глотнул..
— Ну зачем же, — испугалась она своих неосторожных слов. — Просто предостережение.
— Мне трудно рассказать об этом, — сказал Павел. — Боюсь, что просто не сумею. Может, вам это покажется смешно — я никогда никому об этом не говорил, — но вот я постоянно думаю всякую чепуху. Я как-то пробовал у товарищей расспрашивать — только со мной это или с другими тоже? Но лишь заговорил — меня на смех подняли.
Марья Андреевна слушала Павла молча. Она штопала чулок, аккуратно протягивая нитки в нашитую раньше основу. Ее неторопливые, верные движения успокаивали и делали ее особенно простой и близкой.
— Я — мечтатель, — сказал Павел с подкупающей откровенностью. — Вроде Манилова из «Мертвых душ». Вот возьму в руки нож и сразу представляю себе, как я оказался в каменном веке, когда люди не знали металла, и как этим ножом можно было и огонь добыть, и шкуру разделать, и вообще сделать для людей то, чего они не могли сами… Или вот, заглянул я у вас в первый день в какую-то химическую книгу. И представил себе сразу, как я дальше читаю эту книгу, а там листок вложен — с формулами. Стал я проделывать реакции по этим формулам, и вдруг оказывается, что листок этот был составлен каким-то погибшим ученым. Он открыл вещество, которое сделает человека бессмертным. Ну, в общем, «философский камень». А сам не успел его приготовить — погиб во время бомбежки. И вот, как я делаю это вещество и какие со мной происходят замечательные приключения…
Он умолк и поглядел на Марью Андреевну, как будто ждал чего-то.
— А если бы вы в самом деле нашли в книге такой листок, — медленно спросила Марья Андреевна, — вы бы проверили, что это за формулы?
— Не знаю, — не сразу ответил Павел. — Но думаю, что — да. Думаю, проверил бы, — повторил он тверже.
Марья Андреевна удовлетворенно кивнула головой.
— О чем же вы еще мечтаете?
— Да всего не перечислить. Как я, например, стал невидимкой. Когда я был в лаборатории у Алексея, я представлял себе, что вот сам проделываю реакции и вдруг замечаю, что пробирка исчезла. Пробую рукой — она на месте. Образовалось такое вещество, что делает все невидимым. Но это только начало. А дальше, как я пробираюсь за границу, выкрадываю все планы вражеского командования и возвращаюсь назад. В общем, глупые мечты, детские, только вам вот я почему-то могу рассказать, какие мысли приходят в голову взрослому человеку.
— Что же, об этом, и в самом деле не принято говорить, — задумчиво ответила Марья Андреевна. — Но мечтают все. И мне кажется, что именно эти неоформившиеся, пусть во многом наивные мечты со временем превращаются — если только человек к этому по-настоящему стремится, — превращаются в большие и нужные дела. Главное — проверить формулы, если они найдутся. А если не найдутся — придумать их самому.