— Откуда же видно, ласковый он или нет? — возмущался Петр Афанасьевич.
— Я узнаю, — упрямо твердила Клава.
В детском доме у Клавы разбежались глаза.
В младшей группе были белокурые, розовощекие девочки, словно сошедшие с картинок, черноглазые мальчики с уморительными нежными рожицами — веселые и лукавые, бойкие и тихони.
И вдруг Клава увидела на руках у няни маленького, редковолосого мальчика с удивительно знакомым профилем.
— Да ведь это твоя копия!.. — воскликнула она и протянула руки к малышу. Он к ней охотно пошел.
Петр Афанасьевич, как всегда в минуты волнения, слегка посапывая носом, осторожно убрал со лба малыша влажную прядку, конфузливо улыбнулся, согласился:
— А нос и впрямь как у меня…
Это решило судьбу малыша. При переезде на новое место они никому не рассказали, что ребенок взят в детском доме. Да если бы и сказали — им не поверили. Сходство маленького Пети с Петром Афанасьевичем — такое заметное с самого начала — со временем, казалось, все увеличивалось.
Веселый, здоровый мальчик вскоре стал главным членом небольшой семьи, — на нем были сосредоточены лучшие чувства старших: их любовь и забота, надежды и тревоги.
Особенно радовался мальчик немногим часам, которые он проводил с отцом. Выходного дня он ожидал, как праздника, и часто, подвинув стул к стенке, выискивал в отрывном календаре красные числа.
Отношения его с Клавой были более обыденными. Но когда Пете нездоровилось или, как это случилось однажды, он ожегся, прикоснувшись рукой к раскаленной дверце печки, он прижимался к матери, словно искал у нее защиты от боли.
И когда после купания ребенка Клава прижимала чистую, с влажными, коротко остриженными волосами головку к груди, — невозможно было даже предположить, что мальчик вскормлен не этой грудью.
…Боль у Клавы, видимо, уменьшилась; она задремала. Задремал и Петя на руках у отца.
Надо ее лечить, — думал Петр. Афанасьевич, глядя на похудевшее лицо жены. — Все чаще припадки… Но как ее лечить, когда она сама говорит, что скорее гадюку проглотит, чем кишку эту?.. А без кишки лечить не могут… Нет, надо взяться всерьез…
Грелка сдвинулась. Петр Афанасьевич повернулся, чтобы поправить ее. Клава открыла глаза, слабо улыбнулась.
— Что, лучше тебе?.. Или доктора позвать?
— Нет, уже прошло… Только слабость — будто сто километров пешком…
Она приподнялась.
— Петю покормить нужно и спать ему…
— Ты лежи, я сам.
— Ничего, уже не болит… Это не припадок сегодня, а так… предупреждение. Не ешь, дура, селедку, не обманывай медицину…
Петр Афанасьевич осторожно положил Петю на диван, но он проснулся, широко открыл глаза и вдруг спросил:
— А от кислорода взрыв больше, чем от пушки?
Отец не удивился.
— Взрыв, Петро, не от кислорода, а от водорода, я тебе говорил. Если смешать их. А вообще, можно и больший сделать, чем от снаряда.
— Чем ты забиваешь ребенку голову?! — возмутилась Клава.
Как-то недавно в выходной день Петр Афанасьевич ходил с Петей гулять на строительный участок и между прочим показал ему баллон с кислородом и газосварочный аппарат. Он положил себе за правило не оставлять без ответа ни одного вопроса мальчика, и Петя злоупотреблял этим. С трудом приспосабливаясь к представлениям ребенка, Петр Афанасьевич объяснял, что если смешать эти два газа и туда попадет искра — произойдет взрыв и получится капля воды.
— Садись ужинать, Петя.
Петя уже допил свое молоко, когда в дверь постучали. Вошел Павел, поздоровался, погладил Петю по голове.
— Весь в отца, — сказал он одобрительно. — Как вылитый!
Петр Афанасьевич переглянулся с Клавой. Конечно, это не имело большого значения, и не за это так любили они мальчика. Но все же каждое упоминание о сходстве Пети с отцом радовало их и трогало.
— Ну, а стихи какие-нибудь ты знаешь? — спрашивал между тем мальчика Павел, как это некогда делали гости, когда приходили к ним в дом и желали доставить удовольствие его матери.
— Знаю, — смело отвечал Петя.
— Расскажи, — попросил Павел, оглядываясь на Петра Афанасьевича.
Петя стал на коврик перед своей кроваткой и уверенно начал:
Оля с Колей были в поле,
Там, где овощи растут,
Рассказали детям в школе,
Что они видали тут.
Красный мак, красный мак,
Он кивает ветру так…
— Ты, Петя, другие, — недовольно сказал Петр Афанасьевич. — Про рассеянного.
— А это какие стихи? — спросил Павел.
— Жена ему купила. Знает, что покупать, — сердито посмотрел Петр Афанасьевич на Клаву. — И до чего прилипчивые они, — пожаловался он Павлу. — Как репей. Я вчера проходил полем и сразу вспомнил: «Оля с Колей были в поле, там, где овощи растут…» И где ты видела, чтобы овощи росли в поле? — снова обратился он к жене.
— Разве я виновата, что такие книжки продают? — смутилась Клава.
— Покупать не нужно глупых стихов.
Клава уложила мальчика в кроватку, накрыла стол и пригласила Павла поужинать.
— Спасибо, только недавно ел.
— Ну хоть чаю.
За чаем Петр Афанасьевич сказал Павлу:
— Видишь, какая штука… Я хочу тебе такое приглашение сделать… Ну, чем ты сейчас занимаешься? Демонтажники — это только название. Вы же просто грузчики. Ты не обижайся — я верно говорю.
Павел молчал.
— А я посмотрел, как ты работаешь, — из тебя люди могут получиться. И компрессоры, я вижу, тебе по душе. И голова у тебя есть — вот ведь как правильно сообразил с подвесными лесами. Нужно тебе квалифицироваться. Настоящих монтажников-компрессорщиков нам не хватает, а если ты поработаешь да позанимаешься, так из тебя настоящий монтажник выйдет. И вот еще — общественного лица у тебя нет. Поработаешь, в партию вступишь…
— Я… в тюрьме сидел.
Петр Афанасьевич сделал вид, что не заметил усилия, с каким Павел сказал это.
— Знаю, что сидел. Что ж с того? Ошибки — они бывают. А сейчас ты дельно работаешь. Я бы тебе сам и рекомендацию дал.
— Спасибо, — сказал взволнованный и растроганный Павел.
— Нужно тебе совсем на стройку переехать. Вот тут рядом с нами освобождается комната… Я думаю, что смогу договориться, чтоб тебе ее передали. Будем жить соседями. И столоваться, если захочешь, сможешь у нас, пока сам не женишься. А то по этим столовым и забегаловкам и дорого и спиться можно.
— Переезжайте, Павел, — поддержала мужа Клава.
…Утром Клава сидела у распахнутого окна и, быстро вращая ручку швейной машины, шила Пете синенькую в полоску рубашку. Машина стояла на подоконнике. По временам, оставляя шитье, Клава поднималась и поглядывала в окно — смотрела, как Петя с девочкой соседки, Варенькой, лепит из влажного песка бабки.
Варенька была старше Пети — в будущем году родители собирались отдать ее в школу, в первый класс. Бабки она лепила, подражая неторопливым и точным движениям своей мамы, домовитой хозяйки Марты Павловны.
— А тебя в дождь из хаты не выпустили, — подразнила Петю Варенька. — А я вся промокла от дождя…
— А знаешь, отчего дождь бывает? — вскинув голову, но оставаясь на корточках, спросил Петя.
— Всякий знает — от туч.
— А тучи из чего?
— Тучи?.. — растерялась Варенька.
— Тучи из газа, — убежденно сказал Петя. — Есть тучи белые — это из водорода, а черные — из кислорода. Когда они сойдутся, выходит такой взрыв — гром и огонь. А от этого получаются капли воды. И так всякую воду делают.
17
— Из чего твой панцирь, черепаха? —
Я спросил и получил ответ:
— Из нарощенного мною страха.
Ничего прочнее в мире нет!
Эти стихи были подписаны под карикатурой, очень похоже изображавшей Александрову в виде черепахи. Карикатуру кто-то повесил на доске, где вывешивались «лучшие материалы».
Никто не знал, чья это проделка, но подозревали Валентина Николаевича. Он был чуть ли не единственным человеком в редакции, который весело рассмеялся, когда прочел эти стихи, и тут же заметил:
— Справедливо сказано.
Александрова в этот день пришла в редакцию позже, и к ее приходу карикатуру уже сняли.
Ее спрятала в свой стол технический секретарь редакции Лида, молодая женщина, известная тем, что за несколько минут могла разрушить репутацию, складывавшуюся годами.
В этот день Лида словно похорошела, как бывало с ней всегда, когда она узнавала какую-нибудь сногсшибательную новость. Она отозвала Александрову в сторону и зашептала.
— Такой ужас… Вы уже слышали?..
— Нет, — ответила Александрова резко и неприязненно.
— Такой ужас… Неизвестно, кто это нарисовал, но вся редакция уже знает… На вас карикатура.
— Какая карикатура?
— Вот она… Такой ужас…
— Похоже изобразили, — надев очки и снова снимая их, сказала Александрова. И молча ушла.
Когда Лена увидела вывешенную «на заборе» карикатуру на Александрову, она покраснела и втянула голову в плечи. За несколько дней до этого Валентин Николаевич прочел ей стихи, которые сейчас были подписаны под карикатурой.
Вот уже третью неделю Лена работала в отделе культуры.
Перед тем как Лену перевели в новый отдел, ее вызвал к себе редактор.
— Вам интересно работать в отделе писем? — спросил он.
— Интересно, — ответила Лена. — Только хотелось бы почаще получать задания… Ну, писать в газету…
— А стихов вы больше не пишете?
Лена замялась.
— Ну ладно, я вижу — вы человек неисправимый. Но посмотрим, как вам удастся писать стихи под руководством Александровой. Мы решили перевести вас в другой отдел, где у вас будут бо́льшие возможности для творческой работы.
Лене казалось, что улыбка, с какой разговаривала с ней Александрова, когда Лена пришла в отдел, была натянутой и неестественной.
Первое задание, которое она получила, было изложено Александровой подчеркнуто терпеливо, длинно и подробно. Нужно было написать репортаж о молодой, талантливой певице оперного театра Кобызевой под названием «Поет Кобызева». Следовало кратко расска