С аппетитом уплетая буженину, щедро положенную на его тарелку Марьей Андреевной, Павел рассказывал:
— Вот, понимаешь, какая штука… У меня — такая мысль… вроде рационализации… или не знаю, как сказать… С перегонной системой этой…
— Какой системой?
— Ну, которая стояла в твоей лаборатории… Не знаю, как она правильно называется… Когда я, — он улыбнулся смущенно, — когда я уборщицей там работал… Так вот, если эту печку электрическую, которая сжигала кислород, перенести вперед, а баллоны с жидким воздухом поднять наверх и сделать вроде змеевика — так система эта, я думаю, будет лучше работать…
Углубленный в себя Алексей с отсутствующим и сухим выражением худого лица медленно размешивал ложечкой чай.
— Профессор Порайкошица уже пробовал это сделать в своей лаборатории, — рассеянно ответил он. — Ничего не вышло.
Павлу показалось, что он уже где-то слышал эту фамилию. Но где? Он не мог припомнить.
— А почему? — спросил он.
Алексей с легким усилием стал объяснять, почему такая схема неосуществима.
— Не понимаю, — сказал Павел. — Не понимаю я этих формул. Но вот если бы на практике попробовать…
Марья Андреевна внимательно посмотрела на Павла. У нее дрогнули губы. Неужели Алексей не понял? Не понял, что, если Павел предлагает то, что — пусть ошибочно — предлагал крупный химик Порайкошица, значит, он…
— Вы, Павел, читали статью профессора Порайкошицы? — спросила Марья Андреевна.
— Нет. Я ведь…
— Как же вам пришла в голову эта мысль?
— А в самом деле, — вдруг резко отодвинул и расплескал чай Алексей. — Как это ты придумал?
Он с живым интересом взглянул на Павла.
— Не знаю, — ответил Павел. — У нас там система охлаждения на компрессорах… Немножко похожа. Не очень, но похожа. А я вспомнил лабораторию и подумал, — может, из этого что-нибудь и получится…
— Нет, — сказал Алексей. — Химия совсем другая область. Механические системы сюда мало подходят. И для того чтобы разобраться почему, нужно быть знакомым хотя бы с основами химии…
Подперев голову ладонью, Марья Андреевна переводила взгляд с Павла на Алексея, как бы сравнивая их.
Павел покраснел, силился улыбнуться…
— Ну что же… Не получилось — не нужно, — сказал он.
После ужина они перешли в комнату Алексея.
Алексей открыл готовальню, вынул циркуль и стал проводить на бумаге быстро, одну за другой, пересекающиеся окружности. Павел сел у стола, наблюдая за тем, как они постепенно образуют сложный узор. Наконец Алексей сказал:
— Я сегодня ездил к тебе на строительство. Только мы разминулись… Помнишь девушку, которую я провожал, в парадном, когда мы с тобой в первый раз встретились?
— Помню.
— Я собирался жениться на ней. Но она вышла замуж за другого.
Лицо его побледнело, губы сложились в некрасивую, словно застывшую улыбку. Он взял новый лист бумаги, немного сдвинул ножки циркуля и снова принялся за окружности.
Павел молчал.
— Конечно, проще всего было бы плюнуть и забыть. Обманула — ну и ладно. Но не могу я как-то поверить в это. В то, что она обманула меня. Есть в этом что-то непонятное… Что-то просто дикое…
У Алексея сорвалась ножка циркуля, по листу прошла неровная, изломившаяся дуга. Он бросил циркуль, встал из-за стола, сел на тахту, поджав одну ногу, а другою упираясь в пол, и стал подробно, как говорят о постороннем, рассказывать Павлу всю историю своего знакомства и своих отношений с Леной. При этом в жестах его появилась несвойственная ему размашистость, слова звучали необычно резко и отрывисто.
— Не может быть, — говорил Алексей, — не верю я, что такая девушка могла так просто говорить сегодня, что выйдет замуж за меня, завтра — выйти за другого… Я хочу тебя попросить, чтобы ты с ней увиделся. Чтоб поговорил, узнал, что с ней. Не нужно ли ей помочь…
Павел посмотрел в уменьшенные стеклами очков и без того небольшие голубовато-серые глаза Алексея. Ему польстила эта просьба.
— Хорошо, — сказал он. — Поговорить я, конечно, могу. Только, по-моему, лучше сделать так…
Он поднял руку и резко опустил ее.
— Не так это, выходит, просто, — негромко и мрачно заключил Алексей.
Не так это, выходит, просто, — думал Павел, возвращаясь домой. — Сколько уже времени прошло. А хотелось подняться на этаж выше. Посмотреть, как она там… И как этот — Олег Христофорович.
Он вспомнил мужа Софьи с внезапной симпатией.
Только нет. Больше это не повторится… А почему не повторится?..
Павел вдруг вспомнил Петра Афанасьевича. Как прислушиваются на стройке к каждому его слову! Все. И вчерашний фезеушник, и начальник строительства. Петр Афанасьевич. Обыкновенный монтажник. Ну, скажем, не совсем обыкновенный. Ну, скажем, очень хороший монтажник. Но Гольцев, который монтирует насосную, может, не хуже. Не в этом дело. Не только в этом дело. Дело в том, что никому не придет в голову, что этот человек может в чем-то поступить не по правде. Здорово все-таки, что есть такие люди. Очень здорово.
Утром Клава кормила своих мужчин завтраком. Петя-маленький закапризничал и сказал сердито:
— Не хочу марципана! Хочу сухарь с молоком.
— Не модничай, Петушок! — ответила Клава ходким в их семье словом.
— А ты знаешь, что такое марципаны? — с интересом спросил Павел.
— Всякий знает, — ответил Петя, проглатывая молоко. — Булка такая.
— Верно, булка, — согласился Павел. — И еще конфеты такие есть.
— Я ему покупала, — заметила Клава.
— А вот меня, — сказал Павел, — когда я в детстве капризничал, есть не хотел, отец отстегал ремнем и все приговаривал: «Так тебе марципанов захотелось?» А какие они, эти марципаны, я только недавно узнал…
Петр Афанасьевич с лаской взглянул на Петю. Малыш потянулся к отцу, задел локтем ломоть хлеба, лежавший на краю стола. Хлеб упал на пол. Павел наклонился поднять, но его остановил строгий голос Петра Афанасьевича:
— Не нужно! Подними ты, Петя.
Лицо Петра Афанасьевича было необыкновенно строгим.
— Так. А теперь поцелуй.
Петя поцеловал хлеб.
— Положи на стол.
Петр Афанасьевич улыбнулся спокойно и взял Петю на руки.
Павел отвернулся. У него что-то подкатило к горлу. И он не мог понять — почему.
22
Несмотря на то что Петя-маленький слышал о существовании таких сложных вещей, как марципаны и кислород, он не знал, что окружающие его предметы при всем своем многообразии укладываются в определенные системы.
Наоборот, каждый из них существовал самостоятельно, имел свой характер и мало подходил для обобщений.
Стол — это был определенный, их стол, за которым обедали, а другой стол — это и был другой стол, а не «стол» вообще.
Петя был глубоко убежден, что все вещи вокруг него живут какой-то своей жизнью, движутся и разговаривают, но делают это, только когда люди не могут увидеть — ночью или когда никого нет в комнате.
Он часто заглядывал в замочную скважину или отворачивался к стенке, а потом резко поворачивал голову, и каждый раз стол, стулья, швейная машина, подушки сразу замирали.
Они прекрасно понимали его намерение застать их врасплох.
И только однажды ему удалось увидеть, как ведут себя вещи, когда думают, что за ними никто не наблюдает.
Он поздно лег в свою кроватку, прищурил глаза, потом, когда все в комнате успокоилось, потихоньку открыл их.
За окном висела круглая, как фонарь, луна, что-то посвистывало на кровати, где спали родители, где-то за стеной играла негромкая, плавная, красивая музыка, а по временам словно кто-то вздыхал.
И вдруг стол, неторопливо ступая всеми своими четырьмя ногами, направился к дивану.
Немножко полежу, — решил он. — Устал за день. Стол начал переворачиваться на спину.
Петя еще шире раскрыл глаза.
Стол лег на диван, задрал ноги и принялся понемножку раскачиваться на мягких пружинах.
Стулья остались посреди комнаты, на тех местах, где они стояли вокруг стола. Под плавную музыку, которая была слышна из-за стенки, они медленно закружились в танце, а когда музыка замерла — выстроились в ряд.
Старший стул (на нем всегда сидел Петр Афанасьевич) тихонько подошел к окну, где ясно выделялся силуэт швейной машины, поднял переднюю ногу и начал медленно, а потом все быстрее и быстрее вращать колесо. Машина застрекотала: «Шью, шью, шью…»
Петя тихо, приглушенно рассмеялся.
Клаву словно что-то в сердце толкнуло.
Раздетая, сонная, она вскочила с кровати, подошла к ребенку, поправила легкое одеяльце и прижалась губами ко лбу.
Мальчик весь горел.
…Несмотря на поздний час, Вера Гурина — начальник санчасти строительства — не спала. Она сидела за столом и аккуратно проставляла цифры на крупном, в полстола, бланке отчета. К делу своему она относилась ревностно и старательно перемножала число головных болей за квартал на число рабочих строительства, как этого требовали формы отчетности райздравотдела.
В дверь постучали.
— Войдите, — предложила Вера и поставила цифру не в ту графу.
— С Петей что-то плохо, — сказал испуганный и расстроенный Петр Афанасьевич.
У него часто дергалось веко и дрожали крупные руки. Он все пытался застегнуть пуговицы надетого прямо на нижнюю рубаху пиджака и не попадал в петли.
— Не узнаёт никого…
Клава быстро двигалась по комнате — взад-вперед, взад-вперед, она поднесла воды, чтобы Вера вымыла руки, бегала из угла в угол, разыскивая полотенце, и только тихо, беззвучно приговаривала:
— Боже мой… боже мой…
Горячее тельце мальчика было чистым, без малейших признаков сыпи. Странным и особенно страшным казалось выражение лица, улыбка на пересохших губах… Посиневшие крылья вздернутого носа все время раздувались. Но особенно поразили Веру отброшенная назад голова и напряженная шея. Вера хорошо помнила, что это — признаки менингита.
Она испуганно оглянулась.
Клава, опираясь рукой на стул, с надеждой смотрела на нее своими большими, красивыми глазами.