Вера измерила температуру — серебряный столбик ртути поднялся до сорока.
Пульс показывал сто сорок ударов.
Дыхание учащенное.
Она прижала к груди ребенка фонендоскоп и услышала легкий, едва уловимый, нежный, равномерный хруст.
Это могло быть признаком крупозного воспаления легких.
Нужно было обязательно выслушать повторно, при глубоких вдохах и кашле, но мальчик не приходил в себя.
— Петя кашлял сегодня? — спросила она у Клавы, сворачивая резиновую трубку фонендоскопа в кольцо.
— Нет, не кашлял, ни на что не жаловался… Совсем не было заметно, что он болен… Что же с ним? Что делать?..
С горечью Вера подумала, что она не детский врач и вообще молодой еще врач. А здесь распознать, что с ребенком, было особенно трудно и страшно — мальчику было очень плохо.
С усвоенным выражением деловитой озабоченности Вера сказала возможно более спокойным голосом:
— У мальчика воспаление легких. Положение довольно серьезное, и я сейчас же вызову детского врача из больницы. Тогда решим, что делать дальше.
Юлия Семеновна, седая, немолодая женщина, старая дева с нервным и худощавым лицом, уже через полчаса была у постели мальчика.
Ее привезла санитарная машина.
Вера заметила, что один из седых локонов Юлия Семеновны остался накрученным на бумажку, но сразу же забыла об этом.
Юлия Семеновна взяла руку мальчика с маленькими, тонкими пальцами — на ногтях проступила синева. Пощупав пульс, она поспешно извлекла шприц, вскипятила воду и ввела малышу камфару. После тихо шепнула Вере:
— Я тоже склоняюсь к крупозной пневмонии. Хотя, как вы это заметили, имеются признаки менингита. Посмотрим еще утром. Пока нужно оставить здесь медицинскую сестру.
Клава наклонилась над мальчиком, всматриваясь в изменившееся лицо, и осторожно утерла с его щеки слезу, скатившуюся из ее глаз.
У Пети все раздувались крылья носа, он посапывал, и от этого Клаву не покидало ощущение, что ему не только плохо, а он еще и сердит на что-то.
Это бессознательное чувство было вызвано тем, что так посапывал и муж, когда нервничал.
…Под утро начальника строительства Бушуева разбудил настойчивый звонок. Телефон стоял у него в изголовье. Не раскрывая глаз, Бушуев снял трубку и услышал взволнованный голос Веры Гуриной.
— Сергей Иванович, дайте, пожалуйста, указание Васе, чтобы он немедленно поехал со мною в Киев… Мы постараемся привезти профессора Григорович.
— Хорошо. Но что случилось?
— Тяжело заболел мальчик Сулимы. Очень серьезное положение. Очень.
— Идите в гараж. Я позвоню и пришлю шофера.
Павел, вызвавшийся привезти Олимпиаду Андреевну, и Вера пошли в гараж.
Начался дождь. Разбрызгивая лужи, широкий, просторный лимузин мчался по дороге. Свет сильных фар терялся в мелких дождевых струях.
Им открыла Олимпиада Андреевна.
— Что случилось? — спросила она.
— Мы за вами, — сказал Павел.
— У нас заболел ребенок… По-видимому, крупозная пневмония в очень тяжелой форме… Но есть признаки менингита, — заторопилась Вера.
Олимпиада Андреевна сдержанно заметила, что ребенка следует привезти в больницу, где, раз случай такой тяжелый, она его и осмотрит.
— Ребенок в Боярке. Я — начальник санчасти строительства. Это сын нашего рабочего. Олимпиада Андреевна, мы не можем вернуться без вас…
— Позвольте, коллега… Но ведь там есть больница, есть педиатры, которые сделают все, что нужно. Ведь вы сами понимаете, что я не могу оставить все дела в Киеве и выехать к вам на стройку… У меня обход в больнице и лекция в институте… — Олимпиада Андреевна начала сердиться. — Это совершенно исключено!
— Но ведь ребенок может погибнуть!
— Как вам не стыдно! — вспыхнула Олимпиада Андреевна. — Ведь вы — врач. Неужели вы не знаете, что я — не чудодей, что могу сделать только то же самое, что сделает местный педиатр…
— Как хотите, профессор, но мы не уйдем, пока вы не согласитесь. — проговорила Вера, сдерживая слезы. — Мы не можем вернуться без вас, — добавила она тверже.
— Поедемте, Олимпиада Андреевна, — попросил Павел.
На их голоса в переднюю вышла Марья Андреевна.
— Нужно ехать, Липа, — сказала она.
…Олимпиаду Андреевну встретила осунувшаяся Клава.
— Скорей, скорей… — горловым рыдающим голосом торопила она. — Ему совсем плохо, он не дышит…
Они прошли в комнату, где у постели мальчика неподвижно сидела медицинская сестра Фенечка. Ее опущенные руки бросились в глаза Вере, что-то кольнуло в сердце и заставило замедлить шаги.
Олимпиада Андреевна прошла вперед, наклонилась к мальчику, прислушалась к едва ощутимому дыханию, просунула ладонь между затылком и влажной подушкой и лишь затем стала расспрашивать сестру о состоянии ребенка и о принятых мерах.
— Так отвечайте, пожалуйста, — требовала она.
Испуганная ее сухим тоном, Фенечка, наслышанная об Олимпиаде Андреевне, отвечала бестолково и невразумительно.
Олимпиада Андреевна пожала плечами.
Клава зашла за спинку кровати и все старалась встретить взгляд Олимпиады Андреевны. Ей казалось, что она приедет и сразу что-то сделает, чтобы спасти ребенка. Но Олимпиада Андреевна ничего не делала, а только расспрашивала, избегая ее взгляда, и Клава быстро переходила от надежды к отчаянию.
Олимпиада Андреевна повернулась к Клаве и сказала мягко и сочувственно:
— Положение очень серьезное. Но мы сделаем все возможное.
У Клавы по неподвижному землистому лицу покатились слезы. А Олимпиада Андреевна снова склонилась над ребенком, выслушивая его. Как большинство педиатров, делала она это не трубкой, а прижимаясь ухом к груди ребенка и поглядывая на Клаву, нарушавшую тишину тихими всхлипываниями.
— Вы правы, — сказала она Вере. — Это не менингит.
Перейдя на латынь, она сообщила о том, что согласна с предварительным диагнозом — крупозная пневмония.
Олимпиаде Андреевне с ее огромной практикой было хорошо известно, что этой болезнью заболевают почему-то чаще всего крепкие, здоровые дети. Но в этом случае ее беспокоило, выдержит ли сердце ребенка: ее привычное ухо слышало шумы, в работе сердечка были нарушения.
Олимпиада Андреевна особенно подробно расспрашивала о перенесенных мальчиком болезнях, так как собиралась ввести новые лекарства в повышенных дозах — такой метод лечения только испытывался в ее клинике.
Петя открыл глаза и сознательно посмотрел на окружающих.
— Хочу пить, — сказал он. — Мама…
Фенечка быстро подала поильник, подхватила головку мальчика, но Петя повторил: «Мама»… — и поильник взяла Клава.
Усталыми глазенками, выделявшимися на бледном, прозрачном лице, Петя посмотрел в ее заплаканные глаза.
— А где папа?
— Сейчас придет, сейчас придет, Петушок, солнышко мое, — зачастила Клава, а Вера почувствовала, что у нее щекочет в горле и застилает взор.
— Я здесь останусь, — сказала Олимпиада Андреевна. — Есть тут телефон, чтобы я могла сообщить об этом в Киев?
— Есть, Олимпиада Андреевна, — благодарно ответила Вера.
Петр Афанасьевич в этот день несколько раз приходил домой и снова возвращался на работу — он не находил себе места.
Вечером Пете стало легче, он выпил киселя. У его постели сидела уже другая сестра — Маша Убийбатько, толстая, добродушная девушка.
Клава вышла в кухню вскипятить чай. За вей вышел и Петр Афанасьевич. Он обнял жену, крепко прижавшуюся лицом к его груди, прикоснулся губами к мягким волосам и сказал вполголоса:
— Будет здоров Петя. Ему еще жить и жить. И тебе нужно быть здоровой. Держись крепче.
…Около трех часов ночи Веру разбудила испуганная сестра. Пульс у ребенка почти не прощупывался.
— Быстро зовите профессора! — приказала Вера сестре и закусила губу.
Случилось то, чего больше всего боялась Олимпиада Андреевна, — сдавало сердце мальчика.
— Камфару! — коротко сказала Олимпиада Андреевна сестре.
Под ее нетерпеливым взглядом Маша разбила ампулу. Дико посмотрев на неуклюжую сестру, Олимпиада Андреевна сама схватила шприц.
Ребенка еще долго кололи, вводя ему лекарства, усугубляя страдания и без того сжигаемого болезнью тельца.
Медленно и тяжело подняла Олимпиада Андреевна голову и сказала как приговор, как всегда произносились и будут, вероятно, долго еще произноситься эти слова:
— Медицина бессильна!
За свою долгую и трудную жизнь она много раз говорила людям эти слова. Но почему-то еще никогда ей не было так горько, так больно и стыдно, как сейчас.
Клава стояла у изголовья кроватки, уцепившись руками за спинку, молча, недвижимо, только лицо ее все больше и больше чернело. И вдруг, когда Олимпиада Андреевна поднялась, она упала, забилась головой о пол и закричала так, что этот нечеловечески громкий и тонкий звук как ножом полоснул по сердцам присутствующих, сорвал с постелей соседей, и сторожа, задремавшего у склада, как ветром сдуло с узенькой приступочки. В испуге подхватил он свою берданку без патронов и долго прислушивался, наставив к ветру волосатое, более чуткое, правое ухо. Затем снова опустился на приступочку, запустил пальцы в бороду и, засыпая, пробормотал:
— Привидится же такое…
23
— По какому праву вы меня об этом спрашиваете?
— Без всякого права!
Лене вдруг показалось, что этот человек с грубоватым, хмурым лицом, с недоверчивым, недобрым взглядом может ее ударить.
Они стояли в коридоре редакции, у окна, выходившего во двор с волейбольной площадкой. Играли девушки. Одна из них принимала картинные позы и часто мазала.
— Без всякого права! — повторил Павел. — Но совесть какая-то должна у вас быть? Обманули человека. Стукнули его ногой ниже живота. Надо же хоть сказать — почему…
Лена решила, что сейчас она молча повернется и уйдет. Но вместо этого она почему-то спросила:
— Где я вас видела?
— В парадном. Вы там с Алексеем о книгах говорили.
Румянец, как всегда, выступил у нее вокруг глаз, а потом разлился по всему лицу.