Конечно, — думала Лена, — человека можно бросить в воду, чтобы он научился плавать. Но может случиться так, что он утонет. И я — тону…
Она села в вагон электрички у окна. В вагоне было много людей, очевидно знавших друг друга, — они переговаривались, шутили.
Лена улыбнулась какой-то шутке, отвернулась к окну, прижала руки к лицу и, вздрагивая плечами, горько заплакала.
— Не нужно, девочка, — осторожно и нежно сказал большой, грузный старик. Он вынул из корзины фунтик с дешевой карамелью, «подушечками», взял несколько штук темными, плохо гнущимися пальцами и протянул Лене.
— Спасибо, — сказала Лена, улыбаясь сквозь слезы, и взяла конфеты.
С этого вечера, когда недоверчивый, осторожный Савельев сначала посмотрел на бумажку лаборатории, потом взял в руки темный, черно-серый кусок нового состава и, несколько раз ударив по крепкой, как гранит, массе, убедился, что состав небывало прочен, — с этого вечера Петр Афанасьевич снова включился в работу, и все реже замечали окружающие, что бригадир, как это было с ним в первые дни после смерти сына, разговаривает о деле, а сам мыслями далеко-далеко…
Утром Петр Афанасьевич допил свой чай с молоком, взглянул на часы и переставил стул ближе к опершейся на руку пригорюнившейся жене.
— Ничего, Клава, — проговорил он негромко и твердо. — Будем жить.
Положил папиросу в пепельницу и горячо, убеждающе добавил:
— Мы не сделаем, как эта докторша — Юлия Семеновна. Мы не возьмем мохнатую собачку, чтобы возиться с ней, на руках носить и готовить ей отдельно морковные кисели. Мы не такие люди… — Помолчал. — Двух детей возьмем. Опять в детдоме. Будешь лучше себя чувствовать — трех. Я тоже… Тоже понял, что нужно больше помогать тебе. Больше помогать, чем прежде. И вырастим людей.
Встал, сунул руки в карманы и молча, посапывая носом, прошелся по комнате, остановился у стола.
— Конечно, как Петю — больше никого не полюбим. Был бы родной… — ему сдавило горло, — был бы родной… наш с тобой ребенок — и то не любили бы больше. Уж какие-то такие мы с тобой. Однолюбы.
Петр Афанасьевич посмотрел Клаве в глаза упорным, подбадривающим взглядом.
— Но детей — вырастим! И обижать их не будем. Какие мы люди будем, если детей не воспитаем? Не сделаем из них хороших, добрых, настоящих людей?..
Клава молчала. Только в красивых глубоких глазах ее светилась такая безнадежная тоска, что Петр Афанасьевич унес бы ее, как девочку, на руках, если бы можно было таким путем уйти от пережитого ими горя.
— Хорошо, — с трудом ответила она наконец. — Только не сейчас, Петро. Подождем.
По ее впавшим щекам покатились слезы.
— Я не тороплю тебя, — сказал Петр Афанасьевич. — Важно только, чтобы ты выдюжила, переломила себя…
Как она там? — подумал Петр Афанасьевич, измеряя щупом зазор. — Нужно будет прийти пораньше…
Вечером Лена решила пойти в редакцию и прямо сказать Бошко, что она ничего не может сделать, что из нее ничего не получится. Или еще лучше — подать заявление о том, что она просит освободить ее от работы «по собственному желанию».
Но вместо этого рано утром она приехала на стройку. И сейчас чувствовала себя особенно неуютно в огромном цехе, по которому беспрерывно двигались люди. Рабочие одну за другой подвозили тачки. Шло бетонирование каналов.
— Отойдите, измажу! — сердито посмотрел на Лену рабочий. У него соскочила с катального хода тачка с бетоном, и, покраснев от натуги, он ставил ее на место.
Лена остановилась на доске, переброшенной между двумя каналами. Пожилой сварщик, желая обойти ее, едва не свалился вниз.
— Сойди с дороги! — прикрикнул он на Лену. Взглянув в ее растерянное лицо, добавил: — Какого черта… — и ушел.
— Скажите, пожалуйста, как найти начальника участка? — спрашивала она у встречных.
Каждый раз ей показывали в сторону, прямо противоположную той, куда она шла. Савельев не сидел на месте.
— Вот он, — указал ей наконец пожилой рабочий в брезентовой робе.
Лена подошла поближе.
Невысокая взволнованная девушка ухватила Савельева за рукав пыльного суконного пиджака.
— На вашем участке четыре человека до сих пор не сделали прививки! — стараясь перекрыть шум вибраторов, напрягала она голос. — В том числе и вы…
— Опять прививка! — вырывая рукав, взвизгнул Савельев. — Пусть меня повесят, а я никого заставлять не буду и сам не сделаю! Знаю я эти прививки! В такое горячее время вы мне половину людей вывели из строя!.. Нам сейчас не до прививок!
У него тряслись щеки от негодования.
Не дожидаясь, чем это закончится, Лена тихонько отошла в сторону и отправилась разыскивать Петра Афанасьевича — в управлении строительства ей посоветовали поговорить с ним или с Савельевым.
Петр Афанасьевич, подняв измазанные в масле руки и вытирая сгибом кисти лоб, сказал:
— Я вас очень попрошу — немного попозже. Ну, хоть в обед. А сейчас… Как бы это сделать?.. Вот мы пригласим одного товарища, молодого бригадира, он вам все расскажет.
Павел заметил Лену еще раньше.
Чего она тут лазит? — думал он с раздражением.
Но когда Петр Афанасьевич позвал его, он посмотрел на Лену и вдруг улыбнулся. Он не ожидал, что она так смешается. Лена взялась рукой за маховик компрессора, а затем провела ладонью по лицу — на лбу и на носу у нее остались длинные полосы темной смазки.
Улыбнулась и Лена.
— Вот мы… встретились… — сказала она.
Больше всего он боялся, как бы Лена не заметила, что и для него многое тут внове. Пояснения давал коротко, отрывисто, поглядывая на часы.
— А что это у вас? — спросила Лена, показывая на высокую ажурную мачту возле цеха.
— Молниеотвод.
— Громоотвод? — осторожно осведомилась Лена.
— Молниеотвод, — повторил Павел. — Гром не отводят. Гром — это звук…
24
У Максима Ивановича в глазах зажегся ласковый огонек, и Лена была ему очень благодарна. Никогда еще не нуждалась она в поддержке так, как сейчас.
Она читала Максиму Ивановичу свой очерк о строителях.
Очерк был немного бессвязен. В нем, вероятно, не хватало знания предмета. Но было в нем такое горячее, такое искреннее увлечение, такое неподдельное уважение к труду, что Максим Иванович не мог не поддаться его обаянию, а Лена испытывала большую признательность за то, что он это понял.
Возбужденная, радостная Лена, перед тем как пойти в редакцию, надела свое любимое голубое платье, доставшееся ей таким необыкновенным образом. Она его ни разу не надевала на работу.
— Ах, какая прелесть! — восхищенно сказала секретарь Лида. — Если бы вы только знали — как вам к лицу голубое! Это то самое платье, что склеили вам на фабрике? Позвольте мне пощупать — неужели совсем не чувствуется швов?
— Мне, кстати, в связи с этим платьем тоже хотелось сказать несколько слов. Может быть, пройдем ко мне? — предложил заведующий отделом писем, который проходил по коридору.
Что-то в нем показалось Лене необычным. Со своим высоким лбом, тонким носом, свежим белым воротничком и темным галстуком, Григорий Леонтьевич, как всегда, выглядел спокойным, сдержанным и уверенным в себе человеком. И все-таки…
— Почему вы так насторожились? — спросил Григорий Леонтьевич, поглядев Лене в лицо.
— Нет, я ничего… Просто как-то до сих пор получалось, что, когда меня приглашали в кабинет к редактору или к вам, всегда случалась какая-нибудь неожиданность.
— Гм. Садитесь, пожалуйста. Насчет неожиданности — это вы, пожалуй, правы. — Он помолчал. — Вы помните, как вы впервые попали на фабрику имени Крупской?
— Помню, конечно.
— И письмо, которое вас привело на эту фабрику, помните?
— Еще бы! Маша Крапка. Так и не узнали до сих пор, что с ней, куда она уехала?
— Узнали. — Григорий Леонтьевич побарабанил своими тонкими, чистыми пальцами по столу. — Крапка убита. Тело ее засосало трубой землесоса, когда производили работы по расчистке днепровского дна.
Лена побледнела. У нее дрожали губы.
— Кто же убил ее? Зачем? Неужели из-за того, что я тогда не была достаточно осторожной?
— Нет, не думаю. Во всяком случае, сейчас ведется следствие…
…Лена ушла в промышленный отдел.
Она думала о том, как странно, как тяжело сложилась жизнь этой Маши Крапки, а когда вспомнила подробности зверского убийства, какие ей рассказал Григорий Леонтьевич, внезапно ощутила, что у нее к горлу подкатил комок, и расплакалась.
— Что с вами? — спросил Бошко. — Не получается материал?
— Нет. Я не из-за этого.
— А по-моему, единственная причина, из-за которой стоит плакать, сходить с ума, кончать с собой, — это когда не получается материал, который нужно поставить в номер, — прошепелявил Бошко. — Я, во всяком случае, если не получалась статья, всегда кончал самоубийством.
Лена улыбнулась.
— Ну, давайте ваше произведение.
Бошко читал страничку за страничкой, хмыкал, поглаживал себя по лысине, дергал за усы.
— Хорошо, — сказал он. — Мне нравится. Мы с вами вместе ее немножко подправим, и можно будет печатать. Но перед тем скажите мне: вы в школе писали сочинения? Ну, скажем, «Евгений Онегин как представитель разлагающегося феодального общества»?.. Или что-нибудь в этом роде?
— Писала.
— А план вы всегда составляли?
— Всегда.
— Ну так вот, теперь попробуйте составить план очерка, который вы уже написали. И вы сами увидите, что некоторые части у вас поставлены таким образом… — он закинул правую руку за голый затылок и взял себя за левое ухо.
Лена составила план. Бошко посмотрел его, покачал головой.
— Вот теперь все видно.
Он быстро перенумеровал пункты плана.
— А ножницы у вас есть?
— Нет.
— Обязательно купите ножницы. Какой может быть журналист без ножниц?
Он достал из ящика стола ножницы с концами длинными и тонкими, как шпаги, разрезал странички очерка на части и склеил их в ином порядке. Не выпуская из рук ножниц, Бошко взял со стола ручку и поставил на страничках другие номера. Некоторые страницы выходили коротенькими, а некотор