нужны были эти деньги. Но это был урок для других. Я приехал в Чернигов как инкассатор. Он вместе с государственными продавал и наши ткани. Он должен был вернуть восемьдесят процентов выручки. Он хотел взять все. Я с ним покончил и забрал деньги. Ты мне помог. Спасибо. Но теперь — все, что случится со мной, будет и с тобой. Запомни — ты никогда не докажешь, что не был соучастником в этом деле. В убийстве. Если я этого захочу…
— Знаю. Зачем ты убил эту девушку?
Виктор медленно заправил сигарету в резной мундштук из слоновой кости с серебром, затем вынул ее из мундштука, положил на стол, достал из кармана блокнот, вырвал страничку, оторвал узкую полоску бумаги, свернул в трубочку и начал старательно, точными и аккуратными движениями прочищать мундштук.
Они сидели в небольшой комнате за квадратным столом без скатерти. Кроме стола в комнате был еще узкий диванчик, большой зеркальный шкаф и три стула. Виктор, как показалось Павлу, здесь не жил, хотя у него был свой ключ. Когда Павел дозвонился к нему по телефону (несколько раз у него спрашивали: «Кто говорит, зачем вам нужен товарищ Смирнов?»), Виктор пригласил его сюда, на окраину Киева, на Куреневку, в этот одноэтажный, деревянный, старой постройки домик.
— Маша была глухонемой.
— Я знаю.
— Знаешь, да не все. Маленькой девочкой она была тяжело ранена и контужена. Бомба упала в их двор. Родители погибли. Я ее подобрал на вокзале, когда ей не было тринадцати лет. Она убежала из детского дома. Она была очень обидчивой, эта Маша. — Виктор улыбнулся с неожиданным добродушием. — Всюду возить ее с собой, как ты понимаешь, я не мог. О моих делах она даже не догадывалась. В последнее время я вел крупное дело здесь, в Киеве. Дело очень крупное, а связано с ним немного людей. Каждый был на учете. Когда ты вернулся, когда мы встретились, я сначала хотел подключить и тебя. Но ты — не годился. Мне не годились люди, которые сидели…
Недобро прищурившись, он продолжал:
— Ты мало знаешь о такой науке — о социологии. Но в общем и ты понимаешь, что в наших условиях интересы государства и человека совпадают. Этим отличается социализм от капитализма. И это — самое главное. Поэтому у нас так трудно… Трудно таким, как я… Ты один — против всех. Против так хорошо, так продуманно организованного общества. Нужно быть умным как дьявол. И сильным. И стараться, чтобы в твоем деле участвовало как можно меньше людей. Чтобы люди эти не вызывали ни малейших подозрений. Не обращали на себя ни малейшего внимания. И чтобы даже они не все знали тебя в лицо. И все равно — всегда, днем и ночью, быть готовым к тому, что дело раскроют. Что за тобой придут.
Он помолчал, прислушался.
— Маша мне нужна была на складе. Она делала все, что я говорил. Но постепенно она стала кое о чем догадываться. Она вбила себе в голову, что директор фабрики — муж этой девочки, с которой и ты теперь познакомился, — заставляет меня работать на него. Хотя, как ты понимаешь, было наоборот. Я руководил этим делом. Я предупредил Машу, что убью ее, если она не будет молчать…
Виктор прочистил мундштук, закурил, прошелся по комнате.
— Пришлось увезти ее в село. Она не хотела там оставаться, грозилась, что вернется и пойдет в милицию. Я не собирался ее убивать. Особенно так. Я не ношу с собой оружия, — Виктор с насмешкой посмотрел на Павла, — хотя, когда я полез в карман за платком, тебе показалось, что я выну пистолет. У меня не было даже перочинного ножа. Гвоздь я нашел по дороге. Это был старый, ржавый гвоздь…
Он замолчал, сел на стул, опустил голову на маленькие детские руки.
— Что ты собираешься делать?
— Придется свернуть дело. И уехать. В любом случае помни — ты со мной никогда не встречался.
— Нет. Я думаю, лучше тебе пойти в милицию. — Павел смотрел вниз, на стол. — Или я сам это сделаю.
— Не советую, — улыбнулся Виктор спокойно и лениво.
Павел встал. Виктор снова опустил руку в карман. Павел заметил, как сузились и блеснули его глаза, ухватился за край стола, перевернул его, швырнул на Виктора и навалился сам. И сейчас же глухо, как пробка из бутылки, выстрелил пистолет, пуля ударила в стол.
Павел оттолкнул стол ногой, наступил Виктору на руку, сжимавшую пистолет, и схватил его за горло. Он не отпускал худого, тонкого горла Виктора до тех пор, пока у того не закатились глаза. А затем он поднял пистолет, расстегнул и вытащил у Виктора из штанов пояс, повернул Виктора на бок, обмотал поясом руки и крепко завязал на два узла.
Глаза у Виктора были по-прежнему закрыты, но Павел заметил, что веки дрогнули. На выстрел никто не пришел. Павел поднял Виктора, посадил его на диван, вынул из двери ключ, закрыл за собой дверь на замок, вышел в коридор и постучал в соседнюю комнату. Там что-то зашуршало, но дверь ему так и не открыли.
Не снимая пальца со спуска пистолета, — он держал его в кармане, — Павел вышел на улицу. Надо было отыскать милиционера. Он сам себе не сознавался в том, что все-таки боится остаться наедине с Виктором.
Это хорошо кончилось. Это очень хорошо кончилось, что я опрокинул стол, — думал Павел. — На выстрел никто не пришел. Если бы я не успел — на выстрел также никто бы не пришел. Но как это вышло?.. Почему я догадался?
Он вспомнил, как в детстве — он учился в первом или во втором классе — один пацан рассказывал страшную историю. Как же это?.. А, помню… В одном черном-черном городе стоял черный-черный дом. В этом черном-черном доме была черная-черная комната. В этой черной-черной комнате стоял черный-черный стол. На этом черном-черном столе стоял черный-черный гроб. В этом черном-черном гробу лежал черный-черный… таракан!!! — выкрикнул пацан последнее слово. Все вздрогнули, а Павел с размаху стукнул рассказчика в нос.
Кто-то из старших — кто же это был? — накричал на Павла: зачем ты его ударил? «Я очень испугался», — сознался Павел.
…Эта окраинная улочка сплошь состояла из одноэтажных домиков, окруженных небольшими садами и огородами. Лаяли собаки. Павел миновал угол, другой. Он шел по направлению к трамвайной остановке. На углу матовые шары освещали вывеску аптеки. Но аптека была уже закрыта. Над звонком висела табличка: «В случае экстренной необходимости просят позвонить». Павел не спускал пальца с кнопки звонка по меньшей мере минут пять. Наконец ему открыла сонная, недовольная дежурная.
— Без подушек кислород не отпускаем, — сказала она.
— Каких подушек?
— Вы ведь уже раз приходили…
— Нет… Мне позвонить по телефону.
— У нас не переговорная!
Женщина попыталась закрыть дверь, но Павел оттолкнул ее, прошел в аптеку и направился за стойку в комнату, откуда сквозь открытую дверь проникал свет.
В комнате за длинным столом, уставленным аптекарскими весами и байками с латинскими названиями, на узкой, обитой клеенкой медицинской кушетке сидел парень, с волосами, начинавшимися от самых бровей. Он надевал задом наперед рубашку.
— Я… только на минутку… зашел… — испуганно бормотал он, просовывая голову в воротник.
Павел подошел к телефону, снял трубку. Чтобы набрать номер, он вынул из кармана руку, в которой все еще был зажат пистолет.
— Ай, не нужно! — закричал парень каким-то совершенно мышиным голосом, и вдруг Павел увидел, что женщина, дежурившая в аптеке, подбежала к парню и закрыла его своим телом.
— Какой номер телефона милиции? — хмуро осведомился Павел.
— Не знаю, — ответила женщина. — Ноль один.
Павел набрал ноль один.
— Пожарная охрана, — ответили ему.
— Мне нужна милиция.
— Звоните ноль два.
Дежурный милиции сказал, что по адресу, указанному Павлом, сейчас же выедет оперативная машина.
Когда Павел выходил из аптеки, женщина, наклонив голову, попросила его:
— Если только можно, не говорите, что я была не одна… Очень вас прошу.
— Хорошо.
— Проклятая жизнь, — сказала женщина и заплакала.
27
— Алло!.. Алло!
Телефонные провода где-то соединились с проводами радиотрансляции, и трубка пела: «Закаляйся, если хочешь быть здоров». Затем в мембране что-то щелкнуло, как в тех случаях, когда звонят по телефону-автомату.
— Смирнова взяли, — шепотом сказала трубка. — Уезжайте.
Затем снова щелчок и протяжный гудок низкого тембра.
Максим Иванович положил трубку на стол.
— Чем тут пахнет? — сказал он Лене. — Как будто рыбу жарили…
— Нет, — ответила Лена. — Я не чувствую.
— Ну, может быть, мне показалось.
Он положил трубку на рычаг, расправил шнур.
В голове назойливо вертелась мелодия песенки: «Закаляйся, если хочешь быть здоров…»
Все кончено, — думал он, — все кончено.
— Мне придется уехать в командировку, — сказал он Лене с тем необъяснимым спокойствием, какое бывает у некоторых людей только в минуты крайней опасности. — Нужно уложить чемодан.
— Я помогу, — сказала Лена.
— Нет.
Он стал складывать в чемодан белье, разыскал зубную щетку и вставил ее в круглый футляр, положил бритву, мыло в прозрачной пластмассовой мыльнице, недочитанную книгу. Он закрыл крышку и повернул маленький ключик в замке, хотя знал, что никуда не уедет.
Все кончено, — думал он. — Все кончено…
Он был первым учеником в классе. Вторым учеником был Натка. Они и сейчас еще изредка встречались, школьные товарищи. Натка стал электромонтером. Максим Иванович вдруг с ужасом почувствовал, что забыл, как зовут Натку. И сейчас же вспомнил — Григорий Миронович. Наткой его называли в школе потому, что ему нравилась девочка по имени Наташа, и так за ним осталось это имя, хотя он был женат совсем не на Наташе, а на Вере, либо Кате, и имел уже больших детей. Натка иногда жаловался на то, что устает, что завод плохо снабжают обмоточным проводом — он перематывал электромоторы — и он простаивает. «А у меня заработок, — говорил Натка, — не то что твой, директорский. У меня сколько сделал — столько и заработал…»
Да, о чем же я?.. Ага, о заработке…
Когда бы не клееная одежда, все было бы лучше. Не так больно. Не нужны были все эти комбинации и деньги, которые они приносили. С первого дня, когда он понял, что одежду можно будет клеить, он знал: нужно покончить с прошлым. Но не смог. Он работал как вол. Сколько было сделано опытов, как много неудач, как собирались одна к другой крупицы успеха, чтобы, наконец, изготовить одежду по-новому.