…Мелкий серый дождик покрыл Дзауджикау тонкой водяной пленкой.
В гостинице не было мест — в эти дни в городе проходило совещание передовиков-колхозников. Лене посоветовали снять комнату в частном доме и назвали несколько адресов. Она выбрала первый попавшийся: старый, сложенный из мелкого кирпича дом с мезонином. В мезонине ее и поселили.
В комнате стоял ясно ощутимый запах сырости, мышей, старых книг. Из углов медленно выползали сумерки.
Лена открыла дверь на балкон и, не снимая пальто, вышла на узенькую деревянную площадку. Мокрые железные балясины перил были насквозь разъедены ржавчиной. Проделанные коррозией углубления напоминали уродливые язвы. В склизких деревянных перилах торчал большой источенный ржавчиной гвоздь. Лена поспешно вытерла платком пожелтевшие пальцы.
Маша Крапка. Она ее ни разу так и не видела. Но они все время жили рядом, и у них одинаковая судьба. Его сообщник убил Машу Крапку. А он — ее, Лену. Убийцы! Она теперь знает, что убийцы вовсе не обязательно с волосатыми пальцами и низкими тупыми лбами. Они могут быть красивыми, вежливыми, они могут говорить, что любят, что не могут жить без ответной любви. Зачем она приехала?.. Что она ему скажет?.. Он ей ненавистен! Она всегда знала, что он — страшный человек. Зачем она приехала? Она сейчас же вернется домой, в Киев. И — все. И — конец. И — навсегда… И все-таки — он разбился. И если он умрет…
Она долго сидела в конторе больницы, пока получила разрешение на свидание с Максимом Ивановичем. В контору заходили какие-то люди, смотрели на нее, как ей казалось, с любопытством, разговаривали, смеялись.
Наконец ей предложили надеть длинный, до пят, белый, неравномерно подсиненный халат, и санитарка повела ее к Максиму Ивановичу. Когда они шли по коридору, Лена услышала, как какой-то человек в халате сказал другому, тоже одетому в халат и белую круглую шапочку:
— …Сильно разбился… А жена — еще девочка. Но из тех, на которых женятся за день, а не за ночь…
Говоривший оглянулся на Лену, умолк, и они свернули в какую-то комнату.
Неужели это обо мне? — подумала Лена. — И что это значит — «за день, за ночь»?..
Максим Иванович лежал в маленькой палате один. Когда вошла Лена, сиделка, пожилая женщина в таком же, как у Лены, длинном, неравномерно подсиненном халате, сразу вышла.
— Спасибо, что ты приехала, — просто и тихо сказал Максим Иванович. — Но не нужно было беспокоиться. Мне уже лучше.
— Я принесла яблок, — сказала Лена.
— Спасибо.
Максим Иванович лежал на спине и смотрел в потолок. Правая нога его в гипсовом тяжелом панцире была укреплена на спинке кровати, и к ноге был подвешен груз. На бритой голове — марлевая повязка в виде шапочки.
— Никогда не купайся в Тереке, — с трудом улыбнулся Максим Иванович. — Я поскользнулся в темноте и съехал по каменной осыпи прямо в воду. И вот результат — перелом ребра, голени, вывих в тазобедренном суставе. Немного побило и голову. Пожалуй, многовато для одного купания. Что же там, в Киеве?
— Все благополучно, — ответила Лена каким-то бесцветным голосом.
— Нам нужно о многом поговорить. Когда я расстался с тобой, я не думал, что мы еще когда-нибудь свидимся.
Он чуть повернул голову к Лене, поморщился от боли и вдруг улыбнулся мечтательно и насмешливо.
— По правде, мне и не хотелось больше тебя видеть. А сейчас я в самом деле — рад. Очень рад, что ты приехала… Нам следует о многом поговорить. Но рассказать тебе то, что, наверное, нужно было рассказать давно, рассказать с самого начала — я не могу. Может быть, позже. Может быть — когда-нибудь… А сейчас возьми книгу — вот она на тумбочке — и почитай мне.
Лена взяла книгу. Это был однотомник Пушкина.
— Что же читать? — спросила она нерешительно.
— Не знаю. Лучше всего «Песни западных славян».
Соловей мой, соловейко,
Птица малая лесная!
У тебя ль, у малой птицы,
Незаменные три песни,
У меня ли, у молодца,
Три великие заботы! —
читала Лена.
Максим Иванович внимательно слушал, тихий, спокойный, умиротворенный.
— Хорошо, — сказал он, когда Лена дочитала стихотворение. — Никогда еще мне не было так хорошо с тобой.
29
Семен Сорокин постоянно что-то изобретал. Шахтные подъемники и усовершенствованные мясорубки. Модернизированные рентгеновские аппараты и химические зажигалки. Регуляторы для газовых плит и электромобили.
Дома, на бумаге, все получалось отлично.
Но как только он пытался осуществить свое изобретение — оказывалось, что конструкция не действует. Тогда он приступал к переделкам и — окончательно запутывался.
Последнее время Семен носился с идеей крана-укосины с целой системой полиспастов.
— Сейчас, — говорил он товарищам по бригаде, соседям в поезде, человеку, с которым стоял в очереди в кассу магазина, — с развитием техники человечество забыло о полиспастах. А с их помощью можно делать чудеса… Архимед говорил — дайте мне точку опоры для рычага, и я переверну весь мир. А я говорю — дайте мне крюк, за который можно прицепить полиспаст, и я подниму земной шар…
По замыслу Сорокина, легкий портативный кран — такой, чтобы его мог переносить один человек, — должен был крепиться в любом месте — к ступеньке лестницы, к балке перекрытия, к дверному проему.
— Опять ел сливы? — спросил Павел, когда заметил, что Семен Сорокин беспокойно ерзает, через каждые пятнадцать — двадцать минут убегает и снова возвращается.
— Что ты? — обиделся Семен. — Что я — сам не понимаю, что мне можно и чего нельзя? Что я себе — враг?
— Так почему же ты бегаешь взад-вперед?
— Пошли в мастерские, — заговорщически подмигнул Семен, — там поймешь.
— Закончили?
— Какой кран! — сказал Семен.
На лице его были написаны гордость и торжество.
У входа в мастерские уже стояли члены бригады — Станислав Лещинский, с худощавым продолговатым лицом, с глубоко вырезанными ноздрями, со смоляными стрельчатыми бровями, из-под которых немного нахально смотрели выпуклые глаза; Степан Бурлака — плотный, неловкий, любитель поспорить, а спорил он — как ходил: так же тяжело переваливаясь с одного слова на другое, не слушая возражений; низкорослый, мускулистый Булат Гибайдулин и Вася Заболотный.
Семен взобрался на стремянку и прикрепил кран к развилке ствола старой ольхи, которая росла перед цехом. Затем слез со стремянки и предложил:
— Беритесь. Все беритесь за крюк. Могу поднять еще десяток человек. Грузоподъемность рассчитана с запасом.
Все пятеро уцепились кто за крюк, кто за трос.
— Теперь смотрите — тяну левой рукой…
Он и в самом деле стал выбирать левой рукой конец троса, протянутого через систему полиспастов, и поднял всех в воздух. Степан Бурлака оборвался, упал и недовольно посмотрел на Васю — чего толкаешься?..
— Ну как? — подбоченясь и глядя вверх, обратился Семен к Павлу.
— Хорошо, — сказал Павел. — Только мне кажется, что укосине этой не хватает…
Он замялся, подыскивая слово.
— Поворотливости? — подсказал Семен.
— Нет… другого… Вот не могу вспомнить… Есть такое слово… Ну, да ладно. Завтра испытаем эту штуку в деле.
— Нужно нам взять еще одного человека в бригаду, — сказал Павлу Станислав Лещинский. — Вместо старика. Иначе нам трудно будет управиться и здесь и в министерстве. Можно взять такого человека — Корецкого, он к нам просится, и начальство не будет возражать.
— А кто он такой?
— На складе сейчас работает. Хороший парень.
— Парень — как огурчик, — поддержал его Вася. И сейчас же добавил: — Пожмаканный и в прыщах.
Обозленная улыбка открыла ровные белые зубы Лещинского. Ему постоянно приходилось остерегаться злого Васиного языка.
— Если бы мы подбирали людей для балета «Лебединое озеро»… — начал он.
— Нет, — прервал его Павел. — Вместо Семеныча никого не возьмем. Будем ждать, пока он вернется.
— Ну, а если…
— Брось! — жестко сказал Павел. — Ты понимаешь, что говоришь? Старик выздоровеет.
Лицо у него потемнело, губы сжались.
Несколько дней Яков Семенович не выходил на работу.
— Что со стариком? — спрашивал Павел.
— Видно, заболел.
— А где он живет?..
Никто не знал. Даже в конторе строительства почему-то не оказалось его адреса.
Павел обратился в справочное бюро. Яков Семенович жил в центре города, на улице Энгельса.
В тот день Павел задержался на работе и приехал в город поздно, после девяти вечера. Ему открыла пожилая, толстая, крашеная блондинка со злым и неприветливым лицом.
— Кто вам нужен?
— Яков Семенович здесь живет?
— А кто вы такой?
— Я… Работаю с ним вместе.
— Как ваша фамилия?
— Сердюк.
— Так что вам нужно?
— Я же сказал — Якова Семеновича, — начал сердиться Павел.
— Ну… пойдемте…
Женщина неохотно пошла вперед по полутемному коридору.
При одном воспоминании о том, что он увидел, Павла передернуло.
Эта злая, крашеная толстуха оказалась женой старика. Была в комнате и дочка. Красавица. Как смертный грех! С маленькими заплывшими глазками, с редкими, изуродованными перманентом волосами, с красными руками, с пронзительным визгливым голосом.
Яков Семенович лежал за ширмой на узкой, окрашенной зеленой краской и похожей на больничную койке. Толстуха, опережая Павла, отодвинула одну из створок ширмы. Она все время искоса внимательно и подозрительно посматривала на Павла.
Лицо старика заросло седыми, жесткими, колючими волосами. Глаза, измученные болезнью, казалось, совсем затерялись в морщинах.
Без удивления старик сипло сказал:
— Ты, Павлуша? Здравствуй.
— Что с вами случилось?
— Язва разыгралась.
— Доктор был?
— Был. Лекарство прописал. А взять его некому. Вот я и лежу, как собака. — Павел с испугом увидел, как у него выкатилась слеза и поползла по заросшей щеке. — Воды некому подать. Боли у меня. А чуть заснешь — дочка на пианино играет. Ночью застонешь — жена кричит: не мешай спать. Горшок, горшок, извини, сам выношу, когда легче. Двое их у меня. Двое. Всю жизнь гнул спину… — он бессильно всхлипнул.