Как этот бетонщик. Лена встретилась с ним на строительстве завода керамических блоков. Вихрастый, худощавый паренек в брезентовой робе. «Черт с ним, — сказал он Лене, — с заработком. Черт с ним, что меня на райкоме комсомола будут прорабатывать. За срыв обязательства. Я не потому не могу простаивать. Я не могу простаивать потому, что, когда я простаиваю, так мне кажется, что все государство, а может, весь мир простаивает. — И горячо потребовал: — Вы напишите про них. Чтоб шланги дали. Чтоб я не простаивал».
«Как ваша фамилия?» — спросила Лена.
«Я вам скажу свою фамилию, и вы меня уже никогда в жизни не забудете. Или лучше — покажу комсомольский билет…»
Он расстегнул жесткую, негнущуюся робу, полез за пазуху и достал клеенчатый бумажник, из которого вынул обернутый в целлофан комсомольский билет. «Тарас Григорьевич Шевченко», — прочитала Лена в билете.
Лена «написала про них». Через несколько дней Шевченко пришел в редакцию. Шлангов не дали.
Снова она почувствовала себя в роли героя известной сказки, который на похоронах приговаривал: «Таскать вам не перетаскать, носить вам не переносить», а на свадьбе — «канун да ладан».
«Как же вы? Написали и даже не поинтересовались, а какие результаты дала ваша газета? Ведь вы этим веру у людей подрываете. Я сам редактор. И чтоб это я написал в стенгазету, что Кате Грохало не выдали резиновых сапог, и чтоб ей после этого сапог не дали? И чтоб я не поинтересовался — дали сапоги или нет?..»
Но не это было самым худшим. Самым худшим было то постоянное чувство, которое в последнее время почти не покидало ее, о чем бы ни пыталась она писать. Чувство, очень точно выраженное русской поговоркой: «в чужом пиру похмелье».
Строили дома. Бурили нефтяные скважины. Пускали гидроэлектростанцию. Всюду она бывала. И везде могли обойтись без нее.
В дверь постучали. Ее вызывали на планерку — короткое совещание, где обсуждалось, что ставить в завтрашний номер газеты.
После планерки редактор предложил Лене остаться.
— Почему вы больше не пишете стихов? — неожиданно спросил он у Лены.
— Я пишу, — сказала Лена неправду.
Дмитрий Владимирович недоверчиво покачал головой.
— Вы мало пишете в газету.
Лена молчала.
— Нужно завести на четвертой полосе постоянную подборку о новых товарах. Вроде рекламы. Тридцать строк — о новом пылесосе, двадцать — о каких-нибудь новых консервах. Или вот — на полках магазинов залеживается тресковая печень. Ее плохо покупают. А между тем это ценный продукт. Так вот, небольшая заметка о тресковой печени. Можно даже за подписью специалиста.
Лена медленно перелистывала чистые странички своего блокнота.
— Я вижу, вас не очень увлекает эта идея? — спросил Дмитрий Владимирович с такой ледяной благожелательностью, что у нее сжалось сердце.
— Да. Не очень, — резко ответила Лена.
— Почему?
— Не знаю.
— А все-таки?
— Хотя бы потому, что в наших условиях реклама никому не нужна.
— Вы полагаете?
— Да. Потому, что наша реклама — нелепое и ненужное подражание загранице. И сколько на это тратится денег. Неоновые буквы призывают: «Пейте советское шампанское». Или еще хуже: «Покупайте часы», «Покупайте ювелирные изделия!» Я иногда думаю, что не так уж неправа Александрова, которая видит во всем плохом, что у нас делается, результат «холодной войны». Я понимаю — они толкают нас на необходимость содержать армию, производить оружие. Я понимаю — этого не избежать… Но только из подражания вести рекламу, следовать бездарным тупоумным модам…
— Мне было бы очень приятно, если бы раздел о новой продукции появился уже в следующем номере, — прервал ее Дмитрий Владимирович. — А что до Александровой, то она, а теперь вслед за ней и вы склонны преувеличивать значение, какое имеет для нашего общества холодная война. Война — и горячая и холодная — требует ясного, спокойного ума. И, сточки зрения такого ума, то, что говорите сейчас вы, и то, что часто говорит Александрова, по сути в какой-то мере является недоверием к нашим силам. К тому, что наше государство выстояло в войне горячей и уж наверное выстоит в войне холодной.
Неужели он до сих пор считает меня девочкой? — подумала Лена. — И почему в его присутствии я всегда разговариваю и веду себя, как та Лена, которая с перепугу осыпала себя табаком в этом кабинете?..
— Но почему у нас в редакции, — сказала она подчеркнуто едко, — где каждый тянет в свою сторону, где идут постоянные споры между той же Александровой и Ермаком, вы, Дмитрий Владимирович, всегда соглашаетесь со всеми, даже с самыми противоположными мнениями?
Ей хотелось уязвить его поглубже.
— Я не соглашаюсь с противоположными мнениями. — Он помолчал. — Просто вы не понимаете еще, что, так же как в грамматике, где два отрицания дают одно утверждение, отрицательные, но разные характеры и взгляды людей создают работоспособный коллектив. — Очевидно, слова Лены его очень задели. — Да, если наклеить ярлыки, то Александрова — догматик, Ермак — нигилист, Бошко — чересчур осторожен, а вы — равнодушны. Конечно, можно было бы, затратив известные усилия, освободить редакцию от Александровой и Ермака, от Бошко и от вас… А взять на работу таких людей, которые бы думали или притворялись, что думают примерно одинаково. — Он прищурился. — Было время — и смею уверить, не лучшее наше время, — когда порой так и поступали. Но это — не выход. А задача состоит в том, чтобы отобрать лучшее, что есть и в вас, и в Бошко, и в Александровой, и в Ермаке, и обратить это лучшее на пользу газете, на пользу делу… И точно так, наверное, в Центральном Комитете, который руководит многими газетами, думают о редакторах. В одном недостает одного, в другом — другого. Каждый в чем-то прав, а в чем-то и неправ. Но нужно использовать лучшие качества каждого… И когда я думаю о нашей системе, о демократии, то она представляется мне в виде такой гигантской пирамиды, где есть место для каждого, где используются лучшие стороны каждого…
В дверь заглянула секретарь.
— Дмитрий Владимирович, — сказала она. — Возьмите трубку. Муромцев.
Редактор долго не отнимал трубки от уха, а затем сказал с неожиданной усталостью:
— Да, да, я сейчас же приеду.
Положил трубку и обернулся к Лене:
— Вот, кстати, вызывают в отдел пропаганды…
Очевидно, неприятности, — поняла Лена. Она вернулась к себе.
Как это два отрицания в грамматике составляют одно утверждение? — припомнила она. — «Нет-нет» — все равно отрицание. — И вдруг сообразила: неплохой — хороший, незлой — добрый. Очевидно, так.
На столе лежали свежие газеты. Лена медленно развернула страницу и равнодушно провела взглядом по заголовкам. Она вздрогнула. Внизу, подвалом, был помещен очерк под названием «Волшебная ручка». Посмотрела на подпись — В. Ермак. Ей вспомнился рассказ Валентина Николаевича о поэте и его «волшебной ручке».
Неужели это напечатали? — подумала она, наспех просмотрела газетные столбцы, встретила имя Павла Сердюка, Марьи Андреевны Вязмитиной, отложила газету, вынула из сумочки зеркальце, посмотрела в него, прошлась по кабинету, а затем села за стол и стала внимательно читать. Как это часто с ней бывало, слова, которые она читала в газете, воспринимались так, словно их читал вслух автор, и сейчас каждое слово звучало для нее голосом и интонацией Валентина Николаевича.
В начале очерка Ермак рассказывал о том, что некогда Гарольд Ллойд поставил кинофильм, который назывался «Бабушкин внук». Герой этого фильма — Гарри — был невероятно труслив. Это очень огорчало его бабушку — мужественную и умную женщину. Однажды она рассказала Гарри о том, что отец его был таким же трусом, как он, но, несмотря на это, совершил много подвигов и неоднократно изумлял окружающих своей храбростью. У него был талисман — ручка от старого зонтика. Тот, кто обладал талисманом, становился необыкновенным храбрецом. Бабушка сохранила эту ручку, она передала ее Гарри. И трус превратился в героя. Гарри верил, что его оберегает талисман, он даже не догадывался, что храбрецом в действительности был он сам, а придуманная бабушкой волшебная ручка только помогла проявиться этому прежде скрытому в нем качеству.
Обо всем этом Валентин Николаевич вспоминал в связи с открытием молодого ученого — Павла Сердюка.
Автора очерка уже давно занимал вопрос о том, какими путями приходят к значительным открытиям в технике. В биографиях Уатта часто рассказывают, что маленький Джемс любил наблюдать, как подпрыгивает крышка над кипящим чайником, и что будто бы это впоследствии натолкнуло его на мысль создать паровую машину. Но, очевидно, дело не только в этом. Ведь сотни тысяч людей сотни тысяч раз видели, как кипит чайник. Однако паровую машину создали не они, а Уатт. Следовательно, были в нем какие-то внутренние качества, которые помогли случайному наблюдению перерасти в важное открытие. Павел Сердюк — человек безусловно незаурядных способностей, что он доказал, получив за три года, экстерном, специальное высшее химическое образование, — все же едва ли сделал бы свое открытие, если бы Марья Андреевна Вязмитина не дала молодому научному работнику «волшебную ручку». Этим талисманом, этой «ручкой от зонтика», был рассказ Марьи Андреевны об идее, принадлежавшей покойному академику Вязмитину. Осуществление этой идеи, как утверждают специалисты, отдалено от нас многими и многими годами и десятилетиями. Но, получив от Марьи Андреевны «волшебную ручку», Сердюк нашел способ ускорения промышленной фиксации атмосферного азота, открыл новый катализатор, — значит, положил еще один камень в ряд тех камней, по которым ученые перебредут бурный и опасный поток непознанного в науке будущего — химии.
Заканчивался очерк утверждением, что, послужившая пока лишь «волшебной ручкой», первоначальная идея в сроки, возможно, во много раз более короткие, чем кажется сегодня, будет осуществлена.
Павел Сердюк, — подумала Лена. — Туповатый верзила… Но что бы он ни делал — дрался в парадном, работал монтажником или открывал новые пути в химии — он будет делать. А я — рассказывать о его делах.