4
Павел подошел к воротам тюрьмы, постоял перед ними, а затем пошел вдоль длинного каменного забора.
Я это сделаю, — думал он. — Я это сделаю. И мне поставят памятник в самом центре города. Из гранита. В одной руке у меня будет колба, а в другой — буханка хлеба…
Наедине с собой он не стеснялся. Ни ложной скромности, ни неуместной сдержанности в мечтах его не было. Он шел по улице и улыбался своим мыслям так, что на него оглядывались.
Он отыскал окно камеры, из которой вышел четыре года назад.
Я это сделаю, — думал он. — Чтобы хлеб ничего не стоил. Подешевеют во много раз все продукты. И одежда.
Он обошел вокруг забора.
А когда я это сделаю — будут люди в тюрьме? Я сюда попал не потому, что нуждался в хлебе. И адвокат Кац. И другие. Значит, не в этом дело. Значит, в чем-то другом…
Но все равно будет очень хорошо, — думал он. — Лишь бы в самом деле это было возможно. Все равно — я это сделаю.
Он сел в трамвай. На остановке в трамвай вошло несколько парней и девушек. Их было не много, но они смеялись и переговаривались так громко, что, казалось, заполнили весь вагон.
Павел нахмурился.
Как же быть? — думал он. — Для этого потребуются многие годы… Ему вдруг представилось, что он может простудиться и умереть, и тогда ничего не успеет сделать. И он испугался, а потом отмахнулся — да он же здоров как бык.
Вышел Павел на площади Богдана Хмельницкого, обошел вокруг памятника, силясь рассмотреть нездоровое, запыленное лицо гетмана, спустился по улице Свердлова вниз к Крещатику, вышел на бульвар Шевченко и вошел в то парадное, где когда-то встретился с Алексеем.
В парадном было прохладно и тихо. Цветную керамическую шашку в полу почему-то заменили кремовой метлахской плиткой. На холодных батареях центрального отопления осела пыль.
Дверь открылась, и в парадное вошел невысокий паренек с вьющимися волосами и большими темными глазами и тоненькая девушка в голубом платье.
Павлу в лице паренька почудилось что-то знакомое.
На кого он похож? — думал Павел. — На Пушкина? Да, на Пушкина. И еще на кого-то… И вдруг вспомнил. Паренек был похож на Лену, с которой Павел не виделся с тех пор, как узнал от нее о смерти Маши Крапки.
Внезапно ему очень захотелось увидеть Лену. Она работала в газете, где напечатали о нем статью. Два экземпляра этой газеты, свернутые в трубку, лежали в кармане брюк. При каждом шаге он их чувствовал — газеты мешали, и все-таки это было очень здорово, что в любую минуту можно их вынуть и снова увидеть статью. Читала ли ее эта… Лена?.. Конечно, читала. Если только она работает в газете… Интересно, помнит ли о ней Алексей?.. Наверное, помнит. И Зина, мне кажется, тоже не забывает об этом. И на Зине он женился, наверное, из-за этой истории. Потому что знал — Зина не обманет, не подведет. Это уж твердо. На всю жизнь. До конца. Я бы хотел, чтобы такой была и моя жена, когда я женюсь. Чем-то она похожа на Марью Андреевну. Но Алексей помнит Лену. И я почему-то помню. Но это все неважно. Главное — что я это сделаю. И все…
Он вышел из парадного и, глядя под ноги, плечом вперед направился домой. Он еще не виделся с Марьей Андреевной после этой статьи. Ему хотелось побыть одному. Видела ли она газету? Сейчас ему было стыдно того, что хотелось побыть одному. Он почти бежал. Пулей, перескакивая через три ступеньки, он взлетел на третий этаж. Но перед дверью заставил себя остановиться, отдышаться.
Марья Андреевна водила по креслам щеткой пылесоса, но на ней было не будничное, а нарядное темное летнее платье из легкой ткани, отделанное у шеи белыми кружевами.
— Поздравляю, — серьезно и просто сказала она Павлу, выключая пылесос. — Я очень рада за вас. Видели газету?
— Видел, — ответил Павел, с трудом удерживаясь от нелепого желания подхватить сдержанную, молчаливую Марью Андреевну на руки и закружить ее по комнате.
— Очень рада, — повторила Марья Андреевна.
Незадолго до прихода Павла у Марьи Андреевны был продолжительный спор с Олимпиадой Андреевной. Вообще-то Олимпиады Андреевны не было дома, и Марья Андреевна мысленно возражала себе от имени сестры, затем возражала сестре от своего имени. Она сидела на стуле с неподвижным, спокойным лицом, полузакрыв глаза, со стороны могло показаться, что она дремлет. А между тем в это время она горячо спорила о вопросах, касавшихся самой глубокой сути ее жизни.
Олимпиада Андреевна говорила своим густым грубым голосом:
— Почему тебя огорчает эта статья? Ты должна бы радоваться. Однако ты превратилась в этакую пожилую наседку, которая уже не годится под нож, но может еще высиживать подающих надежду химиков. Но лишь только твой цыпленок в первый раз прокукарекал своим еще писклявым, еще не окрепшим голоском и его за это похвалили, — ты уже хлопаешь крыльями — ах-ах-ах, кудах-тах-тах, как бы чего не случилось, как бы его не испортили… Можешь не сомневаться в том, что история Павла началась так, как история Константина, и так же закончится. Тебя оставил один, тебя оставит и другой. Еще несколько таких же статей — и он будет тем же Константином…
— Нет. Это не так. Неужели ты не видишь разницы между одним и другим? Неужели не понимаешь, что они — порождение совсем разного времени? Или ты думаешь, что время не влияет на людей? Не думаешь, что Павел родился в иное время и в стране, где совсем иные человеческие отношения. Что Константина я действительно лепила, как лепят фигуры из бесформенной сырой глиняной массы, а Павлу лишь помогла проявить те черты и качества характера, которые были в нем развиты и воспитаны обществом.
— Тем более это ненужная затея. Для чего тебе это? Для чего тебе было говорить неправду? Я-то ведь хорошо знаю, что эта идея с азотом, которую ты приписала Константину, принадлежит тебе. Для чего тебе было отдавать все силы, все время Павлу, учить его? Только для того, чтобы проверить, осуществим ли твой замысел с азотом?..
Марья Андреевна задумалась.
— Нет, — сказала она. — Тут другое. Не знаю только, поймешь ли ты меня. Вот ты — лечишь детей. Спасаешь их здоровье, а иногда и жизнь. Но лишь только ребенок выздоровел, — ты этим вполне удовлетворяешься?
— Вполне. Но при чем здесь дети?
— Я много думала над этим… Как у нас в старину и сейчас на Западе создается будущее человека?.. Что обеспечивает это будущее?.. Что должны дать ему родители и родственники для успешного будущего?..
— Ну, не знаю. Очевидно, богатое наследство, знатное происхождение. Может быть, помочь ему удачно жениться.
— Да, это верно. Но ведь в наших условиях люди, как правило, не оставляют большого наследства. А если оно и бывает значительным, то не настолько, чтобы стать решающим в том, как будет жить наследник в будущем. Не так ли?
— Да, пожалуй.
— Что же касается знатности или удачной женитьбы, то это отпадает само по себе. Но что же остается? Что мы, старые люди, должны оставить своим наследникам?
— Свои знания?
— Нет. Они учатся в современных учебных заведениях и знают нередко больше нашего. Но если мы верим, что революция была не каким-то случайным мужицким бунтом, а исторической необходимостью, если мы верим, что на земле будет установлен самый лучший порядок из всех, какие когда-либо существовали, что будет коммунизм, каждый из нас, должен передать молодому человеку, — а он, вероятно, будет жить в это время, — лучшее из того, что в нем есть: добросовестный человек — свою добросовестность, трудолюбивый — свое трудолюбие, ученый — свои знания, поэт — свое понимание прекрасного. И делать это, мне кажется, нужно не со всей «молодежью», как это пытаются некоторые неумные авторы брошюр о социалистической морали. А с конкретным, определенным человеком. Пусть с одним, пусть с двумя за всю жизнь. Пусть это будут твои дети. Или пусть чужие станут твоими детьми. Но это — самое главное дело твоей жизни…
— Я, Маша, совсем перестаю тебя понимать. А как же Алексей? Ведь если тебя послушать, то выйдет, что Павел тебе больше сын, чем Алексей, которого ты не только родила, но и воспитывала с первых дней его жизни.
— Я тебе отвечу. Извини, я возьму пылесос, включу его, и будем продолжать разговор. Так вот, об Алексее. Я — таким сыном, а ты — таким племянником можем гордиться. За всю жизнь, сколько мы его помним, он ни разу не сказал неправды. Он не совершил ни одного поступка, о котором я, ты да любой здравомыслящий человек мог бы плохо подумать. Кстати, ты помнишь, как он привел к нам Павла? С распухшим носом, в залитом кровью ватнике. Я этот ватник сохранила. Я думаю, что придет время показать его Павлу. А может быть, уже сейчас пришло это время?.. Да, но ведь я не об этом… Я об Алексее. Мальчику при его характере очень не хотелось приглашать к нам Павла. Он не знал, как мы это встретим. И все-таки он привел его. Потому что не мог иначе. Он очень хороший человек, наш Алеша. И отличный химик. Но уж слишком он рассудочен. Уж слишком много знает о своем деле. Уж слишком убежден, что то, что сказано в учебниках, — непреложно. А вот в Павле есть эта черта недоверия к тому, что пишут в учебниках и что говорят профессора. Самая важная и необходимая в науке.
— Нельзя в своем отношении к человеку, особенно близкому человеку, исходить только из его способности к науке. Думаешь, я не вижу, как ты меняешься в лице, когда Павел поздно приходит. Потому что ты знаешь — он был у Софьи. Но не потому ты беспокоишься, думаешь, что Павел стал любовником жены твоего соседа и знакомого, а это аморально и подло. Нет. Ты боишься скандала. А так отношения Павла и Софьи тебя бы вполне устраивали. Тебя бы устроила близость Павла с любой женщиной… Любой женщиной, которая была бы второй после науки.
— Это неправда, — сказала Марья Андреевна, понимая, что это — правда.
— А Зина? За что ты ее так полюбила? Не за то ли, что она «наша», что она как мы?
— Зина — это другое дело…
Марья Андреевна услышала, как щелкнул ключ в замке, подумала — Павел — и еще быстрее задвигала щеткой пылесоса.