Она вынула из сумочки нераспечатанную пачку папирос и закурила, поспешно и глубоко втягивая дым.
— Вначале мы экономили. — Она горько усмехнулась. — На всем. На счету была каждая копейка. Мы впроголодь жили… Тогда я научилась чинить обувь, а потом и шить ее. Неплохая наука. Я до сих пор сама шью для себя туфли. Максим не отказывался ни от какой работы. Он, молодой инженер, шил дома дамские пальто. А затем он решил, что больше экономить не нужно. Что нужно зарабатывать столько, чтобы тратить, как все, а откладывать — в десять раз больше, чем тратить. С этого и началось… Скупость сменилась жестокостью. Он стал презирать и ненавидеть людей, с которыми жил, с которыми работал. Он ни во что не верил…
Елена Захаровна умолкла. Казалось, она забыла, о чем говорит.
— Не понимаю, — сказала Лена спустя некоторое время. — Я знала его другим. Очень добрым. Исключительно добрым. И мне казалось, что из-за своей доброты, из-за своего неумения отказывать людям он и запутался.
— Он был скорее умным, чем добрым, — возразила Елена Захаровна, надела шляпку и пронзила ее булавкой. — Вы не получали от него писем? — спросила она уже другим, сухим тоном.
— Нет.
— А я получила письмо.
— Он нуждается в помощи? — с готовностью спросила Лена.
— Нет. Прощайте.
— Я вас провожу… к выходу.
— Пойдемте.
Они молча, рядом спустились по лестнице.
— Вы регистрировались с Максимом Ивановичем? — резко спросила Елена Захаровна.
— Нет.
— А я регистрировалась. И развелась. Недавно. В письме он пишет, что если его отпустят — по состоянию здоровья, — он хотел бы возвратиться ко мне. Но я уже много лет живу с другим человеком. И мы решили наконец оформить наши отношения. Мне развод дали. А ему — он пятнадцать лет не живет со своей первой женой… Она тоже замужем за другим — у нее дети от другого мужа… Но ему — не дают. По этому поводу я и приехала в Киев. Вы не слышали — не будет нового закона о разводах?
— Нет, не слышала, — ответила Лена.
Они еще раз попрощались.
…А я-то боялась, — подумала Лена. — И чего? Для нее Максим Иванович Plusquamperfekt. Как и для меня. Но все равно — у нее он тоже что-то поломал. И может быть, поэтому на ней такая шляпка. Вздор. Все это вздор…
…Редактор встретил ее слова молча, без улыбки.
— Григорий Леонтьевич уже говорил мне о вашем желании вернуться в отдел писем, — сказал он. — Что ж, с этого вы начинали. Я не думаю, что вы этим же закончите… Но — возражать не буду. Теперь вы больше знаете и о жизни и о газете. Надеюсь, что теперь вы будете воспринимать по-иному и письма, которые приходят в редакцию…
…Механически проставляя условные цифры на карточках, прикрепленных к письмам, Лена думала о том, что люди, связанные с определенной работой, содержанием своим близкой к технической, — кассиры, чертежники, конструкторы, — очевидно, недооценивают преимуществ своего дела. Хорошо избавиться, наконец, от чувства постоянной неудовлетворенности. Не искать. Не волноваться. Просто работать.
Она бы и спустя десять минут не могла рассказать содержания письма, которое передала заведующему отделом.
Так прошло сто лет.
Во всяком случае, уже через неделю ей казалось, что она так работает долгие годы, что так было и так будет всегда. Письма, письма, письма, чьи-то судьбы, чьи-то радости и огорчения, обозначенные условными цифрами на маленьких, жестких карточках.
…Григорий Леонтьевич, спокойный, сдержанный, благожелательный, привычно поглаживая чистыми, холодными пальцами полированные поручни кресла, сказал:
— Каждый день вы читаете письма. В нашей корреспонденции поднимается много важных и интересных вопросов. По какому из них вы хотели бы выступить в газете?
— Не знаю, — ответила Лена.
— Подумайте над этим.
«…Ваше письмо направлено в Верховный суд…» «Ваше письмо направлено в Верховный суд…» Эти письма не подходили ни под один из номеров, обозначающих темы. Их не передавали в отделы. Отдел писем снимал с них копии и отправлял в Верховный суд. Они лежали в архиве, в той его части, которая называлась «долгим ящиком». Их было много. Это были письма от женщин и мужчин, несчастных в браке.
Из письма А. И. Беловой, очевидно пожилой женщины, которая почему-то представилась Лене похожей на Елену Захаровну и в такой же шляпке, Лена сделала выписку.
«Я живу с человеком, у которого есть «законная семья». Со своей «законной женой» он прожил три месяца. Мы с ним живем девять лет и расходиться не думаем. У нас двое детей — две девочки, семи и четырех лет. Старшая, Лариса, получила метрику с прочерком в графе, где стоит «отец». Младшая до сих пор не имеет никакого документа. Брать метрику с прочерком вместо «отца» я не хочу. Да это и неправда — у моих детей отец есть, и он их очень любит. Младшую дочку я не могу даже отдать в детский сад. Она нигде не записана. И население Советского Союза на одного человека больше, чем это значится в официальной статистике. Но только ли на одного? Ведь и в других семьях возможны такие случаи».
И. И. Кудренко написал письмо на листке, вырванном из школьной тетради, на оборотной стороне осталась запись, сделанная другим почерком: «…x6 + 3x4y2 — 3x2y4…» Кудренко писал:
«Я в браке не зарегистрирован, хотя живу с женой уже более двенадцати лет и имею трех детей школьного возраста. А регистрацию не могу оформить потому, что при зарплате семьсот рублей и имея на иждивении четырех человек, трудно сразу отдать четыреста рублей. Да еще неизвестно, сколько присудит городской суд за оформление развода. Но дело не во мне. Я считаю, что это несправедливо по отношению к детям».
Письмо И. Г. Никитиной заканчивалось словами:
«Я считаю, что в конце концов дело с разводами должно быть упрощено и приближено к фактической жизни. Это осчастливит многих советских людей, дети получат имена отцов, будет наведен порядок в брачных делах».
А как же быть в самом деле? — думала Лена. — Если люди женились потому, что полюбили друг друга… А потом оказалось, что не любят… Можно ли мешать им развестись?.. Я вышла замуж… И предположим, Максим Иванович не был бы таким… Был бы хорошим человеком. И правдою было бы все, что он говорил о своих чувствах. Что же — потом, если я его не любила, если напрасно, если по ошибке, если по недоразумению вышла за него замуж — я бы не могла с ним развестись?..
Чтобы разобраться в этом, Лена по привычке, которую воспитал в ней Бошко, прежде всего отправилась в библиотеку — выяснить, что сказано по этому поводу у классиков марксизма-ленинизма.
— Подберите мне, пожалуйста, что есть у Маркса, Энгельса и Ленина о семье, — попросила она редакционного библиотекаря.
Блокнот Лены заполнился выписками. Маркс говорил, записала она, что «…всякое расторжение брака есть расторжение семьи и… даже с чисто юридической точки зрения положение детей… не может быть поставлено в зависимость от произвольного усмотрения родителей, от того, что им заблагорассудится. Если бы брак не был основой семьи, то он так же не являлся бы предметом законодательства, как, например, дружба».
Но, с другой стороны, Энгельс писал: «Если нравственным является только брак, заключенный по любви, то остается нравственным только такой, в котором любовь продолжает существовать».
«Законодательные органы обязаны считаться с чувством любви», — записала Лена в своем блокноте.
Григорий Леонтьевич без особого интереса отнесся к предложению Лены — написать статью о разводах.
— Я думал, что вас привлечет наша магистральная тема: бытовое обслуживание трудящихся. Но я не против. Нужно только посоветоваться с редактором.
…Лена долго думала над названием своей статьи и, наконец, решила назвать ее просто «О любви и… разводах».
Начала она так:
«Над окошком театральной кассы небольшой плакатик: «Все билеты проданы».
Это не только удивительно, но и, на первый взгляд, совершенно непонятно. Ведь пьесе, которую сегодня показывает театр, рецензенты заслуженно дали в печати самую резкую оценку. Написал ее начинающий и, вероятно, не слишком даровитый драматург, характеры — примитивные, реплики — слащаво-сентиментальные, третье действие еле висит на белых нитках — супруги, которые расстались в первой картине, со слезами и ахами примиряются.
Но вот к кассе подбегает рослый парень, видимо всего несколько минут назад сменивший синюю промасленную спецовку на модный пиджак и яркий галстук, волосы его еще влажно блестят после купания. Посмотрев на плакатик, он озадаченно чешет затылок большой, как лопата, рукой и просительно обращается к кассиру: «Может, найдется пара билетиков?»
— Нет, — отвечает кассир. — А почему вы все так устремились на этот спектакль?
— Так ведь пьеса-то о любви! — отвечает он, как о вещи понятной и всем известной, и озабоченно добавляет: — Второй раз уже ухожу ни с чем…
О любви написано очень много. На гигантских камнях одной из египетских пирамид четыре тысячи лет тому назад были высечены иероглифы замечательного произведения древней лирики — «Плача Исиды за Осирисом»: «Сердце ее трепещет от любви к тебе…»
С тех пор, как известно, поток литературы на эту тему устремился с камней, с обожженных черепков на папирус, пергамент, бумагу, заполнил миллионы томов книг, предъявил монопольное право на лирические стихи и даже разлился по газетным листам.
Трудно назвать пьесу, в которой в той или иной степени не говорилось бы о любви. И товарищу, так безуспешно пытавшемуся получить «пару билетиков» в театр, это отлично известно. А когда он объяснял свое стремление попасть на спектакль тем, что пьеса «о любви», он, бесспорно, имел в виду, что пьеса посвящена любви уже сегодняшней, что пьеса о том, как это происходит сегодня в нашей жизни.
Именно этим объясняется плакатик над окошком кассы, объясняется успех заведомо плохой пьесы у зрителей, появление в последнее время множества романов, повестей, рассказов о любви,