Я расписалась на копии.
— А кто, кроме вас, может объективно рассказать об этом деле?
Посетитель надолго задумался, а затем нерешительно сказал:
— Секретарь райкома партии. Товарищ Мищенко.
— А еще кто?
Посетитель снова задумался, взвесил, сравнил и, наконец, решил:
— Других подходящих людей тут нет.
Это облегчило мою задачу. Секретарь райкома Семен Николаевич Мищенко, как только я к нему обратилась, спросил, не по жалобе ли я приехала, и сразу назвал жалобщика. Оказалось, что за последнее время в Ватутино побывало немало людей, командированных для разбора жалоб Бондаренко.
— Хорошо бы написать об этом человеке в газете, — сказал секретарь райкома. — С работы он был снят по требованию коллектива, в котором работал, за попытку использовать служебное положение в очень неблаговидных, в очень постыдных целях. По решению профсоюзного собрания он был исключен из профсоюза. И все же мы ему предложили работу в другом месте. Правда, уже не начальником участка, а мастером. А он хочет во что бы то ни стало вернуться туда, откуда был уволен по требованию коллектива…
Во всяком случае, из слов секретаря райкома я поняла, что Бондаренко не принадлежал к тому незначительному числу людей, которые хотели покинуть Ватутино. Наоборот, Ватутино хотело, чтобы он его покинул».
Лена вспомнила Бондаренко, его короткую шею, угрюмое лицо и чересчур развитую нижнюю челюсть. Все это было не так, как она написала. Или не совсем так. Она знала о Бондаренко заранее. Была послана в командировку по его письму и разговаривала с ним по телефону до того, как он побывал в гостинице. Но ей казалось, что так будет лучше. Литературнее.
«…Праздничным фейерверком взлетели и рассыпались искры, — писала она. — Сварщик в брезентовой робе, опустившись на колено, сваривал трубы.
— Хороший сварщик, — сказал мне начальник строительного участка. — Способный парень. Но уходит от нас. Решил поехать в Кременчуг на строительство гидроэлектростанции.
Искры погасли. Сварщик оторвал электрод от металла, отбросил маску, встал и подошел к начальнику участка. Голос его показался мне удивительно знакомым. Без сомнения, это был тот самый «синий цветок», который не находил себе места среди «бурого угля».
Я познакомилась со сварщиком. Звали его Василий Белов.
— Да, уезжаю, — рассказал о себе Василий. — Неинтересно мне тут. Другое дело — когда мы брикетную фабрику строили, ТЭЦ. Горячие, боевые, можно сказать, дни. А сейчас все построено. Тихо стало, спокойно. Такая жизнь — не по мне. Пока молодой…
Василий провел рукой по лбу. Он выглядел смущенным. А смущаться, собственно, следовало мне. Ведь это я подслушала чужую беседу. И приняла поэта и романтика, в увлечении способного на несправедливое суждение, но до конца искреннего в этом своем увлечении, за жалкого «стилягу»…»
Она еще не знала, получится ли статья из того, что она пишет. Ей казалось — не получится. И тогда все придется писать сначала. Так бывало не раз. Но это не страшно. Если бы только Павел думал о ней, как она думает о нем. Каждую минуту…
13
— Это уголовщина, — решил Олег Христофорович.
Они стояли у самой двери его кабинета, кабинета ученого, для которого внешний вид не играет никакой роли — шкафы были заполнены химической посудой и книгами, на столе в беспорядке измерительные приборы и бумаги. Олег Христофорович придерживал рукой дверь, так что если бы кто-либо захотел войти, Олег Христофорович скорее оказался бы в коридоре, чем отпустил дверную ручку.
— Это — уголовщина, — повторил Олег Христофорович.
— Это его больше привяжет… к нам, — сказала Софья.
— Ты думаешь, что так он недостаточно привязан… к нам? — рассеянно спросил Олег Христофорович.
Софья этого не слышала. Сейчас она не могла позволить себе это услышать. Еще будет время. Но сейчас не до этого. Она взялась за дверную ручку, невольно избегая соприкосновения с рукой мужа.
— Очень сложно, — сказал Олег Христофорович. — С одной стороны… С другой стороны…
Он так и не сказал, что «с одной» и «с другой» стороны.
— Ладно, — сказала Софья. — Пропусти меня.
Ей было отлично известно, что имелось «с одной» и «с другой». Сразу после появления в газете статьи Ермака кандидатура Олега Христофоровича была выдвинута в академики республиканской академии. Через неделю — выборы. И если бы не приезд Сергеева.
Это не страшно, что с промотором сейчас ничего не получается. То есть лучше бы сразу получить результаты. Но так не бывает. Важно было другое. Важно было поднять шум. Отдел уже давно топтался на месте. Чтоб о работе отдела заговорили. Чтобы до выборов — никаких сомнений, никаких штучек… Академик Петренко идет в отставку. И, очевидно, институт примет Олег Христофорович… Если бы только не Сергеев… Принесло его, — и Софья добавила несколько слов, совершенно невообразимых в устах женщины. В мыслях она иногда употребляла такие выражения. Пусть бы приехал любой из членов Государственного комитета по химии. Только бы не Сергеев…
Сергеев не был химиком. Машиностроитель, бывший директор крупного предприятия по производству химического оборудования, он был известен одним и тем же вопросом, который он задавал своим скрипучим голосом человека раздражительного и недоброго: «Когда это будет внедрено в производство?» О нем говорили, что у него «мания внедрения», как у иных бывает «мания преследования»… У него была удивительная память — он мог безошибочно назвать тему и сроки ее внедрения в плане не только крупного химического института, но и заводской лаборатории, и уж он не молчал, если сроки нарушались. Рассказывали, что он не имел референтов. Он все помнил сам. И надо же было, чтобы он приехал к выборам…
Лицо Софьи, пока она спустилась этажом ниже — от кабинета Олега Христофоровича до лаборатории, — сохраняло безмятежную улыбку. Сейчас оно приняло встревоженное и озабоченное выражение, как у человека, узнавшего о чем-то очень неожиданном и опасном. Она резко распахнула дверь. В лаборатории были только Павел и Лубенцов. Из сосуда Дюара они переливали жидкий воздух в новую, дополнительную ловушку влаги.
— Приехал Сергеев, — сказала Софья. — Сегодня будет у нас.
— Какой Сергеев? — спросил Павел. — Из комитета.
— Ох и даст же он нам духу, — покрутил головой Лубенцов так, что нельзя было понять — то ли он испуган тем, что «даст духу», то ли восхищен этим.
Софья вписала в экспериментальный журнал дату и номер, и они молча приступили к очередному эксперименту. Софье не терпелось хоть на минутку выдворить из лаборатории Лубенцова, но она не могла подыскать предлога. И когда Лубенцова позвали к телефону, а телефон находился в конце коридора, она подумала, что Лубенцова мог бы вызвать и Олег Христофорович. Если бы она попросила об этом. А впрочем — так лучше.
— Я хотела сказать тебе несколько слов, — сказала она.
— Только не сейчас, — ответил Павел, как человек, который ожидал этого разговора.
— Я не об этом, — презрительно усмехнулась Софья. — Ты знаешь, кто такой Сергеев?
— Знаю, — буркнул Павел.
— И знаешь, зачем он приехал?
— Знаю. Внедрять.
— Внедрять пока нечего. И боюсь, не будет и позже. Он приехал закрыть нашу работу. Как безнадежную.
Павел молчал. Таким его Софья еще не видела. Он повернулся к ней спиной, и ей показалось, что он запихивает в рот кулак.
— Ну и пусть, — сказал он хрипло, не поворачиваясь.
— Есть лишь один выход, — сказала Софья и умолкла, ожидая вопроса.
— Какой? — не скоро спросил Павел.
— Не лучший, но выход. Он любит все пощупать собственными руками. Он придет в лабораторию. Так вот — дать обогащенную смесь. И получить в реакторе — хоть на шесть процентов больше.
Павел покачал головой…
— Пойми же, ведь прежде получалось. Неужели ты хочешь, чтобы работу закрыли?.. Ведь ты — только этим живешь. Что у тебя останется?..
— Ты Олегу Христофоровичу говорила об этом?.. Только правду.
Софья минутку колебалась.
— Да, — сказала она.
— И что же он?
— Не говорит ни да, ни нет. Как всегда.
— Хорошо. Я подумаю.
— Думать — поздно. Думать прежде надо было…
Остальное Софья произнесла уже в уме.
…Сухое, нездоровое лицо Сергеева с влажной слипшейся прядью на лбу сохраняло непроницаемое выражение. Но, по-видимому, экспериментом, проведенным у него на глазах, он остался доволен.
— Почему такие скачки? — спросил он у Павла.
— Не знаю, — ответил Павел. — У нас…
— На этот вопрос мы пока затрудняемся ответить, — перебил его Олег Христофорович. — Вы ведь сами знаете: катализ — это алхимия. Над этим мы сейчас работаем. И дело продвигается, можно считать, успешно.
— Когда это можно будет внедрить в производство?
— Мы надеемся, что в скором времени…
— А я вам советую прямо сейчас передать ваш промотор производственникам. Вот хоть на одиннадцатый завод. А там, в процессе освоения, вся эта наука и выяснится… Вот так, как говорится, в тесном содружестве, дело и пойдет на лад. Вы небось тоже готовы меня делягой обозвать, — обратился он к Павлу, который смотрел на него со странным выражением растерянности и упрямства. И, отвечая уже не приписанным им Павлу словам, а каким-то другим людям, он продолжал резко и зло: — Да, я деляга… Я в цирке видел, как у человека изо рта шелковую ленту вытягивают. Но заводов, на которых бы вытягивали шелковую ленту изо рта у рабочих, я еще что-то не встречал. А то, что мне в лабораториях показывают, — часто похоже на такого фокусника. В лаборатории — тянут изо рта, — повторил он полюбившееся ему сравнение, — а на заводах по старинке станки грохочут…
Павел покраснел, втянул голову в плечи.
— Вы не обижайтесь, не о вас говорю. Но промотор — ускоритель по-русски. А у нас с вами задача ясная. Коммунизм. И для этого нам много промоторов понадобится…
Когда провожали к выходу Сергеева, Олег Христофорович сел на своего любимого конька — гетерогенный катализ. Он рассказывал о том, как в свое время посрамил американцев. Павел еще раз увидел, как на лестничной площадке Олег Христофорович с отсутствующим выражением лица стал рыться в карманах, нашел кусок мела и начал торопливо писать на стене формулы. Он утверждал, что необходимо изменить грануляцию железного катализатора.