Сергеев и здесь остался верен себе.
— А почему это до сих пор не внедрено в производство? — спросил он скрипуче.
Когда Павел возвратился в лабораторию, там был только Лубенцов. Он крутил ручку арифмометра, пересчитывая результаты последнего эксперимента.
— Черт его знает что, — весело сказал он Павлу. — Опять прибавка. Ничего не поймешь. Давай снова пропустим аммиак. И сравним…
— Не нужно, — сказал Павел. — Прибавки не было.
— Что значит — не было?
— Я дал обогащенную смесь. Сергеев приехал закрыть нашу работу. Ты только никому не говори…
Лубенцов странно выпятил губы.
— Ты что — с ума сошел?
Павел стоял перед ним насупленный, мрачный, готовый на все.
— Подожди… Давай подумаем… Давай догоним Сергеева…
— Зачем?.. Какая разница? Ведь прежде мы получали такие результаты? Так какая разница?
— Ты сошел с ума! — рявкнул Лубенцов.
Он лез на Павла с кулаками — нелепый, как человек, который никогда не дрался, и Павел схватил его за руки, а он вырывался и кричал:
— Сумасшедший! Сумасшедший! Что ты наделал!
Он оттолкнул Павла, бросился к двери, но сейчас же вернулся.
— Дурак! Ты не себя подвел! Ты нас подвел! Зачем ты это сделал?..
Павел молчал.
— Ну, вот что… — сказал Лубенцов спокойнее. — Тут молчать нельзя. Хорошо, что ты хоть сразу сказал. Сейчас соберем коммунистов и решим, что делать…
— Не нужно, — попросил Павел.
— Что — не нужно?..
…Она знала, что он дурак. Но она не думала, что он настолько дурак. Если бы она могла предположить, что он может сказать… И кому? Лубенцову! Если бы она знала… Я — сволочь, — думала она о себе. — Я должна была знать. Всем было бы лучше. В тысячу раз. И он не стоял бы сейчас перед нами и не говорил бы, что ошибся… Этим сиплым голосом, таким не похожим на его голос… Что с его голосом? Сейчас он скажет обо мне, — подумала Софья и заметила, как напряглись синеватые пальцы Олега Христофоровича. — Нет, не сказал. Хоть на это хватило ума. Но не сказал ли он с перепугу Лубенцову? Что знает Лубенцов? Почему он так смотрит? Нужно выяснить. И ни малейшей ошибки. Больше нельзя ошибаться. Я должна выступить первой.
— Я хочу сказать несколько слов, — попросила она взволнованным голосом, и ей предоставили слово. — Я считаю себя косвенным виновником этого ужасного случая. Я сказала товарищам Сердюку и Лубенцову, что приехал Сергеев. — Она посмотрела на Лубенцова, и он согласно кивнул головой, подтверждая ее слова.
Хорошо, — подумала Софья и отерла платком внезапно взмокший лоб. Было жарко. — Значит, он еще не сказал. Это самое главное. Хорошо, что он еще не сказал. Теперь уже не скажет.
— Если бы я промолчала, — продолжала она, — всего этого конечно бы не случилось. Но я никогда не могла предположить…
Мягче, мягче, — подумала она. — Спокойнее. Чтобы он не обозлился. Чтобы не опомнился.
— …не могла предположить, что такой несомненно талантливый молодой научный работник может поступить так легкомысленно…
Павел посмотрел на нее исподлобья и снова опустил глаза.
Еще мягче, — подумала Софья. — Мягче стелить…
— Но объяснение этого я вижу совсем в другом. Мы живем с товарищем Сердюком в одном доме. И мне лучше, чем другим, известна его жизнь. Учеба. Работа. Знают ли присутствующие, что он за четыре года ни разу не отдыхал? Что он постоянно недосыпает? Что он курс института закончил за три года экстерном?.. Понятно, что нервная система товарища Сердюка в очень тяжелом состоянии. К этому нужно добавить большую работу и целый ряд неудач — я хочу сказать, временных неудач — в разработке научной темы. Уже одно то, что он сразу же сказал о своем поступке товарищу Лубенцову, свидетельствует не о злом умысле, а о нервном толчке, о нервном импульсе, который принял такую, как бы это выразиться, — странную форму…
Хватит, — подумала Софья. — Хватит. Не зарываться.
— Конечно, я вовсе не хочу оправдывать возмутительного, недостойного для научного сотрудника поступка товарища Сердюка. Но я хочу, чтобы, рассматривая вопрос, от которого зависит дальнейшая судьба человека, мы глубоко, всесторонне разобрались во всем.
Слово взял Курбатенко — и это было очень хорошо. Все шло, как нужно. Софья работала прежде в его отделе. Он ее не любил. И это тоже было очень хорошо. Он обрушился на Софью. Сказал, что не может понять такого подхода. Нервы. Он фыркнул. Сердюк совершил преступление. Научный работник не может совершить большего преступления, чем подделать результаты эксперимента. Сделано это с умыслом. Чтобы обмануть члена Государственного комитета. Он не верит теперь и всем прежним данным. Они точно так же могли быть подтасованы. Все это нуждается в серьезной проверке. Такому человеку, как Сердюк, нельзя доверить научной работы. Такой человек не может состоять в партии.
Все, — подумала Софья. — Теперь — точка. Теперь — пусть рассказывает.
Она искоса взглянула на Павла. Лицо у него было грязно-серым, как у человека, который долго не умывался. И все-таки… И все-таки что-то такое было в этом лице. Еще никогда не казалось оно ей таким красивым.
Дурак, — думала Софья. — Тупица. Нет, это я дура. Зачем я ушла? Десять минут. Десять минут — и все было бы закончено. Нужно было не оставлять его ни на минуту…
А если бы у нас было все по-прежнему, — думала Софья. — Я бы его… предала?.. Нет. Ни за что, — ответила она себе. Она солгала. Даже себе. И знала это. Она предала бы его при всех обстоятельствах.
Рано, — подумала она. — Рано. Не спеши, — и показала глазами — сядь. Но Олег Христофорович поднялся.
Он каялся. Говорил, что недосмотрел. Рассеянность. И вот результат. Он не может во всем согласиться со своим уважаемым коллегой. Некоторые опыты проводились под его непосредственным руководством. К этой теме был прикреплен лучший специалист отдела, старший научный сотрудник Лубенцов. Секретарь партийной организации. Но, конечно, проверка будет проведена самая тщательная. Что же касается Сердюка, то он вынужден просить руководство института, чтобы его отстранили от работы. Во всяком случае, он, Олег Христофорович, с таким человеком больше работать не сможет…
Правильно, — думала Софья. — Коротко и правильно. Но дома… А что дома?.. Она знала, что дома об этом не будет сказано ни слова. Они и так понимали друг друга. Может быть, в этом и состоит семейное счастье?
Софья быстро, искоса взглянула на Павла. Ей показалось, что он улыбается. Идиотской, извиняющейся улыбкой человека, у которого в обществе заболел живот. Она посмотрела внимательней. Нет, он не улыбался. Просто у него дрожали губы.
Лишь бы он не заплакал, — подумала Софья. — А впрочем…
Павел глотнул и посмотрел мимо нее.
Но это еще не все, — зло прищурившись и сразу же прикрыв глаза рукой, подумала Софья. — Что ты скажешь Марье Андреевне?
Что я скажу Марье Андреевне? — думал Павел. — Что я скажу Марье Андреевне?..
14
Он шагал по улице, длинной и тоскливой, как неореалистический фильм.
Ветер мел по мостовой пыльные тополевые листья и наполнял улицу горячим тошнотворным запахом пропитанных гноем бинтов, и Павел не знал, откуда этот запах, и ему казалось, что он подходит к горлу откуда-то изнутри.
На этой улице почему-то соорудили пенициллиновый завод, и он отравлял воздух.
Навстречу шла рота солдат со свертками — белье и полотенца. В баню, — подумал Павел.
Солдаты весело пели: «Не думали, братцы, мы с вами вчера, что нынче умрем под волнами…»
В винном магазине пожилая, похожая на библиотекаршу или учительницу продавщица вставляла горлышки бутылок в машинку, прикрепленную к прилавку, опускала рукой рычаг, и машинка с глухим хлопком извлекала пробку. Павел вошел в магазин в часы «пик», как раз когда люди возвращались с работы и заходили «прополоскать горло» перед обедом. До него в очереди к прилавку стояло человек десять. Продавщица работала медленно, несколько раз он порывался уйти, но дождался своей очереди и спросил коньяка.
— Коньяка нет, — привычно ответила продавщица.
— К сожалению, — сказал человек из очереди. — Придется взять «Надднипрянского».
— Дайте и мне стакан «Надднипрянского», — сказал Павел.
Продавщица открыла бутылку.
— А как она работает… машинка эта ваша? — не утерпел Павел.
— Вынимает пробки, — ответила продавщица. — Платите, не задерживайте.
Павел взял свой стакан и отошел в сторону.
Человек в синем бостоновом костюме с лоснящимися лацканами и рукавами, с узеньким галстуком, тесно стягивающим воротничок несвежей сорочки, пояснил Павлу:
— Это — пробочник. Штопор.
— Какой там штопор, — отпив глоток кислого вина, возразил Павел. — В пробках не остается дырок.
— А в самом деле, — согласился собеседник Павла. — Быть может, пневматика? — И, протянув Павлу маленькую сухую руку с грязными ногтями, представился: — Константин Георгиевич Баль.
— Сердюк.
— «Надднипрянское», — хмыкнул Константин Георгиевич. — Я купил лимон, — он вынул из кармана крупный плод и сейчас же спрятал его снова. — К коньяку. Но борьба с алкоголем приобретает все более жестокие формы. Сначала запретили продавать водку до десяти часов утра, то есть в то время, когда человеку особенно хочется опохмелиться. Теперь отказались от продажи коньяка на розлив. Трудности. Всюду — трудности. Но мы их преодолеем.
К ним подошел толстый лысый человек в сверкающем свежим крахмалом полотняном костюме. От него сильно пахло пряными женскими духами.
— А где ваша Леда? — не здороваясь, обратился он к собеседнику Павла и, зажмурившись, отхлебнул из своего стакана.
— Отправилась к тому… «кто создал эти нивы, и вас, малюток, и меня».
— Скончалась! — воскликнул человек в белом костюме.
— Увы.
Константин Георгиевич улыбнулся, но Павел заметил, что уголки губ у него нервно дернулись.
— Жаль, жаль, — вздохнул человек в белом костюме. — Такая собака была. — И, обращаясь к Павлу, пояснил: — Овчарка. Высотой до прилавка. Каждый день, в любую погоду, вот он, — он показал толстым подбородком на хозяина покойной овчарки, — утром выходил со своей Ледой на прогулку. Ровно в девять часов подходил к киоску возле площади Толстого, покупал двести граммов водки и пирожок с мясом. Водку выпивал, а пирожок отдавал Леде. Часы можно было проверять. А теперь ни собаки, ни водки в киосках. Поневоле начнешь пить столовое вино.