— Хорошо, — сказал он негромко.
Павел положил в рот кусочек лимона, поморщился, отер пальцы платком.
По левую руку от Павла сидел красивый, подтянутый, не старый, но совершенно седой человек. Он вдруг заерзал в кресле и что-то зашептал соседке. С оркестром происходило непонятное. Цейтлин больше не мог с ним справиться. Немилосердно фальшивила валторна. Дикую чушь порола труба. Хрипел фагот. Захлебнулся и умолк тромбон. Вся духовая группа словно взбеленилась. Глаза музыкантов были прикованы к потолку. Они не смотрели на дирижера. Они отплевывались, закрывали рты платками. Трубы забило слюной.
Цейтлин беспорядочно взмахивал руками. В зале перешептывались. Вдруг он что есть силы застучал палочкой о пюпитр. Оркестр смолк. Только какая-то труба смущенно взвизгнула и бухнул барабан…
— Что здесь происходит? — раздался сиплый голос дирижера.
Музыканты молчали.
— Я повторяю — что произошло?
Длинный, тощий флейтист поднялся со своего места и, как Вий железным пальцем, указал флейтой на Павла и Константина Георгиевича.
— Лимон, — сказал он глухо. — Они едят лимон.
Иосиф Цейтлин оглянулся. И сейчас же к Павлу и Константину Георгиевичу поспешил капельдинер.
— Прошу вас выйти, — зашептал он возмущенно. — Как вы могли…
На сцене появился один из руководителей филармонии. Он объявил перерыв.
— Культурные граждане, — укоризненно говорил им капельдинер на лестничной площадке. — Симфонию слушаете. В первый ряд билеты берете. А про лимонные рефлексы не знаете… Скрипачу что лимон, что пирог — одинаково. А духовику лимонные рефлексы — как пианисту гвоздь в стуле. Ему, когда он в трубу дует, даже помыслить про лимон нельзя. Не то что увидеть. А вы их на глазах сырыми ели…
Он проглотил слюну.
Константин Георгиевич удивленно поднял брови, лицо его перекосилось, из глаз потекли слезы, он зарыдал.
— Что с вами? — испугался Павел.
— Умру, — плакал Константин Георгиевич. — Вот почему изо всех труб лилась вода. Это они плевались. Идемте скорей. Там, среди оркестрантов, я видел несколько человек… Несколько таких человек, которые в свободное время, несомненно, занимаются тяжелой атлетикой…
Они вышли из филармонии и свернули к саду. Павел ускорил шаги, бросив на ходу Константину Георгиевичу:
— Одну минутку.
Ему показалось, что впереди — Лена. Единственный человек, которого он сейчас хотел бы увидеть. Которого ему нужно было увидеть…
Нет, это была не Лена. Павел ее обогнал. Это была совсем еще девочка — восьми- или девятиклассница, и когда Павел заглянул ей в лицо, она испуганно отшатнулась. Он поспешил назад, но Константин Георгиевич куда-то исчез.
Павел долго ходил по саду, разыскивая своего спутника. Он не знал ни его адреса, ни кто он такой, и никак не мог припомнить фамилию.
Он так и не узнал, кем же был этот человек.
15
— С Менделеевым был однажды такой случай… — сказал Валентин Николаевич.
Участники «летучки» слушали его особенно внимательно — он сегодня был героем дня.
— У великого химика был очень мрачный, неразговорчивый кучер. Ехали они однажды мимо ярмарки. Внимание Менделеева привлекла толпа людей, непонятные крики, шум, толкотня. «Выясните, пожалуйста, что там такое?» — попросил он кучера. Тот медленно спустился с козел и исчез за спинами. Спустя некоторое время он возвратился, молча взобрался на козлы и взмахнул кнутом. «Что же там такое?» — нетерпеливо спросил Менделеев. «Обыкновенное дело, — неохотно ответил кучер. — Химика бьют». «За что?» — изумился Менделеев. «В карман залез», — еще более мрачно ответил кучер.
Валентин Николаевич помолчал, пережидая смех.
— В русском языке слово химик имело еще одно, забытое ныне значение — пройдоха, жулик. К сожалению, в этот раз я столкнулся с химиком, которому больше подходит это второе значение слова…
И он стал рассказывать о том, как Павел едва не обманул члена Государственного комитета по химии Сергеева — в фельетоне он считал неудобным приводить такие подробности.
…Уже близок час, когда азот воздуха будет просто и легко применяться человеком для своих нужд, как уже применяются другие богатства природы. Это говорю вам я, азот, — вспомнила Лена.
Слова Александровой звучали искренне и взволнованно:
— Григорий Леонтьевич вспомнил об «унтер-офицерской вдове, которая сама себя высекла». И о необходимости глубже проверять факты, перед тем как выступать в газете. Против этого трудно возразить. Но журналист — не святой. Он может ошибиться. И важно вовремя исправить ошибку. Исправить, а не бояться, что ты окажешься в положении человека, который «сам себя высек». Вот почему я считаю фельетон Валентина Николаевича большой удачей. Мне, как сотруднику газеты и как читателю, приятно, что Валентин Николаевич нашел в себе мужество рассказать о своей ошибке так честно, так откровенно…
…В классическом опыте Лавуазье мышь погибала в воздухе, лишенном кислорода, то есть почти чистом азоте, — вспомнила Лена.
В Ватутино, в киоске, по дороге в гостиницу, она купила газету. Фельетон назывался «Алхимик» В. Ермака. Среди алхимиков было немало шарлатанов. В палочку, которой они размешивали в тигле свои таинственные составы, прятали золото. Современный алхимик находит способы посложней, потоньше. Таким алхимиком оказался Павел Сердюк, который подтасовал результаты исследований. Ермак извинялся перед читателями за очерк «Волшебная ручка». Ручка не была волшебной. На поверку она оказалась полой палочкой, заполненной низкопробным золотом.
…Лена накупила книг, и белье не помещалось в чемодан. Часть книг она оставила в номере. Все это заняло минуту. Какая все-таки удивительная штука — человек. Как искренне улыбалась она начальнику отдела перевозок. Она даже не заметила, какой он. Но все решила эта ее улыбка. «Полетов нет и в ближайшие сутки не будет, — сказал он. — Но Акименко перегоняет в Киев лимузин. На ремонт. Попробуем договориться».
Как этот «лимузин» выдерживал огромного, дюжего, ухватками похожего на медведя Акименко? Крошечный самолет с двумя крылышками, обтянутыми полотном. Летчик впереди — наполовину открыт. Сзади тесная кабина с двумя черными клеенчатыми креслами. Это был ее первый полет. Он все время падая, этот самолетик. Ежеминутно он срывался вниз, и все падало у Лены внутри. Так плохо ей не было еще никогда в жизни. Она не открывала глаз и зажала уши руками. Потому что мотор ввинчивал ей в затылок короткий, тупой бурав. Вдруг звук изменился. Мотор зачихал. Она открыла глаза и увидела, как земля вздыбилась и устремилась к самолету. Мотор загудел громче и сейчас же снова зачихал. Катастрофа. Вот она и попала в катастрофу. Самолет перегоняли на ремонт… Ей не было страшно. Просто она ухватилась за края кресла и приготовилась к тому, что сейчас будет очень больно. Вот и земля. Канава. Они перепрыгнули канаву. Толчок. Самолет немного покатился и замер. И наступила такая тишина, которой Лена еще не слыхала. Акименко взобрался на крыло и откинул створку над ее головой.
— Выходите, — предложил он дружелюбно.
— Что случилось? — спросила Лена почти спокойно — самолет стоял на земле.
— Папирос нужно купить. А вы пока передохните. Вижу — вас совсем растрясло.
Он помог ей опуститься на приступочку и сойти на пыльную шаткую землю, а затем зашагал к магазину с нелепой вывеской «Смешторг». Они сели на лугу, на самой окраине села, и самолет вырулил к дороге… Она легла на землю. Она твердо решила, что дальше не полетит. Лучше пешком. На попутных грузовиках…
Акименко тщательно затоптал папиросу.
— «Ту — сто четыре», — сказал он, — конечно, поустойчивей будет. И побыстрей. Но он здесь не сядет. И не взлетит.
Он помог ей взобраться в кабину. И все началось сначала.
В редакции было непривычно пусто и тихо. Все ушли на «летучку». Она тоже пошла на «летучку», где почти все выступавшие хвалили фельетон Ермака, как это часто бывает, когда в рассматриваемых номерах газет не было опубликовано ничего особенно броского, а дежурный критик задал тон, похвалив один из материалов.
Встать. Подойти к столу и сказать, что все это — неправда. Что Сердюк, Павел Сердюк, не обманщик. Что он чистый и честный ученый. Что она верит — если огромные человеческие армии пойдут на бой с природой с такой же готовностью, с какой они прежде воевали между собой, то это будет также потому, что во главе их будут стоять люди, подобные Давиду Брюсу, люди, похожие на Павла Сердюка. Что она его любит. И что большое счастье и большая ответственность любить такого человека…
Она с трудом поднялась со своего места — на диване в уголке. Пол все еще покачивался.
…Максим Иванович. Нет, она его не любила. Но могла любить. Могло бы случиться и так. Ну, не с ней. С другой женщиной. Все равно. Все равно — можно полюбить и негодяя. Значит, любовь — не доказательство. И любой, любой из присутствующих имеет право напомнить ей о Максиме Ивановиче. Александрова не преминет воспользоваться этим правом…
— Слово имеет товарищ Санькина.
— Нет, нет. Я только с дороги. Я…
Она пошла к двери.
…— Попросите, пожалуйста, товарища Сердюка, — сказала Лена.
— Он у нас не работает.
В мембране щелкнуло. Положили трубку.
— Мне нужен Павел Михайлович.
— Его нет дома… Что ему передать?..
— Скажите… скажите, что звонила Санькина…
— Одну минутку. Маша… — и неясное водопроводное урчание удаляющегося голоса.
Значит, ей ответила не Марья Андреевна. Очевидно, это ее сестра…
— Здравствуйте. Павел третий день не приходит домой. Я звонила в редакцию. Мне сказали, что вы в командировке. Мне нужно с вами увидеться… Не сможете ли вы прийти ко мне?
— Хорошо. Я скоро приду.
Что с Павлом? — думала Лена. — Катастрофа, — ответила она себе. — Но, может быть, и это не катастрофа?
К Лене подошел Бошко. Он таинственно поднес палец ко рту.
— Тс-с, — прошипел он. — Идемте ко мне.
Бошко проводил ее в свой кабинет, спустил защелку на замке, подошел к несгораемому шкафу, квадратному, массивному, как всегда окрашенному под дерево и ка