«Потерпевший, — думал Павел. — Кто же потерпевший?..»
— Но поскольку ваш поступок не был заранее обдуманным, поскольку, как вы об этом сами сказали, вы не повторили бы его, поскольку совершен он был в нетрезвом состоянии и, таким образом, нес в себе элементы случайности и бесцельности, характерные для хулиганства, его можно отнести к статье семидесятой «За хулиганские действия». Эта статья предусматривает тюремное заключение сроком на один год, если действия подсудимого по своему характеру не влекут за собой более тяжкого наказания. Но вторая часть этой же статьи предусматривает: за те же деяния, если они осложнялись буйством или бесчинством, или по своему содержанию отличались исключительным цинизмом или наглостью — лишение свободы сроком до пяти лет…
— У вас порошков нет? — спросил Павел.
— Каких порошков?
— Ну… от головной боли.
— Нет. Я не ношу с собой порошков.
— Так что же мне — лучше говорить на суде, что я его сознательно стукнул?
— Да, — ответил Кац. — Во всяком случае, что поступок ваш был в первую очередь вызван фельетоном, который вы считаете несправедливым. А как будут рассматриваться ваши действия, во многом зависит от показаний потерпевшего.
— Он уж постарается расписать…
— Я хочу с ним поговорить.
— Уговаривать?
— Нет. Поговорить.
— Пошел он… Все равно — одной ногой я уже в тюрьме…
Когда Павел остался один, он лег ничком на жесткую деревянную скамейку и тихо застонал.
Милиционер, который стоял у входа, заглянул в комнату и скучным голосом предложил:
— Сядьте, гражданин. Рано еще ложиться.
Это помещение называлось «комнатой дежурного районного отдела милиции». Большое пустое квадратное помещение, всю обстановку которого составляли две деревянные скамейки. У входной двери — милиционер. Он никого сюда не впустит, но и не выпустит без разрешения дежурного по отделу — низкорослого капитана с мохнатыми бровями и собачьим прикусом, добродушного и спокойного человека. А эта комната — проходная, только пройдя через нее, попадешь в маленький кабинет дежурного. Капитан охотно пустил к Павлу Каца. «Поговорите с ним — это полезно», — услышал Павел. Дверь в кабинет была открыта.
Каца отыскал бывший товарищ Павла по бригаде Гибайдулин. Он сидел когда-то с Павлом и Кацем в одной камере. Павел жил у него в эти дни.
Как болит голова… Семен-неудачник. Женился. Получил квартиру. Сконструированный им полуавтомат для электросварки труб малого диаметра признан лучшим в мире. Работает в конструкторском бюро. Над полуавтоматом для скоростной сварки труб большого диаметра. Повезло. Повезло и Кацу. Жулики перессорились между собой. Рассказали правду. Каца освободили. И реабилитировали. Все дело — в везении. А мне — не повезло.
Кто такой Константин Георгиевич? Почему он пьет? Умный человек. Очень умный. И до чертиков знает. Очевидно, у него была когда-то в жизни большая удача. Большое везение. А потом — сплошные неудачи. Вот он и стал таким. Пьяницей. С лимоном. Ему не хватило жесткости. Как крану-укосине. Как мне. Но ведь есть люди, которые говорят, что хотеть — значит мочь… Восемь процентов. Увеличить выход азота на восемь процентов в абсолютных цифрах — и уже миллиарды. Миллиарды рублей. Как болит голова…
Дело не в везении. Я сделал глупость. Я сделал много глупостей. Но нельзя расплачиваться за мои глупости миллиардами. А Константин Георгиевич? Если он пьет и ничего не хочет. И говорит, что мы в пустыне. И всюду носит с собой свой лимон, сок которого на что бы ни брызнул — вредит. Значит, и за его глупости расплачиваются другие… Может быть, не миллиардами. Может быть, не деньгами. Трудом. Знаниями. Верой… Как болит голова…
Он все время прислушивался к шагам в коридоре. К шагам за дверью. Он очень боялся услышать эти шаги. И когда дверь открылась и милиционер, прикрыв ее за собой, через всю комнату обратился к дежурному по отделу: «Тут, товарищ капитан, мамаша к задержанному гражданину», а капитан вышел из своего кабинета и предложил: «Пускай войдет». Павел не вставая со скамейки, быстро отклоняясь назад, несколько раз ударился головой о стенку.
— Добрый вечер, — сказала Марья Андреевна.
— Мое почтение, — ответил дежурный капитан. — Вы не плачьте…
— Я никогда не плачу, — возразила Марья Андреевна.
— А можно бы и заплакать, — сказал капитан, — если подумать, что натворил ваш сын. Напился, надебоширил. Теперь ему, конечно, стыдно. Интеллигентный человек. А драться на улице не было стыдно..
— Я разговаривала с полковником Сидельниковым, — так ни разу и не взглянув на Павла, сказала Марья Андреевна. — Он говорил, что, если я к вам обращусь, вы отпустите домой… Сердюка. Он придет по первому же вызову.
— Раз вытрезвел, не буянит, не выражается, конечно, отпустим. Трезвых мы тут не держим. Возьмем с вашего сына подписочку и отпустим. До утра… А вы с ним дома побеседуйте. Материнское слово — много значит…
Когда Павел с Марьей Андреевной вышли из комнаты, Павел увидел, как Марья Андреевна вынула из сумочки платок, скомкала его и крепко сжала зубами. Сердце его захлестнула такая горячая соленая волна, что он прислонился к стене и с минуту стоял так, глядя на потолок, который медленно удалялся от него.
17
Петр Афанасьевич вернулся с работы поздно. По тому, как он посапывал носом и слегка жевал губами, Клава поняла, что муж чем-то расстроен. В таких случаях она всегда начинала разговор о детях. Петр Афанасьевич знал, что этим она старается отвлечь и успокоить его. Иногда это его трогало, иногда — сердило.
— Оля сегодня Наталью Александровну к стулу привязала, — посмеиваясь и словно не замечая насупленного лица Петра Афанасьевича, проговорила Клава.
— Как привязала?
— Зашла к нам Наталья Александровна — знаешь, как она говорит: тра-та-та, тра-та-та, не остановишь, а Оля понемножку разматывает катушку ниток и вокруг стула ходит. Наталья Александровна только хотела встать — глядь, а она в нитках, как в паутине…
— Вот разбойник! — хмуро улыбнулся Петр Афанасьевич.
— Разбойник, — подтвердила Клава. — Я ей говорю: ну вот, теперь я тебе уже всыплю. И шлепнула пару раз по попке. Оля молчит, а Саша — в слезы: мама, не бей Олю. Как же, говорю, не бить, если она Наталью Александровну привязала. Разве тебе ее не жалко? А он смотрит прямо в глаза Наталье Александровне и говорит: мне Олю жальче…
— Спят уже?
— Спят, — ответила Клава.
Прихрамывая больше, чем обычно, Петр Афанасьевич прошел в детскую. Саша улыбался во сне. Оля сбросила легкое одеяло, и Петр Афанасьевич укрыл ее. Коля вздрогнул и слегка вскрикнул, а затем перевел дух, посмотрел на отца и сразу же снова уснул.
Падает, — подумал Петр Афанасьевич. — Растет.
Петр Афанасьевич сел за стол, на который Клава уже поставила разогретый ужин. Он молча, без аппетита, но торопливо ел, а Клава сидела рядом, время от времени вставая, чтобы долить в чай молоко, дать мужу сахар.
Клава знала, что Петр Афанасьевич поужинает и обязательно заговорит о том, что его взволновало. Для этого нужно было соблюсти только одно условие: ни о чем его не спрашивать.
Петр Афанасьевич отпил несколько глотков нестерпимо горячего чая, посмотрел на невозмутимое лицо жены и спросил:
— Павел не приходил?
— Нет.
Клава подумала, что такое уже было. Вот только не вспомнит — когда. Так же пил Петр Афанасьевич чай, и так же что-то случилось с Павлом, и точно в такой позе сидела она за столом. Это было очень неприятное чувство, и, чтобы избавиться от него, Клава резко поднялась со своего места. И вдруг подумала, что точно так же она поднялась и в тот раз… Когда же это было?..
— Вот увидишь — он его доведет до тюрьмы, этот Кац, — сказал Петр Афанасьевич.
Клава начала убирать со стола. Осторожным движением — чтоб не разбить — она поставила посуду и лишь затем испуганно спросила:
— Как же это?..
— А вот так… Пошли дурака богу молиться…
Кац успел побывать повсюду. В милиции. В суде. В прокуратуре. Дело Павла, такое простое и ясное вначале, все больше запутывалось. Ко всему Ермак заявил, что он задумался на улице и нечаянно толкнул Павла, а Павел его не трогал. Ссылаясь на показания Павла и милиционера, Кац доказывал, что Ермак стремится ввести правосудие в заблуждение.
Петр Афанасьевич рассказал Клаве, что в обеденный перерыв он побывал у Вязмитиных. Там он встретился с Кацем.
— Эти два дела нельзя рассматривать отдельно, — говорил Кац, пронзая пальцем Петра Афанасьевича. — Прежде всего необходимо доказать, что фельетонист незаслуженно очернил Сердюка. В таком случае, поступок Сердюка уже не может рассматриваться как хулиганский…
— Какой поступок? — возразил Петр Афанасьевич. — Ведь Ермак отказался…
— Предположим. Но это — неправда. В показаниях лица объективного — милиционера, который присутствовал при драке, имеются сведения противоположного характера. Суд должен исходить прежде всего из достоверных показаний. Ермак только запутал дело.
— Ну уж не знаю, можно ли больше запутать дело, — буркнул Петр Афанасьевич.
Клава слушала мужа молча. Она вспомнила, как Павел сконфуженно улыбался, когда она ему за обедом наливала вторую тарелку борща, и как он пошел с ней в театр на «Пиковую даму», когда умер Петя и ей было очень плохо.
— Почему, — спросила она, — так получается? У Павла. Учился. Стал научным работником. И опять запутался?..
— Причина одна — от жизни оторвался. От товарищей. Индивидуалистом стал. А помочь ему — нужно.
— Жениться бы ему, — сказала Клава.
Петр Афанасьевич хитро усмехнулся.
— И нечего смеяться, — обиделась Клава.
— Завтра пленум начинается, — сказал Петр Афанасьевич. — Петр Никитич приедет. Нужно, чтоб Павел написал письмо на имя Петра Никитича. А еще лучше, если бы Петр Никитич согласился его лично принять. Дело-то ведь он замыслил важное, нужное…
…Они шли пешком от легкого, воздушного мостика с деревянным настилом, переброшенного между двумя парками, к огромному, единственному в стране цельносварному мосту через Днепр. Между этими мостами лежала жизнь замечательного украинского инженера Евгения Оскаровича Патона. Мостик между парками был его первым мостом. И мост через Днепр — последним.