И оба они безотчетно ощущали, что, как бы дальше ни сложились их судьбы, того, что пережили они на пути между двумя мостами, хватит на всю жизнь. Хотя об этом не было сказано ни слова. Ни одного слова.
— Я его видела только раз, — сказала Лена. — Я его не помню.
— Он — о б ы к н о в е н н ы й человек, — тихо и медленно ответил Павел. — Хотя это не совсем верно. Он — о б ы к н о в е н н ы й коммунист…
Павел помолчал и взглянул на Лену, как бы проверяя, понимает ли она его. Она понимала.
— Но если бы у меня спросили, каким я хочу быть, я бы ответил: таким, как Петр Афанасьевич…
Они снова шли парком. Удивительный город. Его можно пройти из конца в конец, минуя улицы, парками.
— Ничего, что так поздно? — спросила Лена.
— По-моему, нет, — нерешительно ответил Павел. — Он сказал, чтоб я обязательно пришел. И вот странно. Он очень на меня обиделся. И меня обидел. И когда все это случилось — в институте и фельетон, — я решил: скорее пропаду, чем обращусь к нему. Не потому, что я плохо подумал о Петре Афанасьевиче или стал его меньше уважать. А потому, что он — член ЦК, но когда все было хорошо, я не ходил к нему, а когда плохо — явился. Но он сам приехал…
От Днепра тянуло легким ветерком, шептались листья на деревьях, и он спросил шепотом:
— Но почему Ермак отказался?
Лена молчала.
— Не знаю, — сказала она наконец. — Это непонятно.
— Вы его просили?
— Нет. Я знала, что вы против этого, и не стала бы его просить. Он сам…
(В действительности она собиралась… не просить, а поговорить с ним. Вся редакция уже говорила о том, что на Ермака напал герой его фельетона.
— Нет, — сказал Валентин Николаевич сухо и враждебно. — Не верьте слухам. Просто — чересчур резкий разговор на улице… — И сейчас же добавил в своей обычной манере: — Ах, Елена Васильевна, вы хорошеете с каждым днем. И сейчас вы представляете собой в нашей редакции, а также и в нашем государстве серьезную общественную опасность…)
Павел и Лена подошли к трамвайной остановке и одновременно взглянули на часы.
— Поезжайте уже, — сказала Лена. — До свидания.
Она улыбнулась — глазами.
— До завтра?
— До завтра.
…— Входи, входи, — сказал Петр Афанасьевич. — Что слышно?
— Штраф, — ответил Павел.
— Что значит — штраф?
— Сто рублей. И все. Когда б не Кац — получил бы пятнадцать суток. Такой он настырный, что начальник милиции стал от него прятаться. А потом вызвал меня и говорит: «Заплатите штраф и идите. Я больше об этом деле слышать не могу спокойно».
— Слава богу, — сказал Петр Афанасьевич. — Нашелся хоть один умный человек… А теперь, когда все это кончилось, — поговорим по-другому. Ты мне ответишь — как это ты документы начал подделывать? Пить? На улице драться?..
18
Жизнь так устроена, что человеку много нужно для счастья. Но когда он шел в редакцию и думал, что сейчас увидит Лену, и увидел ее, и бережно пожал легкую, узкую руку, он почувствовал, что в этом, быть может, и состояло самое большое счастье, какое только доступно человеку.
— Ничего, что я к тебе прямо на работу? — спросил он грубовато. — Я по делу. Мне, понимаешь, надо такую бумагу написать, чтоб в ней все было сказано. Голая правда. И чтоб очень коротко. Только не получается. Может, посмотришь, что я написал. Может, как-то короче можно. И на машинке это надо отпечатать…
— Хорошо, — сказала Лена. — Только ты сможешь подождать, пока я вычитаю эти гранки? Это пять минут.
На столе у нее лежали узкие полосы бумаги, густо заполненные печатными строками.
— Читай, — снисходительно сказал Павел. — Я тебе не буду мешать.
Это были пустые слова. Он ей мешал. Он смотрел на нее.
Через ее комнату в свой кабинет прошел Бошко. Он открыл дверь, но сейчас же вернулся, молча протянул руку, взял со стола у Лены гранки и унес их к себе.
И Лена, которая недавно начала свой второй круг в редакции и снова перешла в промышленный отдел, вдруг подумала, что самым большим достоинством Бошко является то, что ему ничего не нужно говорить. Он сам все понимает.
…— Ну, знаешь ли, — возмутилась Лена. — Нельзя же спорить из-за каждого слова. Ты ведь сам хотел, чтобы было короче.
— Короче, — согласился Павел. — Но чтоб смысл был.
— И химических формул слишком много.
— А без формул все это ни черта не стоит.
— Дело твое, — решила Лена. — Ну что ж… Посиди здесь, а я дам перепечатать.
Лена вышла из комнаты. Когда она открыла дверь, Павел снова увидел широкий редакционный коридор с яркой ковровой дорожкой. Ему не хотелось бы сейчас оказаться в этом коридоре. Он боялся встретиться с Валентином Николаевичем.
Это ему надо бояться, — мрачно подумал Павел, вышел за дверь, подошел к окну, за которым виднелась пустая волейбольная площадка.
Лиде не сиделось на месте. Она то вставала из-за стола и выходила в вестибюль, то возвращалась, шепталась с курьером, а ее похорошевшее лицо выражало напряженное ожидание. И она дождалась. По коридору из машинописного бюро шел Валентин Николаевич. Он увидел Павла, замедлил шаги, остановился, а затем, сунув руки в карманы пиджака и задрав кверху подбородок, подошел к Павлу и сказал высоким громким голосом:
— Здравствуйте.
Очевидно, Павел заметил его еще раньше, — решила Лида. Он даже не взглянул на Ермака. Валентин Николаевич медленно пошел дальше по коридору к вестибюлю. Лида вздохнула с сожалением — она ожидала большего.
Лена подошла к Павлу.
— Прошу вас, пройдемте ко мне, — сказала она подчеркнуто громко.
У себя в комнате она спросила:
— Почему ты вышел?
— Да так, — неохотно и глухо ответил Павел.
— Ты никого не встретил?
— Нет.
Ответ прозвучал жестко и чуть враждебно.
Лена подошла ближе, поднялась на носки и прижалась лбом к его губам. Дверь кабинета Бошко приоткрылась, он выглянул и сейчас же нырнул назад.
— Лена! — сказал Павел, во всю ширь раскрыв рот и оскалив зубы. — А я тебя съем!.. — И тут же без всякого перехода спросил: — Ты как думаешь — поверит мне Петр Никитич?
— Конечно, — сказала Лена. — Я уверена, что все будет хорошо. — И она улыбнулась задорно и легкомысленно, чтобы Павел не понял, как она встревожена, как мало верит в то, что «все будет хорошо»…
…Ждать и догонять, — повторял про себя Павел слова слышанной где-то пословицы. — Самое худшее — ждать и догонять. Чепуха. Все равно что сказать: самое худшее — жить. Что же другое постоянно делают люди, как не ждут или не догоняют?..
В приемной на овальном столе светлого дерева лежали свежие газеты и журналы. Он заглянул в газету, а затем незаметно вытащил из кармана свое письмо, искоса посмотрел на секретаря — она говорила с кем-то по телефону — и положил его в газету.
Снова и снова перечитывал он знакомые заученные слова. За эти сутки листы измялись, истрепались по краям.
Петр Никитич встретил Павла сухо.
— Здравствуйте. Садитесь, пожалуйста. Мне говорил о вашем деле Сулима Петр Афанасьевич. Я вас слушаю.
Его простое широкое лицо показалось Павлу утомленным и сердитым. И Павлу вдруг подумалось, что он не одобряет его прихода, что ему неприятно, что Павел воспользовался своим близким знакомством с Петром Афанасьевичем для того, чтобы попасть к нему, что он заранее не верит ему, Павлу, и согласен выслушать его только из уважения к Петру Афанасьевичу.
Павел смешался и никак не мог сказать первых, так тщательно приготовленных слов.
— Я вас слушаю, — повторил Петр Никитич.
И вдруг перед Павлом совершенно ясно, с удивительной отчетливостью, предстала первая страница его письма с надорванным краем и опечаткой в первом слове — «хемические». Он мог бы сосчитать количество строк. И он заговорил, медленно повторяя каждое слово этого письма, и от этого речь его звучала неестественно, протяжно.
Он смотрел вниз, на маленький столик, поставленный вертикальной чертой буквы «Т» к столу, за которым сидел Петр Никитич, мысленно перевернул страницу и продолжал чтение. Только раз оторвал он взгляд от столика, поднял глаза на Петра Никитича, и ему показалось, что он глядит в перевернутый бинокль. Где-то далеко-далеко от него находился Петр Никитич, где-то в другом далеком конце этой большой, строго и красиво убранной комнаты, куда его пригласили.
Он запнулся, силой воли заставил себя опустить глаза на столик, снова увидел перед собой страницы и продолжал чтение. Теперь ему казалось, что эти страницы, которые одна за другой вставали перед его мысленным взором, написаны плохо, не так. Он замечал «птички» в тех местах, которые советовала сократить Лена, он сокращал их на ходу, и речь у него получалась нескладной, одна мысль была плохо связана с другой, он думал об этом, а говорил о катализе.
— …Синтез аммиака осуществляется в больших масштабах путем каталитического взаимодействия азота с водородом при температуре четыреста пятьдесят — пятьсот градусов и давлении двести пятьдесят — тысяча атмосфер… При промотировании окисью алюминия железного катализатора, применяемого в синтезе аммиака, промотор стабилизирует и увеличивает поверхность основного компонента катализатора… Одна и та же модифицирующая добавка к катализатору может быть промотором при одной концентрации и температуре и каталитическим ядом или ингибитором в других условиях…
Вдруг Павел испугался: а что будет, если передо мной исчезнут эти строки? Что я буду говорить дальше?
И как только он подумал об этом, он сейчас же увидел, как строки медленно расплываются, наезжают одна на другую и оборачиваются вокруг себя, как оборачиваются поля, когда глядишь из окна вагона мчащегося поезда. Он сбился, умолк.
— Продолжайте, — предложил ему Петр Никитич.
Павел не знал, понял ли Петр Никитич, что он говорил, разбирается ли в химии… Он все чаще сбивался. Страницы совсем исчезли.
— Продолжайте, — снова предложил Петр Никитич, когда он замолчал.
— Я кончил, — тихо ответил Павел.