Петр Никитич молчал. Он надел очки, бегло просмотрел какой-то листок, лежавший перед ним, вынул из мраморного стаканчика карандаш, подписал этот листок, снял очки, сложил их, спрятал в футляр и лишь затем спросил:
— А что это даст? Если это удастся осуществить?..
— Прежде всего — урожай… Намного повысится урожай… Азотные удобрения… Вся современная химия базируется…
— Урожай — это хорошо, — перебил его Петр Никитич. И повторил: — Урожай — это очень хорошо. — Неожиданно с искренним живым интересом он спросил у Павла: — Вы кукурузу любите?
— Как люблю? — не понял Павел.
— Есть ее любите?
Павел понимал, что нужно ответить: «да, люблю», что этим он бы сделал приятное Петру Никитичу, что так ответил бы каждый человек, находящийся на его месте, что, может быть, от этого ответа зависит весь дальнейший разговор, но вместе с тем он твердо знал, что сейчас нужно говорить только правду, о чем бы ни шла речь, и он сказал:
— Нет, не люблю.
— И вареную? С маслом, с солью?
— И вареную.
— Странно, — сказал Петр Никитич. — Большинство людей у нас охотно едят вареную кукурузу. Но вот корнфлекса — не едят. Я интересовался — коробки кукурузных хлопьев, корнфлекса этого самого, годами стоят на полках магазинов. А ведь вкусное, дешевое и полезное блюдо. Не едят и всяких каш и других блюд из кукурузы.
Он задумался.
— Я вот где-то читал или слышал, что в прошлую империалистическую войну… Или нет, не в империалистическую, а еще в русско-японскую, — поправил он сам себя, — русские солдаты отказывались есть рис, которым тогда снабжали армию. Чуть ли не голодные бунты устраивали. Офицеры возмущались — вот, мол, до чего избалованы русские солдаты — не хотят есть риса, а он для нас, офицеров, для белой кости — деликатес. На Руси тогда только богатые люди ели рис. А не понимали они того, что для русского солдата это было непривычное блюдо. Он бы охотней ел заплесневелый хлебушко, чем этот рис.
Он снова помолчал.
— Это я к тому говорю, что нет, пожалуй, ни одной области жизни, где люди были бы так консервативны, как в еде. А вспомнить картофельные бунты? Или как у нас устрицы десятками тонн пропадают. А за границей — лакомство. Но это неважно, что корнфлекс плохо едят. Нужно, чтобы больше кукурузы скоту скармливали. Будет у нас тогда вдоволь и с избытком молока, мяса, масла… А урожай повысить — это хорошо…
Он помолчал и сказал вдруг негромко, словно про себя, а вместе с тем как бы советуясь с Павлом:
— Доживу ли я до того времени, когда во всех наших магазинах будут бесплатно продаваться… нет, не продаваться, а выдаваться людям хлеб, молоко, сахар, мясо… Или нет, мясо бесплатно не нужно, мясо пусть покупают за деньги, — поправил он себя. — Мясо разных сортов, и здесь выбор возможен. Перебирать будут. Но вот — хлеб, молоко, сахар, масло…
Павел подумал, что этот человек, занимавший такое важное положение и, вероятно, давно не знавший нужды, говорит об этом так, словно ему лично не терпится зайти в магазин, чтобы взять там бесплатно хлеба и сахара, и рассуждает об этом, как тот мужик, с которым встретился когда-то Павел в Доме колхозника, и так же, как тот мужик, верит, что это скоро будет.
— Это нужно, — сказал Петр Никитич. — Очень нужно сделать так, чтобы люди не нуждались в хлебе. Чтобы для них не существовало вопроса о хлебе насущном. Вот один ученый… — он надел очки, поискал в бумагах на столе, — английский ученый, Норман Коупленд, пишет…
И он медленно, выделяя каждое слово, прочел:
— «Сейчас психологи пришли к общему мнению, что обычный человек использует только десять процентов своих физических и умственных способностей. Разница между той силой, которую он использует, и той, которая действительно имеется в его распоряжении, — это разница между тем, что он есть, и тем, кем он может быть…»
Петр Никитич отбросил бумагу.
— Мы создали государство, где человек использует не десять, а значительно больше процентов своих способностей. Принцип социализма — от каждого по его способностям… Это значит, что наше социалистическое государство обязуется предоставить каждому своему члену все возможности для максимального использования и развития его талантов. Но если мы создадим самые лучшие материальные условия, то эти способности будут использованы еще больше, еще лучше… Вот почему я говорю: урожай — это хорошо…
Значит, он мне верит, — думал Павел. — Если так разговаривает со мной. Значит, верит…
— Так что же, — спросил Петр Никитич уже совершенно другим, деловым тоном. — Сколько будет стоить проведение этих ваших экспериментов?
— Ничего не будет стоить, — ответил Павел. — Я готов работать без зарплаты. А других расходов нет.
— Ну, это чепуха — без зарплаты, — поморщился Петр Никитич. — У нас никто не работает без зарплаты.
— Мне нужно только, чтобы мне разрешили продолжать работу в лаборатории, пользоваться всеми приборами.
— А кто же это вам может запретить? Конечно, продолжайте.
Он вышел из-за стола, протянул Павлу руку.
— Так что работайте. От души желаю вам успеха.
Павел ушел, так и не зная, даст ли какую-то практическую пользу эта беседа. Но он думал о том, как здорово, что Петр Никитич с таким доверием отнесся к нему, Павлу, что он так близко, так хорошо понимает нужды людей.
Жесткость и мягкость, — думал Павел. — Да, жесткость…
Но лишь теперь он понял, что жесткость нужна прежде всего к себе. А мягкость — прежде всего к другим.
19
Не золото, а настоящие листья. И не эбен, а мокрый асфальт. Но такой продуманный узор, такое сочетание тонов, такой размах и такая щедрость, что когда идешь по этой мозаике — хочется самому стать лучше.
— Здорово! — сказал Павел.
— Хорошо! — ответила Лена.
Хорошо. Очень хорошо, что садовая дорожка выстелена этой неповторимой мозаикой из листьев клена и каштана. Что идет дождь и пахнет дождем и листьями. Что осень. Что Павел…
Лена подобрала мокрый каштан и принялась сдирать кожуру, осторожно отгибая коричневые шипы.
— От этого пальцы станут желтыми, — заметил Павел.
— Они уже желтые и горькие, — возразила Лена, рассматривая свои узкие пальцы.
— Вот как это делается, — сказал Павел и взял у нее каштан. Он резко взмахнул рукой и ударил тяжелым плодом о землю. Из кожуры вылетело два каштана с плоскими, сдавленными боками.
— Двойняшки! — обрадовалась Лена.
Один из этих каштанов она протянула Павлу, и он спрятал его в карман.
Они остановились у низкого, сплетенного из металлических прутьев забора, отделяющего парк от крутого склона. Ветер нагромоздил ухабов на Днепре — древней дороге человечества. На всех дорогах человечества много еще ухабов. Он дул порывами, подхватывая в ресторане, расположенном на террасе, на склоне, обрывки веселой и шумной мелодии. А когда ветер затихал, от входа в парк доносился голос диктора — там стоял репродуктор: «…доброй воли… новой войны… атомное оружие… мира во всем мире…»
— Если бы ты знал, — сказала Лена, — как я боюсь сейчас войны… Когда человеку хорошо — он особенно боится и не хочет войны…
— Войны не будет, — сказал Павел и поежился от холодных капель, брошенных порывом ветра за поднятый ворот плаща.
Вчера он поздно работал в лаборатории. На улице лил дождь. Город умолк. А в лаборатории было светло и тепло, и каждый занимался своим делом, и дело шло хорошо. Но когда по улице одна за другой промчались несколько пожарных машин, разрывая сумерки воем сирен, — все на минутку замерли. Никто не сказал ни слова, но все насторожились. А затем продолжали работу как ни в чем не бывало.
— Нет, войны не будет, — повторил Павел.
— Ты рад ответу на телеграмму? — спросила Лена.
Он послал телеграмму Петру Никитичу: «От всей души спасибо за доверие. Промотор действует». Сегодня он получил ответ.
— Еще бы!
— Значит, теперь уже скоро будет получен катализатор, который в бактериях?.. О котором ты говорил?..
— Нет, это не так просто…
Все-таки она ни черта не понимала в химии. И это ему не мешало.
— Это примерно так же, как вот если сделать иголку… Рыбную косточку, заостренную с одного конца и с отверстием на другом. Или даже металлическую. Но от этой иголки до швейной машины — шагать и шагать…
— Неужто так далеко?
— Очень далеко, — строго сказал Павел. И вдруг мягко улыбнулся: — А может быть, и не так далеко, как мне кажется. Человек может… Человек — до чертиков может…
Дождь усилился. Как глупо поступают люди, когда надевают дорогую одежду. И берегут ее. Человеку нужна такая одежда, как у него. Или как у Лены. Плащ. Обувь на резине — чтоб ходить по лужам. Чтоб гулять под дождем. Когда Киев особенно хорош. Осенью…
— Тебе не обидно, что работу, которую ты начал… для которой ты сделал так много — теперь возглавляет Алексей?
— Нет. Если и обидно, то чуть-чуть. Я уверен, я бы разобрался и без Алексея. Но, может быть, на это у меня ушли бы годы. Только на то, чтобы установить, почему не действовал промотор. А с Алексеем — за два месяца…
Два месяца работал он с Алексеем и Зиной в заводской лаборатории. А теперь и Лубенцов с ними. Месаильский на выборах в академию был забаллотирован. Перешел на преподавательскую работу. Как ни цеплялся за институт, а вынужден был уйти. Вместе с Софьей. Недаром он так боялся Сергеева. Но и Павел боялся Сергеева. Особенно когда он снова приехал в Киев и вызвал Павла. Уж он не церемонился. Он был не из тех, кто церемонится. Он сказал все, что думает о попытке Павла подделать результаты эксперимента. Но потом он предложил Павлу перейти на работу в лабораторию при одиннадцатом заводе. Лаборатория расширялась, переоборудовалась. По настоянию Сергеева руководителем лаборатории был назначен Алексей.
— Нет, я доволен тем, что работаю с Алексеем, — сказал Павел. — Тверже себя чувствую. Кстати, наша лаборатория будет превращена в научно-исследовательский институт…
Он взял ее за руку, и, как всегда, когда он прикасался к ней, во рту у него пересохло. Он провел по губам намокшим рукавом своего плаща.