— Присядьте, пожалуйста, я сейчас освобожусь… Вот можете посмотреть пока свежую газету…
Но как только перед ним оказалась справка Павла, он немедленно перешел на «ты».
— Где до сих пор болтался? Почему вовремя не прибыл? Опять стал на старую дорожку? — и он посмотрел на пальто Павла весьма многозначительно.
Павел молчал.
— Ну хорошо. Паспорта ты не получишь. Дадим пока временное удостоверение. Где собираешься работать?
— Думаю учиться, гражданин… товарищ капитан.
— Где?
— В Киеве.
Сердитые глаза, разделенные тонким носом, смотрели на Павла проницательно и недоверчиво.
— Смотря чему учиться. Чтобы эта учеба плохо не кончилась… Ну да ладно. Иди. Завтра придешь.
Ему негде было переночевать в городе, в котором он родился и вырос. Напряженный, настороженный, он пошел к Грише Сидоренко.
— Уходи, — сказал Гриша. — Из-за тебя я до сих пор… — он не закончил фразу, повернулся и закрыл за собой дверь.
На улице Павел встретил своего бывшего одноклассника Колю Демина. Демин теперь работал в местном театре художником. Он пригласил Павла к себе на обед, познакомил его с женой — молоденькой веселой девочкой, одним из первых вопросов которой к Павлу был вопрос о том, не знает ли он, как танцуют буги-вуги. Ночевать он Павла не пригласил, а сам Павел не стал просить об этом, — они всегда были очень далеки друг другу.
Первую ночь после своего возвращения в родной город Павел провел в Доме колхозника, где контраст между его справкой и его шляпой произвел самое неблагоприятное впечатление. Во всяком случае, когда он постелил узкую продавленную койку и небрежно, в кучу сложил одежду на табурет, поставленный у изголовья, то увидел, что один из его соседей — дюжий усатый мужик — с трудом, покряхтывая, стащил новые пудовые сапоги, исподлобья посмотрел на Павла, почесал затылок, затем приподнял койку и обул ножки в сапоги.
Сначала Павел не понял, зачем это.
— Что это вы? — удивленно спросил он.
— Целее будут.
Павел покраснел, сжал кулаки, затем лег и отвернулся к стенке. Наволочка подушки едко пахла хлором. Как в тюрьме.
Снова ему приснился тот же сон. В прозрачной, прохладной воде стоят стайкой рыбки, как магнитные стрелки, головами в одну сторону. Солнце пригревает спину.
Он проснулся, припомнил сон и вспомнил, как все это было наяву.
…Он сидел на берегу Десны, на мостках, с которых женщины полоскали белье, а под ним струилась вода, колебля длинные зеленые волосы — подводные травы. На мостки взошел человек в соломенной шляпе с деревянным ящиком и треножником в руках.
— Не помешаю? — спросил он.
— Нет, — ответил Павел.
Человек расставил треножник, укрепил на нем рамку с натянутым холстом и стал рисовать. Кисть так и мелькала в его маленькой руке. Павел поднялся, стал смотреть за тем, как рисует художник.
Странная это была картина. Дело происходило в полдень, на самом солнцепеке, а на картине изображены были сумерки, предвечерний час. Дерево на берегу — разлогий дуб — было изображено очень похоже. Но на картине дерево это приобрело сходство с сердитым мужицким лицом, украшенным кудлатой бородой, а облако за деревом сидело как шапка на этой голове. Лошадиной изувеченной мордой, с болью поглядывающей в сторону одним узко прорезанным глазом, казалась будочка, где лодочный сторож держал весла.
— Почему это все у вас так? — спросил Павел.
Художник молчал. Павел хотел яснее выразить свою мысль, но художник вдруг ответил ему странным, мурлыкающим голосом:
— А потому, что это дерево и впрямь похоже на голову. Но обычно люди не умеют этого замечать. Дерево — и кончено. А я — как раз тот, который показывает, чего не замечают другие…
Так они познакомились с Виктором.
Как нравился тогда Павлу этот человек, за мягкостью которого всегда чувствовались жесткая воля и недюжинный ум! Как прислушивался он к каждому его слову! Какую большую власть имело над ним очарование таланта и загадочности, окружавшей Виктора.
Ему постоянно хотелось быть похожим на Виктора, так что было даже неприятно свое превосходство в росте.
— Вы — художник? — застенчиво спросил Павел в одну из следующих встреч. Они встречались каждый день.
— В некотором отношении — да, — недобро, тяжело и едва заметно усмехнулся Виктор. — Во всяком случае, учился в художественном институте. Но обстоятельства сложились так, что мне пришлось сменить кисть художника на меч конквистадора.
Павел не решился спросить, что такое конквистадор.
Виктор помолчал немного и вдруг прочел стихи, из которых Павел запомнил только:
Я конквистадор в панцире железном,
И крепко верю я в свою звезду.
— Вы давно бросили школу? — неожиданно резко спросил Виктор.
— Три или четыре года назад, — не смог сразу припомнить Павел.
— А почему не работаете?
— Работал… В авторемонтных мастерских… слесарем. Но поругался с мастером. Не хотел помыть его машину. Частную.
— Быть может, мне понадобится ваша помощь, — сказал Виктор, оценивающе, сквозь быстрый прищур оглядев Павла.
— Хорошо.
— А вообще — нужно учиться. Во что бы то ни стало — учиться.
Вскоре Павел узнал, почему Виктор называл себя конквистадором. Каким романтическим ореолом был озарен он для Павла!
А затем… Виктор ночью постучал в его окошко. Павел был очень удивлен.
— Что случилось? — спросил он.
— Тише, — ответил Виктор. — Ты один?
— Один.
— Я уезжаю. Надолго. Я хочу оставить у тебя этот чемодан. — Он поставил на подоконник увесистый чемодан. — Через две недели его нужно будет отвезти в Киев, сдать в камеру хранения, а квитанцию отправить по почте по адресу, который я тебе оставлю. Тебе, наверное, хочется знать, что в чемодане?
— Нет, — ответил Павел.
Виктор помолчал, улыбнулся мягко и задумчиво.
— Но знать это тебе все-таки нужно. Ты уже слышал об убийстве?
— Да.
— Это сделал я. Здесь деньги. Возьмешь чемодан?
— Возьму, — ответил Павел.
— В Чернигове, я знаю, тебе делать нечего. Когда отправишь деньги, позвонишь по телефону — он в записке, которую я тебе оставляю. Спросишь Виктора. Тебе скажут, как со мной увидеться…
За закрытыми веками у Павла замелькали города, где он побывал: Киев, Тбилиси, Батуми, Сухуми, Сочи, Ялта, Алушта, Симферополь, Одесса и снова Киев. В Киеве его арестовали…
По поручению Виктора он связался с компанией спекулянтов, ездил из города в город, перевозил какие-то пакеты, письма, передавал деньги. Матери сказал, что работает экспедитором в Глававтотракторснабе. Виктор исчез, а встречи с этими ласковыми людьми с потными руками оставляли у Павла постоянное чувство недовольства собой. Уйти бы от них… Но куда?
Они сидели тогда в квартире Михаила Михайловича. Только на суде Павел узнал его фамилию. Ужинали, пили водку. Михаил Михайлович любил хорошо поесть. Тарелки и блюда с дорогими закусками занимали весь стол. Цуркан, рослый, под стать Павлу, парень, с выпуклыми смешливыми глазами и пудовыми кулаками, единственный, кто казался Павлу похожим на человека в этой компании, подвинул Павлу маслины.
— Чего морщишься? — спросил. — Не нравятся?
— В первый раз ем…
— Все бывает в первый раз, — добродушно улыбнулся Цуркан. — Арест, например…
В дверь позвонили. Покрасневший, нагрузившийся водкой хозяин пошел открывать. Спустя минуту он возвратился — бледный и трезвый. Вместе с ним вошли четыре человека в штатском. Цуркан рванулся к окну.
— Разобьетесь, — сказал один из вошедших с хозяином, вынимая из кармана пистолет. — Сидите на месте.
— Накликал, — покрутив головой, сказал Цуркан Павлу. — А еще лекции читают. Про суеверия.
…Какие-то люди негромко и, очевидно, уже давно разговаривали.
Павел проснулся, но ему не хотелось открывать глаза.
Ему никого не хотелось видеть.
Его охватило тупое, жестокое отчаянье.
Его ничто не ждало впереди.
— …Хороший, хороший трудодень был, — радовался приглушенный, приятный, сипловатый голос. — Хлеба в каждой хате на два года хватит… Сытно едят, вкусно пьют…
— Не единым хлебом, — поучительно протянул сдержанный басок.
— Не единым, конечно. Получили и денег, и картошки, и молока…
…Был у них в камере человек, который часто повторял: «Трава ест землю, корова ест траву, человек ест корову, земля ест человека — и все сначала». Очевидно, эти мысли утешали его. Трава ест землю — и все сначала, — повторил про себя Павел.
— …что хлеб, масло, мясо, молоко будут без денег. Бесплатно, — продолжал приятный, сипловатый голос. — Я так думаю — доживем. Зайдешь в магазин, значит, и бери сколько нужно. Лишнего тогда никто и брать не станет…
— Нет, — не согласился сдержанный басок. — Мясо бесплатно нельзя давать. Мясо, оно разного сорта бывает. Бабы перебирать начнут, тащить, которое получше. Добра много может пропасть.
Павел приподнялся. Обладателем сдержанного баска оказался вчерашний усатый мужик, а против него на аккуратно заправленной койке сидел собеседник — невысокий старичок с приятным маленьким личиком, темным и сморщенным.
Павел глянул в окно. Несмелое серенькое утро оставило на стеклах редкие слезы. Он наспех умылся и стал одеваться. На костюме из добротной ткани бутылочного цвета с коричневой искрой — ни морщинки.
Не нужно мне было всего этого брать, — думал он. — Не нужно…
Он уже совсем собрался. Он уезжал из Киева, от Вязмитиных. Кажется, и попрощался уже. Алексей сказал: «Мне нужно еще решить один вопрос», — он улыбался неловко. Они вернулись в комнату Алексея. Помявшись, Алексей предложил ему примерить пальто и костюм своего покойного отца. «Ты не беспокойся, — сказал он. — Они ненадеванные. Лежат впустую. Отец был одного роста с тобой».
Это Марья Андреевна, — подумал Павел. Он отказался. Вошла Марья Андреевна. «Если не тайна, — спросила она, — о чем спор?» Алексей рассказал. Но Павел был уверен, что все это было между ними условлено. С болезненным ощущением стыда, неловкости и недовольства собой он примерил костюм. Покойный академик был плотнее Павла и, по-видимому, даже выше. Марье Андреевне пришлось переставлять пуговицы. Когда Павел раздраженными, хмурыми глазами посмотрел в зеркало, он не узнал себя. Он впервые в жизни надел шляпу. И — черт побери — это получилось совсем не плохо. Марья Андреевна смотрела на него с одобрением. И все-таки — не нужно. Не нужно было всего этого…