Приехали они к Бабаксинье посоветоваться и помощи попросить. Девка-де вырастает, надо ее как-то в жизни устраивать. Времена сейчас везде нелегкие, а в деревне особенно тяжело. Работаешь от зари до зари, подходит время по трудодням получать, ан и получать-то нечего. Слезы, не заработки. А налоги отдай. И на займы подпишись. И самим как-то одеваться и что-то есть надо. И девке учиться бы надо, не глупая, а где ж в деревне выучишься. С девяти лет работает. Сначала на смолзавод ходила за три километра, а сейчас в колхозе, на полевых работах. Тяжело, а куда денешься, надо работать.
– Зато сейчас живут лучше, чем при старом режиме, – обиделся Миша на недовольство родных современными условиями жизни.
Бабаксинья, глядя куда-то в сторону, вздохнула и тихо проговорила:
– У нас, Мишанька, с дедом твоим Матвеем при старом режиме шесть лошадей, одиннадцать коров да пять дюжин овец было. А птице, курам да гусям, счета точного не ведали, сколько их было. Работали, не скрою, не менее, чем сейчас, от зари до зари. И выходных не знали. Даже в великие праздники полного отдыха не было, скотине не объяснишь, что праздник, ее кормить, поить и доить во все дни надо. И другие так же. Но все, кто работать не ленился, жили более или менее в достатке.
– Зато сейчас эксплуатации нет.
– Ну, тебе виднее, ты грамотный, в школу ходишь, – без зла и обиды сдала свою позицию Бабаксинья. – Я про эксплуатацию, Мишенька, не училась, я и в школу-то не ходила ни одного года, показала мне сестра двоюродная Маня, упокой, Господи, ее душу, совсем молодой от чахотки померла, азбуку да как слова из букв складывать научила, с тем и живу. Матвей, тот грамотный был и Псалтирь, и Евангелие по-старому читать умел, и газеты читал, даже журнал по сельскому хозяйству один год выписывал. И поворотилась к тете Фросе: – Как пошли продразверстки да комбеды, я к Матвею:
– Как жить будем? Непонятно мне: то землю нуждающимся дают, то нажитое трудом у людей отнимают.
А он взял мою руку в свои ладошки, а ладошки у него большие, теплые, хоть и зима тогда на дворе стояла, посмотрел мне в глаза, смиренно так посмотрел, никогда: ни до, ни после такого смирения я в нем не видала, – и тихо сказал:
– Разве не знаешь, Ксюшенька, что нет на земле иной власти, кроме как от Бога? Установят большаки в России мир, наведут порядок, восстановят разрушенное, жизнь устроят достаточную – порадуемся тогда милости Божией. Порушат страну окончательно – нам ли, грешным, роптать на волю Его. Разве не Он Творец всему и Хозяин жизни?
– Запали на сердце мне его слова и взгляд, и руки теплые. С той поры так и стараюсь жить. Как поруха какая пойдет или незадача в жизни выдастся, вспомню Матвея и те слова его вспомню, перекрещусь да скажу: «На все, Господи, воля Твоя. Прости меня, роптунью грешную». И дальше живу.
Но и мимо Миши не прошло то бабушкино воспоминание, несколько дней спустя спросил:
– А дед Матвей какой был?
– Хороший мужик был, крепкий. Одно слово – хозяин.
Немногое этот ответ Мише разъяснил, но понятие дал – дед Матвей человек хороший. Потому что папа всегда говорил: «Всякий настоящий мужик по натуре своей хозяин». И Валерий Борисович о нем сказал: «Ты, Миша, крепкий мужик», – получается, как про деда Матвея.
К достоянию же деда Матвея и бабы Аксиньи Миша отнесся равнодушно. И кони, и коровы, и гуси – это далекое прошлое, еще до его рождения бывшее и потому как бы и вовсе не существовавшее. Вроде как урок истории. Зато он постоянно от взрослых слышал и сам видел: папе и маме зарплату в последнее время не раз прибавляли и цены снижали, и товаров всяких, и продуктов в магазинах становилось больше. Это было очевидно и важно – жизнь становилась лучше.
А в том разговоре Бабаксинья и тетя Фрося порешили, что Ольше, конечно, надо в город перебираться. И в будущем году, когда ей исполнится пятнадцать лет, через знакомых Бабаксиньи, которые вместе с дедом Матвеем работали, устроят ее в Ленинграде на железную дорогу. Может, стрелочницей, может, проводничкой, как удастся.
Но на такую работу пятнадцатилетних не берут, и Ольге, когда она уезжала из Ильина, в документах приписали два года к возрасту. Так что Ольге сейчас всего лишь семнадцать, а ему уже полных одиннадцать, не такая большая разница, подумаешь, каких-то шесть лет.
Виделись, правда, они редко. Оля прописалась у одних знакомых будто бы няня, а работала стрелочницей на станции Лигово и жила там же, сняла угол у других знакомых в железнодорожном бараке.
А что делать? Надо как-то устраиваться в жизни, и поддерживать друг друга надо, а иначе ложись да помирай.
В июле, когда немцы подходили к Урицку[16], ушла с другими рабочими станции Лигово и жителями Урицка в Ленинград. Шли пешком и не напрямую, а вдоль залива, там дорога была безопасней. Поселили ее на Балтийском вокзале в вагоне, а работать направили по своей специальности, стрелочницей на Броневую.
Миша Олю на Броневой не застал, уже неделя, как ее отправили в Купчино на рытье противотанковых рвов.
«Ох, голова-дырка, – укорил себя Миша. – Шел ведь через Купчино, мог бы посмотреть. Да кабы знать…»
И через рвы эти проходил. Немец с самолета тогда листовки разбрасывал:
Ленинградские дамочки,
Не ройте ямочки.
Придут наши таночки,
Зароют ваши ямочки.
Самих мы вас, подонков, зароем! Вместе с вашими танками. Скоро зароем. Никуда вы от нас не уйдете!
Жалко, что не застал Ольгу, да ничего не поделаешь, всего не предусмотришь. Попил для бодрости кипяточку на стрелочном посту и пошел дальше.
– Ты бы с ребятами поиграл, на лыжах покатался, с трамплина попрыгал, – даже не посоветовал, скорее призвал Юлерми, возвратясь из конюшни, куда отнес починенный хомут. – А то сидишь целыми днями дома.
– А нет, ничего, я не хочу.
Не станешь же ему объяснять: такова, мол, отработанная линия поведения.
– А то соседи про меня скажут, что держу тебя хуже батрака, целыми днями работать заставляю и даже погулять не выпускаю.
– Если скажут, ответь им: гуляю я и так больше, чем мне хочется. Я не по гулянью, я по дому соскучился.
Хоть и заготовленным был этот ответ, но искренним.
Юлерми неуклюже охватил мальчика и засунул его голову себе под мышку. Такое вот сочувственное объятие у него получилось.
А в конце недели пришла обиженная, если не сказать оскорбленная, Ирма:
– Хуоти, смотрю, совсем занятой стал. То всегда сам останавливается, поговорит, а вчера и сегодня тоже только поздоровался, некогда, мол, в другой раз поговорим. Сказал только, что скоро корову запускают и с понедельника молока не будет.
Может быть, от услуг Хуоти отказались? Возможно, но маловероятно. Тем более, старик в доме наискосок активничать во дворе перестал и появляется там не чаще, чем требует того зимний обиход.
Похоже, наступает его время. Микко выждал еще пару деньков, присматриваясь. Никакого внимания к себе не заметил. Пора.
Численность финского гарнизона, расположение постов, режим охраны в самой деревне он уже установил. Что-то видел из усадьбы Юлерми, что-то отметил, пока по делам по своей инициативе или с поручениями Юлерми ходил к односельчанам. Теперь главное заглянуть на южный склон и окрестности обследовать.
Но в одиночку рискованно. Взрослые как смотрят: если ватага ребячья бежит, значит, играют или без дела болтаются, один мальчишка идет – значит, по делу. Сразу вопрос: куда? зачем? по какому делу? Подозрение может быть. Нужно либо самому подобрать трех-четырех ребят побойчее, но попокладистее, чтобы вместе и по деревне, и за деревню. Но на это надо время. И заметно будет потом, после завершения операции, когда начнется расследование, что он организовал группу. Так что лучше пристать к уже сложившейся. Микко стал присматриваться к деревенским мальчишеским компаниям, подбирая, какая станет лучшей для него «прикрышкой» – прикрытием.
Вилхо Лаутанен. Заядлый лыжник, много времени проводит на улице. Уходит и за деревню. Это плюс. Но любит бегать наперегонки и на длинные дистанции. На бегу же, запыхавшись, не много увидишь. И бегает он, где лыжня подлиннее, а не там, где Микко нужно.
Витька Регонен. Легко увлекается новыми идеями, но быстро остывает, потому малопредсказуемый. И не очень часто гуляет – отец хочет, чтобы Витька стал музыкантом, и тот часами пилит дома на баяне. А тут нужен человек более или менее управляемый. Есть еще один, Еса Каллио… но хотя ребята его и любят, однако инициатив его не признают. И болтлив он, будто не карел, а… а… Однако не подобрал, не вспомнил Микко нацию, все представители которой говорят слишком много. Впрочем, много говорящие люди любой нации его всегда утомляли.
Ему же нужен человек, который мог быть вожаком и в то же время к его, Микко, мнению прислушивался.
Остановился на Айно Хокконене, общительном и доброжелательном мальчишке, чем-то походившем на Шурку Никконена из Раухумаа.
Выждав, когда Айно выбежал из дому на лыжах, Микко присоединился к нему. Вскоре и другие ребята подошли. Покатались со склона, попрыгали с «трамплина» – маленького трамплина, устроенного ребятами в переулке от главной улицы к подножию. Интересно, но маловат трамплин. Как ни старайся, больше метра не пролетишь. Попробовали нарастить высоту стола отрыва, но нет настоящего разгона. Попробовали разбегаться с палками. Немного лучше, но все равно мало.
Выбрав момент, когда оказались вдвоем с Айно и рядом не было других ребят, Микко предложил:
– Хорошо бы от сарая разбег сделать. Или даже…
– Во! А что, если с крыши сарая, – перехватил идею Айно и загорелся ею. – Если оттуда разгоняться да сам трамплин повыше сделать – через улицу перелетать будем. А вначале будем прыгать с сарая на сугроб! У, сила! Два трамплина по одной лыжне. Ребята! Что я придумал! Идите сюда!
Предложение всем понравилось, и сразу же принялись за дело. Кто утрамбовывал и накатывал лыжню на разгоне – на сарае и вниз от сарая до дороги. Кто из комьев снега, взятых с дорожного отвала, сооружал новый стол отрыва. Микко, Витька и Еса принялись «рубить приземление» – подниматься «лесенкой», врубаясь ребром лыжи в склон, чтобы взрыхлить для устойчивости лыж место приземления прыгунов.