«Нашел время рейды считать да заслугами хвалиться! Время уходит», – одернул себя Микко.
Вышел во двор, прислушался. Тихо. Надо идти. Дошел до калитки. «А сколько же сейчас времени? Не нарваться бы на смену…» Вернулся, посмотрел на ходики. Без пятнадцати два. Надо переждать, пока сменят часовых. Присел у окна, назначив выйти через полчаса. Потом добавил еще пять минут, для гарантии. Нет, хватит трусить, надо идти. Вышел во двор. На небе ни облачка. Надо бы подождать… «Иди, трус…» – приказал себе. Но луна ярко светит, часовой в переулке может увидеть. Лукавство, и он знал, что лукавит, ведь он проверял обзор с места охраны: за трамплином сарая не видно, заслоняет его трамплин: «Совсем раскис, баба!»
И тут тучка набежала, и снежок из нее реденький и мелкий посыпался. Куда ж идти по свежему снегу, следами себя выдашь. И время упущено. И наверно, не видно ничего из-за снега. Что делать, ночь потеряна. Оправданный возвратился в дом. Но совесть оправдания эти не очень-то принимала, поскабливала и корила: дрогнул.
Утром, проснувшись, только подивился своей слабости.
На следующую ночь, опасаясь, как бы и в самом деле не зарядил снег, тогда уж действительно наследишь и ничего не увидишь, ушел на сарай вовремя. Возвратясь, согрелся, а утром встал в обычное время, прополоскал рот и пожевал прополиса, от «запаха больного зуба». Ирма ничего не заметила.
А после третьей ночи опять проспал.
– Снова зуб болел?
– Да.
– Ты вот что, Микко… Приходи к нам ночевать, места хватит.
– А нет, ничего. Я дома.
– Ну, смотри сам. А если что – иди, не стесняйся.
Чего тут стесняться, и взрослому одному в доме жутковато, – Ирма по-своему истолковала его зубную болезнь и, пользуясь случаем, перешла на хозяина дома:
– Юлерми одному жить тоже не дело, надо о хозяйке подумать. Мужчина без жены, что сарай без крыши. А дом без хозяйки, что баня без пару. Вроде и есть они, да толку с них никакого. Юлерми мужчина работящий, хозяйственный, и деньги к нему идут. Такому надо семьей дома жить, а не болтаться ночами по всей деревне и даже по округе. Понятно, молодой, здоровый, сила наружу рвется, природу не обманешь. Значит, жениться надо. Девушке за него, вдового, идти вряд ли прилично. Так ему и из других выбрать хватит, вон их, молодых вдов, сколько сейчас. И еще будут. Война. Женихи убывают, а вдов прибавляется. Женится и еще успеют детей нарожать и вырастить.
Еще две ночи мерз на сарае. Наблюдения что-то подтвердили, что-то пришлось уточнить. В целом, сбор необходимой информации можно считать завершенным.
Ближе к вечеру, после того как ребята разбежались по домам, Микко благополучно перенес с сарая пакет. Но увы, не обошлось без оплошности: выскользнул бинокль и провалился внутрь сарая. И не было никакой возможности достать его. Обозвал себя и старой вороной, и мокрой курицей, и вислоухим из отряда безрогих – да толку мало.
Дома развел огонь в печи, запер дверь на крючок, разогнул шпингалет и снял наконечник с лыжной палки. Зарисовал на оставшихся чистых листах блокнота план деревни, померить расстояние труда не составляло, пять его шагов равны трем метрам. Указал расположение финских постов, описал состав подразделения и режим охраны. Оторвал обложку блокнота, кинул в огонь. Листы скатал в плотную трубочку, засунул в выемку в лыжной палке, поставил наконечник на место, зашплинтовал. Карандаш тоже сжег. Парусину уложил во внутренний карман пальто. Фонарик и компас спрятал на чердаке конюшни, закопал в потолочную засыпку.
Следующим утром отправился в лес. Часовому объяснил: теперь надо сосновых веток курам на витамины наломать, да заодно елку к Рождеству присмотреть. Прошел благополучно, хотя под сердцем все же поекивало: вздумает обыскать да если найдет – верняком гестапо и расстрел.
Березового прутика на пеньке не было. Вместо него лежала осиновая рогулька.
Наши были здесь. И потеплело на душе, шмыгнул носом и варежкой под ним провел.
Листы блокнота, извлеченные из палки, завернул в парусину и схоронил под камнем. На пеньке, где была рогулька, оставил обломок сухой еловой ветки: тайник заложен, можно изымать. Отломил с полдюжины сосновых веток и отправился домой. Миновал часового, теперь уже свободно, непринужденно и даже с некоторым пренебрежением: отныне ты мне не опасен.
По улице повернул к дому и у калитки обильно и шумно выдохнул, будто дошел до места и тяжелую ношу сбросил – задание выполнено. Нормуль.
Поел и полез на печку. Осиновая рогулька предписывала покинуть населенный пункт на следующий день и переместиться в Хаапасаари. Надо хоть немножко перед дорогой погреться, тепла накопить.
Вечером приехал Юлерми, отпустили его на два дня подлечить коня, порезал тот настом ноги.
Утренние сборы были недолгими – что ему собирать: пальто на плечи, торбу через плечи, шапку на голову, лыжи на ноги и готов.
Внешне Юлерми к известию об уходе Микко отнесся спокойно:
– Смотри, как тебе лучше. Уйдешь – в обиду не приму, останешься – в обузу не будешь. Все-таки живой человек в доме.
Похоже, Микко действительно был ему не в обузу, но и большой нужды в его присутствии Юлерми не испытывал.
– Заходи еще, – пригласил он на прощанье и отправился лечить ноги своему работяге-коню.
На подходе к деревне Хаапасаари у самой околицы возле дороги, под могучей, о трех стволах, сосной, занесенные снегом и потому видевшиеся едва приметными бугорками – могильные холмики. Над ними некрашеные кресты из средней толщины березовых жердинок, с двух сторон отесанных и оструганных. Один четырехконечный, другой восьмиконечный, православный.
Молодой эстонец, девятнадцатилетний парень с рыхлым телом и красивым именем Калью Лайне, затянутый военным сквозняком в карельскую деревушку Хаапасаари, слыл местным дурачком.
В Эстонии он, больше известный среди соседей под прозвищем Калью-Мульгекапсад, с отцом, матерью и старшим братом, статным и работящим Гуннаром, владели хутором. Разводили свиней и дойных коров. Хозяйство вели крепко, удачливо, даже батраков нанимали, семейных рук не хватало.
В сороковом году пришли Советы и установили Советскую власть. Хутор отобрали в общенародное достояние. Не согласного с тем отца отослали в Сибирь: за колючей проволокой избавляться от собственнических пережитков и перенимать опыт коллективного труда, а мать и братьев записали колхозниками, по сути батраками, на их же, недавно собственном, хуторе.
Когда началась война, Гуннар сказал:
– Пора.
И братья ушли в лес. В склоне оврага выкопали землянку, нанесли туда провизии, перенесли железную печку, заготовили сушняка на дрова. Затем в одну из темных и слякотных ночей порезали на куски телефонный провод, связывающий сельсовет с районом, и сожгли две скирды прошлогодней соломы. Набравшись таким образом опыта антисоветской борьбы, перешли к широкомасштабным акциям – стали планировать нападения на машины, убийство красноармейцев, советских и партийных активистов, поджог сельсовета. Но для этого нужно оружие. Пока придумывали, как добыть оружие, изнасиловали и утопили в болотной трясине двенадцатилетнюю дочку председателя сельсовета, в поисках отбившейся от стада коровы неосторожно зашедшую глубоко в лес. Так что немцев они встретили не с пустыми руками, было о чем доложить.
Гуннар сразу же записался в эстонский охранный батальон, действовавший в составе 611-й фельдкомендатуры. И под Псковом успешно продолжил начатое: жег дворы, участвовал в расстрелах патриотов, уличенных в связях с партизанами или с Красной армией, не пропускал мимо себя русских и любой иной национальности женщин, особенно предпочитал молоденьких девушек и даже девочек. И однажды под Новый год нашли его насмерть замерзшим, нагишом привязанным к дереву.
Калью около двух месяцев провел в учебном лагере. А в действующую часть, в один из эстонских батальонов на левом фланге группы армий «Север», попал в декабре, на небойком направлении, в стороне от основных военных дорог. Определили его вторым номером пулеметного расчета. Позицию они занимали выгодную, на высоте, восточная пола которой, обращенная к русским, спускалась на зыбкую, подболоченную необильными, но многочисленными ключами луговину. За луговиной, там, где земля была повыше, располагались русские окопы. Обе стороны активных действий не вели, постреливали друг в друга для острастки и готовились одни к наступлению, другие – к обороне.
Однако в середине декабря русские предприняли несколько безуспешных попыток взять высоту. Какой-либо тактической, а тем более стратегической необходимостью объяснить это было невозможно: фланги немцев ушли далеко вперед, а здесь русских не трогали только потому, что никакой угрозы они не представляли, и было не до них: группа армий «Север» рвалась к Волхову и к Ильмень-озеру. Подумали, не отвлекающий ли это маневр. И на всякий случай укрепили пулеметные гнезда и пополнили боезапас. И не напрасно.
Девятнадцатого декабря, рано утром, без артиллерийской и какой бы то ни было подготовки, прямо с марша, перебравшись через свои окопы, пренебрегая обходными маневрами и прочими военными хитростями, в лобовую атаку пошли люди в черных бушлатах, сопровождаемые непонятным гулом. Штрафники.
Когда они подошли ближе, можно было различить, что гул – это изрыгаемый десятками и сотнями глоток мат. И вой, похожий на звериный.
Первая волна атаки полегла в болотистой луговине. Но следующие волны, цепь за цепью, поднимались по холму выше и выше. Пулемет перегревался, кончались патроны. Калью, по приказу Артура Салло, своего первого номера, принес еще один пулемет и несколько коробок с пулеметными лентами. И пока Артур стрелял из нового пулемета, Калью обкладывал снегом прежний, чтобы быстрее остыл.
Ойкнув, как будто громко икнул, Артур опустился на дно окопа. Убили. А русские шли и шли под вой и мат. Тогда к пулемету стал Калью.
Стрелял, стрелял, стрелял. Когда же пулемет перегревался, совал его в снег остыть и стрелял из другого. Он не помнит, сколько раз так сменил пулеметы. Ладони от ожогов и непрестанной тряски пулемета покрылись волдырями и кожа с них стала слезать.