Если при доме, уставши не уставши, но свое хозяйство хоть как-то, обязательно обиходишь. Без своего хозяйства вовсе гибель. На трудодни дают мало, и все кормятся от своего.
Им, правда, полегче, бабушка в колхоз на работу не ходит – старая уже, восемьдесят второй год пошел, топчется с утра до ночи по избе да по двору. Поделает, поделает, что может, в избу приползет, на лавке полежит, отдышится, очухается и опять пошла. А что она не может, потом кто помоложе, когда домой с работы приходят, доделывают, народу у них много, есть кому работать, так что дома не особенно тяжело. Живут дружно. Родственники Федора ее любят, а в Светланочке просто души не чают. Особенно дедушка с бабушкой.
На этом месте баба Хеля всплакнула и прижала фотографию к губам, а потом к груди:
– Как же не любить этого маленького ангелочка!
Светланочка чем больше подрастает, тем больше на Федора походит. А это, говорят, к счастливой жизни, если дочь на отца похожа.
– Дай-то Бог, дай Бог ей всяческого благополучия и счастья в жизни, – баба Хеля поддержала примету краткой молитвой и перекрестилась.
Получили три письма от Федора, из госпиталя. Но он не ранен, а простудился, когда наводили переправу через водную преграду. Через какую, не указал, значит, нельзя, военная тайна.
– К наступлению готовились, – определил дед Эйнор.
В последнем письме писал, что выписывается из госпиталя и направляется в часть. Пока в резерв, поэтому просил за него не беспокоиться. И еще просил прислать ему теплые вещи, шерстяные носки и варежки. Связали и Галина, и свекровь, и тетя Надя помогала, и отправили ему аж по две пары носков и варежек.
– И я свяжу… Чулки ему теплые свяжу, чтоб вот так было, – баба Хеля провела ребром ладони по середине бедра. – Ты отправишь Галине, а она пусть зятю от меня в подарок пошлет. Тепленько ему будет. И внученьке, кровинушке моей, свяжу свитерок и рейтузики.
– Хорошо, – согласился Микко.
Передают им приветы сват со сватьей и вся родня.
– Спасибо, им всем от нас тоже приветы отпиши.
Забыла тетя Галина в прошлом письме написать, в этом сообщает, что младшая золовка[19] Люба пошла с лета работать, ей уже десять лет исполнилось, работает нянечкой в колхозных яслях. Недавно они такое учудили! Всю деревню перепугали.
После обеда напоили деток маковым отваром, уложили спать, а сами – купаться да землянику по бережку есть. Вечером матери возвращаются с сенокоса, а детки сопят во все свои носовые дырки, даже на кормление не разбудить.
– А-я-яй, какие озорницы, – покачала головой баба Хеля.
Дома весь «воспитательский состав» родители вицами отстегали, этак деток и опоить недолго. А с другой стороны посмотреть, что с них спрашивать, соплюхи еще, самой старшей воспитательнице двенадцать только исполнилось. А с двенадцати в няньках редко держат, с двенадцати уже в поле работают.
И еще на чистой странице приложили руку Светы и обвели ее карандашом. А в середине написали: «Родным и любимым дедушке Эйнору и бабушке Хеле от внучки Светланочки».
– Ласточка моя, рученьку бабушке прислала, – умилилась баба Хеля и опять всплакнула. – Мне бы самой прочитать, в руках подержать. Я бы тогда и то, что она хотела написать, да не написала, на том листе прочитала. Но и за то спасибо. А рученьку Светочкину ты мне обязательно принеси.
– Принесу, когда можно будет, – пообещал Микко.
– Принеси, сыночек, обязательно принеси. А не писала Галя, крестили они Светочку?
– Нет, про то ничего не написано.
Баба Хеля вздохнула и с сердцем и болью сказала:
– Будь он проклят, и трижды проклят тот, кто войны затевает. Как же так можно! Племянник в финской армии, а зять в русской. Племянник хороший человек и зять замечательный, и подружились они, когда зять здесь был, в обнимку по деревне ходили. А сейчас им друг в друга стрелять? И мы, старики, на родную внучку посмотреть не можем… Господи, да что ж это такое на белом свете творится?!
Письмо в этот раз не взял, сказал, что на ту сторону пока не собирается, а когда соберется, зайдет, возьмет. А если не сможет зайти, то что ей, тете Галине, от них отписать?
– Напиши, живы мы и здоровы, чего ей и всем им желаем. Приветы всем передавай, и свату, и сватье, и всей родне, а Светочку, кровиночку, рыбоньку нашу, пусть от бабушки и дедушки поцелуют. Продуктами обеспечены, не голодаем. Слава Богу, у отца здоровье есть и заказы. Было бы и лучше, да с материалом плоховато, сухого дерева нет. Тетя приболела немного, спина у нее болит, поясница застуженная. Коза еще доится, но в феврале запускать собираемся. Куры несутся, да по зиме какие ж яички. Скучаем и не забываем их. И напиши, чтоб обязательно крестили девочку. Так и напиши. Строго напиши: «Пока вы ее не окрестите – вы ей не родители».
Еще раз, вкратце, повторила все, что нужно написать.
– Да от себя еще добавь, чтоб она не сомневалась, не выдумываем мы, не успокаиваем ее, все у нас хорошо. И не ленись, пиши про все, что видишь, про нашу жизнь подробно.
Пообещала потом, когда Микко будет уходить, еще раз напомнить ему содержание письма, чтобы лучше запомнил. И заторопилась:
– Пойтту сестру проветтаю, – от юности и до преклонных лет прожившая сначала в Петербурге, а затем в Ленинграде, она так и не избавилась от акцента. – Тым из труппы утром сол, но не виттела, стоп она во твор выхоттила. А втера опять на поясницу саловалась.
– Погода испортилась, – согласился дед Эйнор. – Мне тоже ноги крутит. Особенно колени.
– Ну, я посла.
Дед спросил:
– Надолго?
– Побутту. Ей отной кучно.
– А если засидишься, что нам есть?
– Сто хотитте, то перитте. На кухне картоска. Риппа в туховке. – И, видимо, измаялась ломать язык неудобными для нее русскими звуками, перешла обратно на финский: – Яичек немного в корзине. На масло обменять отложены, да ладно уж, съешьте по одному. Есть захотите, найдете что, еда в доме есть.
Они нередко так и разговаривали: дед говорил по-русски, а баба Хеля отвечала ему по-фински. А Микко употреблял оба языка, в зависимости от того, с кем разговаривал.
– Найдем, – согласился дед. – Ты бы к Марии зашла…
– Какой Марии? – баба Хеля склонила вбок голову, удивленно приподняла одну бровь, прикинулась непонимающей.
– К какой, к какой… Известно, к какой… К Мюхинен Марии. Гость же у нас, известие доброе принес.
– Гость уже накормлен. Еще захочет – найдем, чем покормить. Не понимаю, зачем к Марии идти?
– Бутылочку возьми, ликиору сделаем, – по-русски дед Эйнор говорил чисто, но в некоторых, наиболее торжественных словах вместо «ё» выговаривал «ио». Хотя совершенно правильно произносил слова обычные, например, ведра, елка.
– Не понимаю… Зачем мальчишку самогоном поить?
– Не дразнись, мать, не серди меня…
– Ладно, зайду, – осчастливленная письмом баба Хеля была милосердной.
И видно было, невтерпеж ей больше дома быть, хочется новостью, известием от дочки поделиться.
Баба Хеля вернулась поздно. Принесла обещанную бутылочку. И для Микко гостинец, немножко рахкамайто[20]. Дед в кружке запарил горсть сушеной малины, когда ягоды разбухли и влага поостыла, размешал в ягодах столовую ложку меда и влил, точнее будет сказать, медовую жидкость перелил, а ягоды протолкнул в бутылку с самогоном. Несколько раз встряхнул бутылку и поставил в холодок. К утру такой вот, нехитрого приготовления «ликиор» должен созреть.
Утром, когда Микко проснулся, старики собирались за стол.
– Умывайся и тоже садись, чтоб второй раз на стол не собирать, – позвала баба Хеля.
Стол, если бы не было молока, смело можно назвать скудным. Постные щи, вареная картошка, квашеная капуста да соленые грибы. И молока у них было не вдоволь, продавали его либо меняли на другие продукты. Это сегодняшний утренний удой баба Хеля решила оставить для себя, точнее, ради Микко.
Радовались они его приходу, возможному известию от дочери. Потом заботы особой о нем они не проявляли, но видно было, что с ним им веселее. Они и в Ленинграде «роднились», ходили друг к другу в гости, даже некоторые праздники вместе отмечали.
Дед налил себе рюмашку, граммов на пятьдесят, «ликиору».
– Тебе налить? – предложил и Микко.
– Ты чему мальчишку-то учишь? – возмутилась баба Хеля.
– Отца у него теперь нет. Кто ж учить будет? Я не научу, так никто не научит.
– Ты доброму учи! А пакостям всяким и без тебя научат.
– Научу и доброму. Сейчас поедим да пойдем на Галинину половину.
В Галининой половине дед Эйнор обустроил столярную мастерскую. Пенсия, заработанная более чем сорокалетним трудовым стажем, осталась по ту сторону линии фронта. И его, и бабы Хели. Нужно было хоть что-то зарабатывать, как-то сводить концы с концами.
Верстак, ножовки с прямым зубом для поперечного пиления и с косым, чтобы пилить вдоль дрова, маленькие, с кухонный нож размером, с мелкими зубчиками, и побольше со средним зубом, и с большим зубом, и совсем большая ножовка, сделанная из разрубленной пополам двуручной пилы. Лучковые пилы, продольная и поперечная. Рубанки широкие и узкие. И горбатый для строгания арочных рам. Фуганок и полуфуганок для чистового строгания. Отборники, разнообразных профилей калевки, зензубель и шерхебель, которые дед Эйнор называл «зензупка» и «шершепка». И несколько коробок со штихелями.
Микко любит быть в столярке у деда. И дело, и истории, которые дед рассказывал. Про интересных людей, с которыми он встречался, и про то, как молодым парнем, считай подростком, работал на стройке, носил на «козе» кирпичи на самый верх. Тяжело, а мастер покрикивает да поторапливает:
– Бегом, бегом, не ленись, работа стоять не должна.
После завтрака дед сказал:
– Пойдем, Мишка.
Микко думал, что пойдут столярничать, но они направились к хлеву. Кур и поросенка дед Эйнор держал вместе, для тепла. Только курам в загоне было устроено нечто вроде полатей. Поросенок, полной кличкой Хрюндель Хрякович или, по-домашнему, ласково – Хрюнька, жил на полу. А пяти курам и двум петухам, Пете и Петруше, надлежало быть на полатях, где им были сделаны кормушка, поилка и два гнездовых ящика. И если Хрюньке в силу его роста и отсутствия крыльев на полати было не попасть и приходилось ему волей-неволей пребывать на отведенной территории, то куры не больно-то считались с таким территориальным разделением, постоянно пересекали границу и снимали пробу в корыте Хрюньки. За это, увлекшись поглощением чужого пропитания и