потеряв бдительность, получали от него рылом то под хвост, то под бок. После чего взлетали на полати и возмущенно кудахтали. И своим кудахтаньем вводили деда Эйнора в заблуждение.
– Слышь, мать, курица кудахчет. Наверно, снеслась.
Дед Эйнор спешил в хлев, но вместо вожделенного свежеснесенного тепленького светящегося белизной яичка обнаруживал перепачканную в свином вареве курицу.
– Что, доворовалась… все тебе своего мало… Эх ты, глаза завидующие… – укорял ее дед Эйнор и ни с чем возвращался домой.
Дед Эйнор почесал Хрюньке живот, послушал его ответное хрюканье, дал корочку хлеба. Тот, довольный, засопел и зачавкал.
Позвал петухов:
– Петя, Петруша, идите сюда.
И дивное дело, петухи, белый стройный и подтянутый, точно лейб-гвардии поручик, Петя и Петруша, могучий, с широкой спиной, такой широкой, что на нее можно поставить самую большую бабы Хелину кастрюлю, со светло-коричневой, почти желтой шеей, пестрой коричневой спиной, с черным, синевой отливающим, хвостом и с суровым, из-под низких бровей, взглядом оранжевых глаз, подошли к краю загона. Петя – резво выбрасывая ноги вперед, Петруша – важно и степенно.
– Спели бы, – попросил дед Эйнор. – Петя, начинай.
Петя взлетел на борт гнездового ящика, вытянул шею, запрокинул голову и прокричал:
– Кук-ка-ре-ку!
– Молодец, – дед Эйнор погладил его по щеке. – А ты, Петруша? Спой-ка и ты.
Петруша хозяина уважал и повторно просить себя не принудил. Расправил грудь, широко и плавно взмахнул крыльями, подняв сенную труху и прочий сор с настила.
– Ку-ка-ре-ку-у-у!
– Молодец, – и его похвалил и погладил дед Эйнор. – И обратился к белому: – Слышишь, Петя, а Петруша дольше тянет. Попробуй, обгони его.
– Кук-ка-ре-ку-у!
– Молодец, Петя, славно поешь. Петруша, слышишь, как у Пети звонко выводится. А у тебя глуховато, как у старого парохода.
– Ку-ка-ре-ку-у-у-у!
– Петя, все-таки у Петруши дольше…
– Кук-ка-ре-ку-у!
– А Петя звонче поет…
– Ку-ка-а-ре-ку-у-у-у-у!
Так у них и получалось. У Пети песня возглашалась звонче, зато у Петруши тянулась длиннее. Дед же нахваливал и подзадоривал то одного, то другого. А те старались не посрамить себя, горланили сначала на весь двор, потом на всю улицу, а как распелись, так небось в деревне ни двора, ни дома не осталось, где не слышали бы петушиного состязания.
А Микко смеялся, уже не стоя, уже привалился к стене, ноги не держали от смеха, а под конец и на пол сел, до того забавным и смешным виделось ему состязание петухов, и самое смешное, что поют они по просьбе деда.
Насладившись петушиным пением, дед Эйнор сказал:
– Ну, хватит, а то охрипнете. И сил на куриц не останется. Молодцы, оба хорошо поете.
Погладил разом обоих двумя руками, достал из кармана жменьку мелких подсолнечных семечек и протянул им на ладони. Те посмотрели, наклоняя головы, то одним, то другим глазом, склюнули по семечку с ладони, да по десятку на настил обронили и, приговаривая: «Кук-кву-ку, ко-ко. Кук-кву-ку, ко-ко», – то опускали семечки на настил, то опять брали в клювы, поднимали и снова клали на настил – подзывали куриц. Когда курицы прибежали на зов, дед высыпал им все семечки из ладони. А петухи с равнодушным достоинством отошли в сторону, как два мужика, которые принесли своим женам с заработков по большой пачке денег: эка, дескать, невидаль, много заработал – на то, мол, и мужик.
– Петя, Петруша, идите, я и вас угощу, – дед высыпал еще жменечку семечек, но поменьше первой, в сторонке от куриц.
Петухи опять начали свое призывное коктание. И лишь уверившись, что супружницы их едой обеспечены и на новый гостинец не посягают, склевали сами.
– Видишь, петух настоящий хозяин. Сначала о семье позаботится, а потом уж о себе подумает. А почему? Потому что курица несется, от нее потомство. А с плохого питания, какие ж яички? Мелкие да жидкие. Значит, и потомства сильного да здорового не будет. А возьми льва. Спит целыми днями, а самка, львица, охотится. Завалит добычу, так первым на еду лев бежит, и все ему лучшие куски уступают. Казалось бы, не по совести… Ан нет. Лев территорию, на которой самка охотится, охраняет. А будет лев голодный, ослабнет на тощем пайке, какой с него защитник, как он территорию свою сохранит… Не сможет. Придут другие, прогонят, а этим и объедков не достанется, иди да с голоду помирай. Видишь, как интересно и премудро в природе все устроено. И все к жизни, и все ко благу. А мы, глупые людишки, воюем, воюем… Никак миром договориться не хотим. Господи, помилуй нас, грешных!
Снял с натянутой под потолком веревки крапивный веник и подвесил на деревянный костыль, вбитый в стену над куриными полатями. Тотчас налетели куры и принялись шелушить крапиву.
– Кушайте, кушайте крапивку. Там и витамины, и много чего полезного, – зачерпнул берестяным ковшиком из бочонка. В нем намешаны и ячмень, и семена разных трав: лебеды, конского щавеля, мышиного горошка и еще каких-то, названий которых Микко не знал. Проговорил огорченно: – Нечем особенно кормить. Зерна мало, вот и приходится добавлять всякую всячину. А курица не коза, ей не сено, ей зерно требуется. И свету им надо больше, хотя бы часов двенадцать в сутки. Зерна побольше да день длинный, тогда б и неслись хорошо. Лампой керосиновой светить?.. Керосин недешевый. Это ж золотые яйца будут. А на траве да без подсветки яйцо редко, очень редко, просто случай, когда два яйца за день от пяти кур. А в иной день и вовсе без яйца. – Но сказал дед не ропща, а в разъяснение ситуации, в обучение. И утешил себя и мальчика: – Вот лета дождемся – тогда не забудь, приходи, отъедимся. Хрюньку заколем и, как богатеи, каждый день яичницу на сале есть будем. А одного петуха забивать придется, если не купит никто. Хотел к Рождеству забить, да рука не поднялась. Жалко, хорошие петухи, а кормить нечем. И не нужно их столько на пятерых кур.
– А зачем ты второго покупал?
– Не покупал я его, Миша. Петя у нас, ты его помнишь, с самого начала, с курами взят. А Петрушу мне потом, за работу дали. Нечем хозяину было расплатиться, отдал петуха. Не по работе, конечно, плата, но не станешь же человека за горло брать. Что мог дать, то и дал, – ни имени прежнего хозяина Петруши, ни работы, для него сделанной, дед не назвал, не захотел, видимо, пускать нелестную славу о человеке.
Из хлева пошли в столярку и весь день перебирали материал, откладывали бруски и толстые доски, которые можно распустить на бруски. Дед Эйнор получил заказ на четыре двойные рамы с обсадкой.
Дед отчерчивал плоским карандашом длину, вместе двуручной пилой отпиливали нужный размер. Потом дед продольной лучковкой распускал доски на бруски, а Микко сортировал, раскладывал бруски по длине и толщине, обрезки, которые могут пойти в дело, в сторонку. А которые уже ни на что не годятся, те в корзину и на кухню бабе Хеле, печку растапливать.
Наутро Микко, едва проснувшись и еще не выбираясь из постели, попросил:
– Деда Ваня, а давай и сегодня послушаем, как петухи поют.
– Так слушай, кто тебе не дает.
– Они просто так поют, когда им вздумается. А чтобы по просьбе пели и по очереди.
– Попроси, – разрешил дед.
– А они послушаются?
– Хорошенько попроси.
Микко быстро выбрался из постели, накинул пальто, сунул босые ноги в валенки и бегом в курятник.
– Двери только плотно прикрой, хлев не выстуживай.
– А завтракать… Шапку-то, шапку надень, – это уже баба Хеля.
Минут через десять Микко вернулся.
– Не слушаются они меня, даже не подходят.
– Это потому, что ты петушиного слова не знаешь, – разъяснил дед.
– А какое это слово? Скажи.
– Какое там петушиное слово! Дед их семечками балует, вот и все петушиное слово. Все подсолнухи скормил, самим пощелкать ничего не оставил.
– Они ж мелкие, – примиряющим тоном объяснил дед.
– И крупные попадаются, я бы выбрала.
– Так выбирай, кто же тебе не дает?
– Из чего выбирать? Ты уже все петухам скормил!
– Ладно, не ворчи. Я тебе на лето пол-огорода подсолнухами засажу.
– Еще чего! Пол-огорода под подсолнухи, чтобы петухов кормить! А сами зимой есть что будем? Или картошку, капусту, лук, свеклу, морковку на выгоне сажать собираешься?
– Эк на вас, женщин, угодить трудно. И так не так, и этак не ладно. На все место найдем, не ворчи только.
– Деда Ваня, а пойдем, ты попросишь петухов попеть.
– Некогда, Миша, надо делом заниматься. Завтракай быстрее и приходи столярничать. Брусков для рам мы вчера напилили, сегодня строгать начнем. А петухов послушаем, когда работу закончим.
Дед Эйнор дал Микко шершепку-шерхебель и поручил в черновую строгать бруски, наказав миллиметра два-три до размера не добирать и в конце бруска давление на инструмент уменьшать, чтобы край бруска не заваливать, не состругивать в клин. А сам фуганком доводил до чистовой поверхности.
– Ты не части, не части, – попридержал он прыть мальчика. – От того, что шустрее инструментом шерудишь, быстрее работа не сделается. Разве что быстрее устанешь.
– Почему не сделается?
– Хм. Почему? Вот слушай почему. Было мне в ту пору лет около семнадцати, на стройке уже поработал, кирпичный завод на Выборгской стороне строили. Поставили меня в подручные к столяру, звали его, как и меня, Иван Иванович, а по фамилии Рак. И как сейчас помню, вроде нас с тобой сейчас, рамы вязать. Он мне и говорит:
– Для начала помогай, что скажу, да присматривайся пока, а потом сам будешь пробовать.
Эка невидаль, думаю. Отпилит он брусок, а мне думается – я бы быстрее отпилил. Фуганит их, не торопясь да с перекурами, ядреный самосад он курил, к слову сказать, ему с родины родственники привозили. А вижу, пока он три бруска отфуганил, я бы четыре успел. И так во всем. Ну и мастер, думаю. А когда связал он первую раму, тут у меня совсем другие мысли объявились: мне б за это время раму ни за что не связать, мне бы вдвое, а то и втрое времени больше понадобилось.