Мы в колхоз пошли тихонько,
А из колхоза все бегом.
Я в колхоз пошел обувши,
А из колхоза босиком.
А другой его поддержал:
Шла кобыла из колхоза,
Слезы капали на нос.
Отрубите хвост и гриву,
Не пойду больше в колхоз.
Вроде ничего особенного в этих частушках нет. Это в городе жизнь хоть понемногу становится легче, а в колхозах, все знают, не сахарная и слаще не делается. А им за это статью 58–10 дали.
Но всего от Вейно утаить она не смогла, узнал отец, что Миша в безбожный кабинет ходит, взялся с ним серьезно поговорить, но Миша замкнулся, он знал – отец его переспорит и переубедит, а он такого исхода не желал. И на все аргументы и доводы отца сначала пробубнил, не поднимая головы:
– Бога нет. Его выдумали.
А потом и вовсе замолчал.
Взятая в антирелигиозном кабинете азбука пропала. Хотел в школе, на перемене, еще раз перечитать да картинки просмотреть. С вечера, точно это помнит, положил в ранец, а утром в школе не нашел. Наверно потерял, когда перед школой с горки катался, тогда у него ранец расстегнулся, и книжки и тетрадки вывалились. В то время подумал, что не заметил ее в снегу, когда выпавшее собирал. А сейчас у него в тайных делах опыта больше и вполне можно допустить, что мама, пока он спал, забрала из ранца ту азбуку и сожгла или выбросила ее.
Ну и ладно, выбросила так выбросила.
Выплакавшись, почувствовал некоторое облегчение. Немного передохнул и пополз вдоль стены, ощупывая все пространство, которое мог охватить руками. Вот какие-то вертикальные стойки, полки. Похоже, стеллаж. Под стеллажом пусто. Попробовал приподняться с живота, но резкая боль в спине бросила обратно на пол. Полежал, подождал, пока боль поутихнет, осторожно, по сантиметру подтягивая руки, встал на четвереньки, потом перенес вес на левую руку, а правой нащупал на нижней полке стеллажа ящики и в одном из них два вяловатых корнеплода с куриное яйцо величиной. Значит, не ошибся – погреб. Понюхал, откусил – свекла. Хотя земля хрустела на зубах и при каждом движении челюстей будто иголки в рану на лбу вонзались, Микко доел их до последней крошки. И изнемог. Кое-как дополз до настила и заснул, либо впал в забытье. Когда открыл глаза, светлого квадратика на полу не было, была кромешная тьма. Хотелось пить. Опять подполз к стене и облизал ее снизу и вверх, привставая сначала на четвереньки, а затем поднимаясь на колени. Вернулся на настил, лег на живот.
В третьем классе тогда учился, пришел домой со школьного собрания и в первый раз заявил:
– Бога нет!
Мама испуганно прижала руки к груди и попросила:
– Не говори так!
А отец поинтересовался:
– Куда же Он делся?
– Его никогда не было. Это все выдумки, – заверил Миша непросвещенного отца.
– Ух ты! Вот это да! А все окружающее: солнце, земля, растения, животные… люди, наконец, – откуда взялись?
– Природа, растения и животные возникли в процессе эволюции. А человек произошел от обезьяны.
– Это те, кто учит детей так говорить, произошли от обезьян. От гамадрилов краснозадых, – осерчал отец. – А нормальных людей Бог создал. И душу живую в них вдохнул.
Но до завершения разговора Микко в воспоминаниях не дошел, силы его оставили. На этот раз уснул. Даже снилось ему что-то, но что, проснувшись, забыл.
Проснулся он от стука засова, от света и от вкатившегося в погреб холодного воздуха. Яркий свет резал глаза, Микко щурился и не мог разглядеть стоявших против света переводчика и солдата.
– Выходи, – позвал переводчик.
Микко, закрывая ладошкой слезящиеся глаза, вышел из погреба. И, сделав несколько шагов, осознал и удивился тому, что хоть медленно и с болью, но может идти.
Переводчик запер погреб. Глаза понемногу привыкли, Микко огляделся. Сгоревший хутор, от которого остались только фундамент да погреб. Солдат развернул Микко в сторону блиндажа и подтолкнул ладонью в спину:
– Шнель.
Толкнул несильно, но избитая спина болью отозвалась на толчок, ойкнул и прогнулся, и как мог быстро, пошел к блиндажу, осторожно осматриваясь и оценивая обстановку.
Солдат без оружия. Хотя, может быть, пистолет в кармане. А зачем ему маскировать? Переводчик… Каких-то отрицательных настроений в нем не видно. Но и быть им с чего? Он переводчику ничего плохого не сделал. Хотя, если он у фашистов лицо не случайное, то и настроения их, скорее всего, разделяет. Нет, не получается четко квалифицировать ситуацию. Но угроз, агрессивности с их стороны не видно. И то хорошо.
В блиндаже за столом кроме гауптмана еще немецкий офицер. Форма армейская, на плечи накинут полушубок, звания не видно.
– Господин офицер говорит, что у тебя осталась последняя возможность избавить себя от сурового наказания – чистосердечно признаться в своей шпионской деятельности и рассказать все подробно и ничего не скрывая.
– Какой я шпион? Я не могу быть шпионом. У меня дядя Эйно Метсяпуро, полком в финской армии командует.
– Господин офицер считает, что это не является гарантией, и спрашивает, строго спрашивает: зачем ты обследовал расположение военного объекта?
– Да ничего я не обследовал, у меня живот прихватило. Что ж мне посреди дороги…
– Проверяли? – спросил офицер в полушубке гауптмана.
Гауптман пожал плечами:
– Я офицер, а не санитар.
– Надо проверить.
Гауптман что-то проговорил сначала обер-ефрейтору, потом переводчику.
– Сейчас пойдем, покажешь, зачем ты в лес заходил. Все покажешь, – пересказал его слова переводчик.
У блиндажа надели лыжи, прошли на место, и Микко показал беличьи следы, дятлову кузницу и свои небольшие комочки.
– Это все? – удивился обер-ефрейтор.
Но за Микко неожиданно вступился переводчик:
– Он же впроголодь живет. А у таких людей кишечник всегда ненормально работает.
– Я-я, – согласился обер-ефрейтор. Но не со всем согласился.
– Господин обер-ефрейтор сомневается в твоих словах. Ты говорил, сначала живот заболел, потом были белка и дятел. А видно, сначала белка и дятел, и только потом живот. Непоследовательно. Может быть, живот вовсе не болел?
Голова еще задуматься не успела, как язык сам ответил:
– Болел. Но очень хотелось белку поймать. Или дятла.
Карел перевел слова Микко и опять вступился, от себя добавил:
– Увлекся, ребенок еще.
– Я, киндер. Я-я, ер ист егер[29], – согласился немец.
Возвратились в блиндаж. Офицера в полушубке уже не было.
Гауптман выслушал обер-ефрейтора, обратился к переводчику и кивнул на Микко:
– Переведите ему: если еще хоть раз появится вблизи, даже вблизи, расположения германских воинских частей, не посмотрю, что финн и финского полковника племянник: на одну ногу наступлю, за другую дерну и разорву, как лягушонка.
– Господин офицер говорит, что впредь тебе нельзя появляться вблизи германских военных объектов, иначе тебя будут расценивать как шпиона и врага германской армии. И родство с полковником тебе не поможет.
«Значит, проверяли… И про дядю-полковника подтвердилось, – отметил Микко. – Слава Богу!»
– Сейчас, когда поедешь за досками, и его отвези, – отдал гауптман распоряжение солдату. – Чем дальше отсюда, тем лучше.
– Господин офицер распорядился отвезти тебя поближе к дому.
Микко насторожился: нет ли здесь подвоха – скажут к дому, а сами в гестапо отвезут.
– У меня нет своего дома.
– Туда, где нет германских воинских частей, – уточнил переводчик.
Солдат остановил машину у развилки и жестом потребовал:
– Выходи.
Вышел сам, достал из кузова лыжи, кинул их на снежный отвал у обочины и уехал.
Микко, морщась от боли, надел лыжи и медленно, растопырив руки и волоча за собой лыжные палки, как больная или подраненная птица волочит крылья, часто останавливаясь и озираясь по сторонам, двинулся по дороге встреч едва проглядывавшему сквозь пелену облаков солнцу.
«Сволочи! Фашисты проклятые! Но ничего, я тоже не без дела здесь шатаюсь! Мало от меня получили – еще получите! Забыли, как я вашу хозкомендатуру в дерьме утопил? Если забыли, еще раз повторю!»
Поздно вечером, в субботу, залез Миша в канализационный колодец, заткнул двумя сбитыми в комок мешками фанину дома, на первом этаже которого размещалась немецкая хозкомендатура, а на верхних жили немцы.
В результате, хозкомендатура с понедельника по среду не работала, выносили и вымывали из коридоров и кабинетов все то, что должно было вытекать с верхних этажей через фановую трубу в городскую канализацию, но через унитазы и умывальники перетекло в хозкомендатуру.
Крепко досталось ему от Валерия Борисовича за эту выходку: не за свои дела не берись, чужого стада не паси. И никаких несанкционированных действий. Мало, себя погубишь и операцию провалишь, можешь и других под удар подставить.
А все равно, хоть ему и досталось от Валерия Борисовича, фашисты тоже без подарка не обошлись.
Но забежавшая на несколько секунд, чтобы подбодрить, гордость разведчика улетела. И Микко вновь остался один, один на один со страхом: под немцем он еще, под немцем! И все еще может быть: и допросы, и пытки, и даже, не приведи Бог! – смерть. И втянул голову в плечи, съежился, и, шея окостенела, поворачиваясь всем корпусом, огляделся, всматриваясь в каждый валун, в каждый бугорок, в каждый кустик и в каждое темное пятно – нет ли там человека. Где человек – там опасность.
Никого. Полегчало. Выдохнул. Даже не заметил, что все время, пока оглядывался, не дышал.
– Помоги мне, Боженька… Помоги мне опять не попасть под пытки и живым выйти. А я Тебе за это в церкви самую большую свечку куплю! Самую дорогую, на какую только денег хватит. Честное пионерское, куплю, под салютом, – поднял правую руку и отдал пионерское приветствие.