– Брот, битте брот…[31]
Подошел ближе и лимонку под бочки катнул. И за камень прыгнул. Накрыло его взрывной волной и к земле придавило, пламя взвилось, как показалось ему, чуть не до неба, даже за камнем так жаром обдало, что волосы затрещали. Пришлось потом Валерию Борисовичу врать, будто у костра обгорел, сырые дрова не разгорались, бензина плеснул да норму не рассчитал. А от камня едва заставил себя убежать – очень хотелось досмотреть, как корежатся, мучаются и дохнут в пламени облитые бензином фашисты.
Валерий Борисович как-то уж очень внимательно выслушал объяснения Миши про костер, но допытываться не стал. И хорошо, что не стал, а то не сдержался бы Миша и выложил все, а Валерий Борисович ему голову открутил бы. Медленно и без наркоза. Он обещал так сделать, если Миша хотя бы прикоснется к оружию. А слово свое Валерий Борисович держать умеет.
А когда в следующий раз уходил Миша за линию фронта, Валерий Борисович целую лекцию прочитал, почему ему нельзя прикасаться к оружию. И в заключение добавил:
– Разведчик воюет не с отдельными офицерами или солдатами, а с воинскими частями и даже с крупными воинскими соединениями. И ввязываться ему в несанкционированный бой с противником так же глупо, как командиру полка или дивизии биться на кулачках с солдатом врага.
У него же с тем взрывом словно нарыв лопнул, словно излишний пар стравился, после того мог уже спокойно, а если нужно, то покорно и доброжелательно разговаривать с немцами.
А еще портфель с документами из «опеля»… Там великое везенье было. Удача и везенье.
Произошло это нынешним летом, в самое пекло, когда жара за тридцать перевалила. И не здесь, не в Карелии, а на юго-западном направлении, в Ропше.
Пошел Миша к немецкой воинской части. Конкретной цели не было, решил, попросит поесть, под этим предлогом потолкается, сколько возможно, поблизости, может, какая ни есть информация накапает. Что его подтолкнуло, интуиция или нечто иное, неведомое? Пошел в надежде на «вдруг», на случай. Не на авось – на авось в разведке ничего не делается, – а на удачу. Удача в жизни разведчика много значит и дорогого стоит. Не случайно же уходящему на задание разведчику желают не счастья, счастье разведчика призрачно, и не везения, везение скользко и ненадежно, и даже не успеха, успеха разведчик должен сам добиться, а желают возвращения и удачи. Чтобы все удалось. Тогда и успех будет, и возвратится разведчик к своим.
Выглянул из-за угла, из-за забора. Решил не показываться, переждать – из ворот выезжала немецкая легковушка, «опель». Но ее чуть не в воротах остановили, зачем-то затребовали сидевшего в ней офицера обратно. Тот побежал, оставив дверцы открытыми, чтоб не накапливать пекла в машине. Шофер тоже париться не захотел, вышел проветриться и заодно помочь коллеге, копавшемуся в моторе фургона-пеленгатора. К ним, может быть, из любопытства, а возможно, с намерением дать конкретный совет, подошел часовой.
А на заднем сиденье «опеля» портфель опечатанный.
Увидел Миша портфель, напрягся, сжался пружиной, как говорит Валерий Борисович – адреналин в крови закипел. И «шестой нюх» включился, в тысячную долю секунды оценил: часовой на вышке через перила перегнулся и в чьи-то слова со двора вслушивается, офицер ушел через проходную, ворота сплошные и закрыты – со двора машину не видно, часовой и оба шофера копаются в другой машине. И все спиной к легковушке. Можно!
Быстро, но не суетясь, чтоб не шумнуть и не привлечь внимания, от угла, вдоль забора до машины. Присел. Секунда – подтащить портфель к краю сиденья, да четыре – пять секунд, опять же не суетясь и неслышно, обратно, до угла с портфелем, – ох и долгими же показались ему эти секунды, и путь бесконечно длинным, – а за углом, вниз, под косогор, сначала по вырубке, а потом через кусты, где бегом, а где кувырком.
А в голове: «Легенда… голодный… есть хочется… думал, что в портфеле консервы или шоколад… Да какая легенда, какой шоколад… Кто его объяснения слушать будет… Поймают – одна дорога: гестапо и расстрел».
Под косогором в кустах остановился, прислушался. Тихо наверху, значит, пропажу пока не обнаружили. Огляделся, никого. Достал нож из берестяных ножен, разрезал ремешки, застегивающие портфель. В портфеле какие-то чертежи, таблицы, схемы. Эх, незадача, не идет у него немецкий! Переложил к себе в торбу, в портфель натолкал камней и по пути в затопленную воронку бросил. Но к воронке не подходил, бросил издали. Это на случай, если пустят собаку по следу.
И уже в открытую, подальше от штаба, стараясь бежать по каменистым участкам. Ведь картина запахов следа складывается не только из запаха тела самого человека, но и из запаха помятой травы, раздавленных насекомых, пара земли, выдавленного весом тела человека, и многого чего другого. А из раскаленных камней солнышко его запах быстро выпарит.
Опять остановился и прислушался. Тихо. Может быть, не вышел еще офицер, а возможно, вернувшись, не заметил пропажи и спокойно поехал по своему маршруту. Есть немножко времени. Развернулся, пробежал с десяток метров обратно по своим же следам, попетлял, отпрыгнул в сторону, снова вернулся на свой след, опять отбежал и снова вернулся. Так же петляя и двигаясь сумбурно и алогично, выбежал на дорогу, попетлял и по ней, стараясь держаться колеи, чтоб проходящие машины запах приглушили, потоптался несколько секунд на обочине и прыгнул вниз, под откос. Пусть думают, что сел на попутку. В несколько прыжков достиг ручья. Прошел метров двести вверх по течению, выбираясь на несколько секунд и путая там следы то на один, то на другой берег.
Конечно, хорошую собаку-ищейку такими примитивными трюками запутать сложно, но вот проводника с толку сбить можно вполне. Увидит он, что собака то туда, то сюда как бы бестолково мечется, и решит, что след потеряла. Вернется обратно, где след был надежный. А это потеря времени для преследователей и выигрыш для беглеца. Стопроцентной гарантии уйти, конечно, нет, но надежда есть.
Развернулся и, уже не выходя из воды, быстро пошел вниз по течению к Ивановскому пруду, из него в Артемьевский и долго еще уходил от возможного преследования по многочисленным ропшинским прудам, ручьям и протокам.
Документы срочно переправили в лес, а оттуда в Ленинград.
Мише, по возвращении из рейда, Валерий Борисович вручил орден Красной Звезды. И сказал, что документы оказались очень важными, они касались системы фортификационных укреплений полевой дивизии СС «Полицай» в районе поселка Русско-Высоцкое. Подробнее не разъяснил, но добавил, что хороший разведчик один дивизии стоит. И еще добавил: было, конечно, везенье, но не оно главное – главное, что привело к успеху, это находчивость, решительность и смелость. Более того – храбрость.
Нет, не оставили бы живым. Хорошо, что стерпел, не раскололся. А то бы не уцелел… «И я вам, подонки, ублюдки фашистские, морды немецкие, ишаки вонючие, тоже кой-что сделал. Так что счет в мою пользу!» – заключил Микко.
И вроде как сил прибавилось, и боль притупилась, и лыжи легче заскользили. «Я вам, поганым, тоже не подарок! Вы меня еще попомните! Вы от нас еще получите! Мы вас всех в вашем проклятом Берлине на сто метров под землю закопаем! Скоты безрогие!»
Начинало смеркаться, когда услышал за спиной топот лошадиных копыт и скрип полозьев. Оглянулся. Нагонял его Эркки Маслов.
– Хювяя пяйвя, – поздоровался мальчик.
– Хювяя пяйвя, – ответил Эркки. – Садись, подвезу.
– А нет, ничего, я сам. Так теплее.
Устал, проехать хоть немного, отдохнуть было бы кстати, но не тянуло его к людям, а пуще всего не хотел он сейчас расспросов. Эркки посмотрел на серое утомленное лицо мальчика и придержал коня.
– Садись.
Усадил, укутал тулупом.
– Что с головой?
– На лыжах с горы. Об пень ударился.
– Сильно, – Эркки осмотрел рану. – Перевязать надо.
– Нечем.
– И у меня нечем, а промыть найдем чем.
Достал из-под сена глиняную, оплетенную для прочности берестяной лентой баклажку с «масловкой» и резко взболтнул, в баклажке булькнуло.
Одно предположение о возможной новой боли выбросило Микко из саней.
– Не надо промывать!
– Не хочешь, твое дело, – рассмеялся Эркки испугу мальчика и больше не настаивал. Остановил коня, усадил обратно в сани, укутал, открыл и протянул баклажку:
– Выпей, чтоб согреться. Но немного, а то пьяный будешь.
Микко глотнул раз, другой, глотнул бы, наверное, и третий, и четвертый, и пятый раз – забыться хотелось, но при Эркки не решался. Все же не выдержал, глотнул еще раз, прежде чем возвратил баклажку. Вскоре потеплело, мышцы расслабились и отошла противная мелкая познабливающая дрожь, которая не покидала его с погреба.
Фамилию свою Эркки вел с конца XVIII века от вологодского крестьянина Ануфрия Маслова. Переселенец Ануфрий был приписан к Петровскому заводу. И не вытерпев тягот непосильных и вечной нужды, а пуще придирок и несправедливости начальства, повел Ануфрий разговоры о том, что неплохо бы сходить в Петербург к матушке-императрице Екатерине «за правдой», поведать ей про все беззакония, творимые на Петровском заводе, и попросить защиты. Про те разговоры прознали в канцелярии завода, и Ануфрию, чтобы избежать ямы и острога, не в столицу ходоком, но в глухие карельские леса беглецом пришлось подаваться. Попросил укрытия в одной, по тем временам достаточно большой, в двенадцать дворов, карельской деревне. Заводские власти попытались его найти и возвратить, но у карел, к кому нет-нет да сбегали от непосильной работы и гнета начальства русские переселенцы, подход к этому был избирательный. Пьяниц, воров, бездельников и дебоширов они возвращали после первой же провинности. И не в отместку, не для того, чтобы позлорадоваться неизбежному наказанию обидчика.
Карелы, по природе своей, люди честные, миролюбивые, добродушные, доброжелательные к другим и исполненные собственного достоинства, смотрели на воровство и буйства с презрением, как на диковинную, дурную и заразную болезнь. Но людей честных и работящих припрятывали у себя. Они, никогда не знавшие ни рабства, ни крепостничества, с врожденным чувством справедливости и уважением к личности, называвшие и друг друга, и судью, и священника, и урядника, и станового, и любого иного чиновника «вейкко»