В конце лета схватили его. Сначала так допрашивали, а потом на пытки отправили. По полу катали. Водой с песком из пожарного рукава по бетонному полу от стены до стены. Но эти вода с песком спасли тогда Илюху. Немцы, видать, пронюхали, что у мальчишек на теле может быть написано. И мазями всякими натирали, и рентгеном просвечивали. Да только поздно, сразу не догадались, а струя сильная, с песком и по бетонному полу катали – все вытравилось. Нашли только пятна. А что за пятна, откуда ему знать, ночевать-то где попало приходится, вот и запачкался где-нибудь.
Отпустили. Постращали и отпустили.
Не сразу, правда, еще с неделю у себя подержали. Может быть, не хотели выпускать с распухшим и посиневшим от струй воды и песка телом, а возможно, надеялись через подсадных что-нибудь выведать.
А в октябре, когда шел Илюха от подпольщиков, остановил его полицай и на свой двор направил наколотые дрова в поленницу укладывать. За это пообещал накормить досыта и на ночлег оставить. Отказываться нельзя, подозрение может быть: бездомный и голодный, а от еды и ночлега отказывается. А вечером привязался – иди в баню. Какая ж Илюхе баня, когда на теле сообщение от подпольщиков написано. Он отнекиваться. И баню, мол, не люблю, и душно мне там, и сердце слабое. Но уперся полицай – париться, не хочешь, не парься, но помыться обязан, иначе в дом не пущу. Что тут делать. Закинул Илюха котомку за плечи и дальше пошел.
Была ли полицаям такая ориентировка дана, или тот сам что-то заподозрил, но не дошел Илюха и до конца деревни, как услышал за спиной треск мотоцикла. Оглянулся – один немец за рулем, другой немец в коляске, да не один, с собакой, а на заднем сиденье полицай, рукой размахивает, поднимает ее колодезным журавлем и указательным пальцем к земле торкает, чтоб Илюха остановился требует. Темнело уже, и лес близко, но от собаки разве уйдешь. Прыгнул Илюха в пруд и быстрее спиной о берег тереться, а руками грудь, живот и бока растирать.
И на этот раз так же рентгеном просвечивали и мазями натирали. И в этот раз только пятнышки нашли. Но пятнышки те, где они проявились линиями, в строчки вытянуты. Случайно так не запачкаешься. Так и умер Илюха под пытками, замучили до смерти. Но подпольщиков немцы не тронули, значит, не выдал никого.
«Получили за Илюху, фашисты проклятые! Еще получите! За все получите! И мало вам не будет!»
А нет, ничего, все-таки повезло, что гауптман в гестапо не отправил. Там, если б выяснилось, что перед диверсией в Киеромяки был, прикладом по лбу да резиновым шлангом не отделался бы. Там бы по полной программе на конвейер поставили.
Алкоголь все более расслаблял его. Голова стала, будто ватой набитая, и в дрему поклонило. Но стоял перед глазами Айно. То веселый, радующийся:
– Ребята! Что я придумал! Идите сюда!
То сидящий неподвижно с окаменелым лицом и смотрящий в одну точку, будто в пустоту. И заснуть не давал.
Остановились на хуторе у знакомых Эркки, у двух женщин.
Молодая хозяйка промыла Микко теплой водой рану, потолкла какой-то желтоватый камешек. Присыпала натолченным порошком и, подложив сухого мха, перевязала.
Поужинали. Вареные окушки и плотвички, немного мелкой картошки вареной в мундире. И вовсе было бы без хлеба, если бы Эркки буханку на стол не положил. Микко от тепла и еды разморило, и он едва не уснул за столом.
Проснулся – солнце уже высоко, и время к полудню. Эркки уехал рано утром.
Да, ситуация. Проспал. На «тропу» ко времени прохода не успевает. Ночью линию фронта там переходить нельзя. По этой «тропе» он уже не раз ходил, многие финские солдаты его знают и относятся к нему по-свойски. И накормят, и с собой хоть немного дадут. Но это днем, когда все откровенно и на виду. А если ночью на них наткнешься, еще вопрос, как расценят, подозрение может быть. Или свои, впотьмах не разобравшись, подстрелят. Оставаться здесь до следующего утра – хозяева эти знакомые Эркки, а ни он их, ни они его до сей поры не видели. Сноха со свекровкой замотаны, задавлены нищетой и работой. Где их мужчины, может быть, воюют, а возможно, и погибли. Хорошо бы, конечно, после всех передряг отдохнуть хоть денек… Попроситься остаться до завтра? А как замотивировать просьбу? «Тропу», мол, проспал. Смех. И не только смех. Сказал от одних родственников к другим идет, а попросись остаться – подозрение может быть. И не до него им, своих забот хватает. Надо уходить.
Молодая хозяйка осмотрела и перевязала рану и дала на завтрак оставшуюся со вчерашнего ужина картофелину в мундире да пару окушков.
Поев, поблагодарил, оделся и вышел во двор. Лыжи стояли у крыльца. Молодуха подперла дверь «карельским замком» и направилась к хлеву. Навстречу вышла свекровь и стала за что-то негромко, но зло выговаривать. Та, молча, склонив голову, покорно слушала, но вдруг – слово ли слишком обидное услышала, или терпение за края переполнилось – подбоченилась, сузила глаза и прошипела:
– Какая ни безрукая, а замуж выйти еще могу…
Свекровь отшатнулась, округлила глаза, привалилась спиной к двери хлева и замерла.
– Сороковины… сороковины только…
Сноха, испугавшись своей дерзости, прижала руки к груди и закусила согнутые указательные пальцы обеих рук.
И вдруг одновременно бросились они одна к другой, обнялись, прижались друг к дружке щеками:
– Прости… Прости… язык мой поганый…
– И ты меня прости… Будь проклята эта война и трижды проклят тот, кто ее затеял!
И заревели обе в голос.
Микко быстренько надел лыжи и прочь, прочь за калитку, лишний он, ненужный зритель на этой драме. С дороги оглянулся. Женщины с трудом вытащили на козлы толстый березовый швырок и неумело, виляя пилой и закосив рез, принялись его пилить, часто вытирая носы рукавицами, должно быть, продолжали плакать. Микко убавил ход, хотел было вернуться, помочь – пилить дрова он умел хорошо. Но пожелание почему-то не подкрепилось волей. Одно – замотивировать возврат сложно. И он им… Помощь его, конечно, нужна, но, похоже, сами они от куска до куска живут, и лишний рот за их столом большая обуза, чем пилка дров.
Свекровь вдруг вырвала, отбросила далеко на снег пилу, закрыла лицо ладонями и заголосила:
– Да как же я одна жить буду?..
Молодуха обняла ее и потихоньку утешала, но та только мотала головой, не отнимая рук от лица:
– Ты молодая… тебе еще жить… тебе детей рожать надо. Что ж я, стерва последняя… на руках твоих висеть… жизни тебе не давать… А жить-то мне ка-а-ак…
«А нет, ничего, надо идти. Перебьют как-нибудь».
Оттолкнулся палками и заскользил быстрее.
За хутором отошел с дороги и защемил за сук, почти вертикально отходящий от ствола березы, нижнюю половину еловой шишки – «я в опасности». Хотя это, скорее всего, проформа. Если все сложится благополучно, то в Ленинграде он будет раньше, чем контрольный знак успеют снять и передать информацию в штаб. Ну, а если с ним что-нибудь случится, то в штабе, по крайней мере, будут знать, что был он в опасности и докуда дошел.
Так, обкидаем[33]. Встреча с Эркки и ночлег. Встреча… Поначалу отказался, Эркки сам усадил. Тут все нормуль. Плохо другое, что Эркки заметил, как он покраснел. Но еще хуже, что покраснел. «Совсем разболтался, – огорченно, в осуждение себя, вздохнул Микко. – Вазомоторы не держатся, и состояние психики нервное. Так и засветиться недолго. Надо держать себя в руках».
После такой передряги? Как удержать? А куда разведчику от передряг спрятаться? Не та у него жизнь, и не такой уж он слабак.
Расхныкался как-то – и то тяжело, и это не по силам, и голодно, и холодно, видимо, слаб он для такого дела. А Валерий Борисович послушал, послушал и говорит:
– Решать, идти в разведку или не идти – твое право. Ты можешь отказаться от любого задания, либо вовсе прекратить нам помогать, безо всяких обид и претензий с нашей стороны. И здесь я не хочу и не могу, не имею права на тебя давить. А насчет слабости… Это минутное настроение. Ты мужик небольшой, но крепкий, ты многое в жизни выдержишь. Вот так вот.
Крепкий-то крепкий. Может быть, и крепкий, но еще раз под пытки попадать… Ой-е-ей!
Дальше. Проспал у чужих людей. Не очень здоровски, конечно, но ничего страшного.
Свернул с дороги и, миновав перелесок, подошел к заброшенному сараю. Оторвал доски, которыми было забито окно, забрался внутрь. Выждал, пока глаза привыкнут к полумраку, обошел, осмотрел, фиксируя «контрольки» – все на месте. Значит, после него никто здесь не был.
Теми же досками, подняв с пола камень, заколотил окно изнутри – так безопаснее. Сарай, это его прибежище, можно сказать, база подскока перед переходом линии фронта по этой «тропе». И еще убежище. В прошлую зиму здесь, вооруженный одной гранатой РГД-33, Микко прятался от волков. Видимо, шальные какие-то волки забежали. Что им делать вблизи линии фронта, где постоянно стреляют, непонятно. Одна граната, даже с надетой осколочной рубашкой, против всей стаи не оружие. Но, думал, не так уж много их, штук шесть или семь, и даже если налетят жрать его, то так просто он из жизни не уйдет, из них тоже не одного с собой прихватит.
До утра кружили они возле сарая, до утра Микко жег костер и не выпускал из рук гранату, разве на то время, чтобы дров в огонь подкинуть. После этой осады натаскал в сарай оружия.
Минут двадцать через щели, со всех сторон стен, не торопясь и внимательно, осматривал подходы к сараю и прилегающую территорию. Тихо. Спокойно. Никого.
Развел костер. Еще минут десять-пятнадцать осматривался через щели: по-прежнему ли тихо и безлюдно вокруг сарая. Нормуль.
Откинул в углу трухлявую многолетнюю солому, отгреб мусор, поднял доски. Под ними защитного цвета, собранный в мелкий шип, оклеенный внутри толстой темно-синей материей деревянный ящик из-под какого-то военного прибора или оборудования. В ящике длинный и неуклюжий с виду, но не такой уж плохой в бою, финский автомат «суоми», короткий советский карабин образца тридцать восьмого года, немецкий «шмайссер», саперная лопатка в чехле; сверху – его защитница РГД-33 в темно-шаровой осколочной рубашке, пистолет ТТ, тяжелый револьвер системы Наган, немецкий штык, противогазная сумка, а в уголочке солдатская фляжка. Достал из противогазной сумки банку рыбы да банку тушенки, отнес к костру и поставил поближе к огню, разогреть. Отвернул пробку у фляжки, согрел горлышко ладонью, сделал глоток. Передернулся. И от крепости напитка (это был слегка разбавленный водой питьевой спирт), и от температуры – холодный, аж зубы заломило. Отнес и фляжку к костру, пусть подогреется, пить невозможно.