спел уйти или не смог спрятаться, фашисты добили.
Поэтому с Семеновых, как с семьи павшего в боях за Родину, никаких налогов за участок и за дом не брали.
Утром поели вареной картошки с салатом, тертым сырым турнепсом, приправленным несколькими крупинками соли да двумя-тремя каплями подсолнечного масла, попили чаю – заваренной в кипятке душицы, с черным хлебом.
Тетя Дуся ушла на хлебозавод. Рабочий день у нее двенадцать часов, да к тому еще, после работы, уход за ранеными в госпитале и дежурство на крыше в МПВО. И карточки отоварить нужно, очередь отстоять. Спала урывками и мечтала когда-нибудь вдоволь выспаться.
Миша неторопливо отвел Люсю в детский сад, вернувшись, расчистил дорожки. По пути и работая с проходящими по улице знакомыми поздоровался и поговорил, сказал, что пришел вчера вечером от знакомых из Дибунов, поживет у тети Дуси денек-другой, а потом пойдет к каким-нибудь другим родственникам, к кому, пока не решил. Это на случай, если немцы или финны через своих людей начнут проверять, где он живет, с кем встречается и какие у него планы.
Закончив с дорожками, убрал лыжи в сени, оделся потеплее и отправился в центр города, к штабу.
По пути позвонил. Ни Валерия Борисовича, ни Владимира Семеновича на месте не было. Попросил дежурного передать тому или другому, кто раньше появится, что звонил Костя, племянник Валерия Борисовича. Дежурный переспросил, видимо, записывал. Поинтересовался, не надо ли еще что передать.
– Передайте, еще звонить буду.
Сейчас хорошо, не сорок первый, телефоны кой-где работают, позвонить можно. Пока дойдет, Валерия Борисовича, если он в городе, уже поставят в известность о его возвращении.
А в первую блокадную зиму работающий телефон найти целая проблема была. Возвратившись из-за линии фронта, Миша шел к штабу, вертелся неподалеку, ждал, когда пройдет кто-нибудь из тех, с кем о себе, то есть о племяннике Косте, Валерию Борисовичу сообщить можно.
И холодно, и голодно, и тяжело на ногах. И вход в поле зрения держать надо, чтобы не прозевать, и держаться подальше.
Одно то, что немцы через своих людей могут понаблюдать, кто в штаб идет, кто возле штаба толкается. И часовой, смотря какой попадется. Ладно, если просто прогонит, а то весной уложил его ретивый служака в грязную лужу. Раз отогнал, другой раз отогнал, а на третий уложил животом вниз в самую грязь и глубину, чтоб неповадно было возле штаба вертеться. И еще пригрозил:
– Попробуешь встать, стрелять буду.
Хоть и апрель стоял на дворе, и лужа не очень глубокая, но вода в ней холоднющая, температура тогда, особенно по ночам, была низкой, и ветер дул злой и холодный.
Много чего интересного о себе и полезного для ума услышал бы тот часовой, если бы Мише позволили с ним по душам поговорить. А с другой стороны, если по-честному, в чем он виноват? Он обязанности свои выполнял.
На улицах не безлюдно. Но в основном военные. Много женщин и девушек в военной форме. И в сухопутной, и во флотской.
За оградой, у безветренной стены играют дети, схоже одетые меж собой. Детдомовские. Печальные большие глаза. Печаль и сосредоточенность в лицах. Играют молча, по одному. Лишь две группки, в одной два, в другой четыре человечка – ведут совместную игру, но и те молча. Вчетвером девочки играют в дочки-матери. Но это не довоенная игра с гостями и свадьбами, а блокадная, про хлебушек, чаек и теплую печку. Молча подкладывают прутики-дрова в печку, в консервную банку, молча разливают «вскипевший чаек» в алюминиевые чашечки, молча раскладывают хлебушек, слепленный из снега, перед каждым едоком.
Мальчики, один побольше, другой поменьше, с одинаково огромными печальными глазами и схожими лицами, видимо, братья, одной лопаткой на двоих строят на столе снежную крепость. Младший воткнул лопатку в снег, в стену крепости, старший вытащил и положил рядом. Первый возвратил по-своему, больший опять переиначил. Лицо меньшего исказилось гримасой, он отвернулся от стола и тихо-тихо, почти беззвучно заплакал. Блокадные дети, Миша заметил это еще в первую зиму, всегда играют молча, а плачут часто и очень тихо. Наверное, даже на игре и голосе экономят свои слабенькие запасы сил.
Таких же маленьких детей он видел в конце сентября сорок первого, когда возвращался из разведки с южного направления.
Минул Обводный канал. На тротуаре жмется плечами и спинами к стенам домов, чтоб легче стоять, длинная очередь за хлебом. Такая же, пожалуй, несколько большая, чем сейчас за оградой, стайка детей идет по противоположному от очереди тротуару. Те и другие смотрят на идущую впереди Миши группу пленных немцев человек в пятнадцать, которую ведут по мостовой вдоль тротуара. Дети с любопытством, они в первый раз видят живого врага. Взрослые с ненавистью и злорадством, некоторые ругают пленных, иные плюют в их сторону. Но в неприязни своей и в ненависти за эту грань не переходят.
Вдруг земля задрожала и воздух всколыхнулся. Грохот, столб огня, дыма и пыли. Ударил дальнобойный немецкий снаряд.
Когда рассеялся дым и осела пыль, на том месте, где недавно шли по двое за руки ребятишки – воронка, а вокруг груда целых и покалеченных, с оторванными ручками и ножками и с разорванными животами, из которых выпадают внутренности, шевелящихся, стонущих, кричащих, зовущих маму окровавленных детских тел.
Фашисты-пленники видят, но отворачиваются, стараются не смотреть. Молодой немецкий солдат, видимо, не привыкший еще к крови, остановился, остолбенел от ужаса увиденного, сбил строй. И другой, уже в годах, на ходу простонал:
– О майн Гот! Киндерн![37]
И стон его словно разбудил оцепеневшую очередь. Часть ее, в основном женщины и девушки, бросились помогать детям. Большинство остальных, молодые ребята, старики и старухи, поднимая по пути обломки кирпичей, палки, железки и все, что под руку подвернется, налетели на пленных.
И ничто, никакие крики и призывы конвойных, не остановили взъяренную толпу. Через несколько минут растерзанные немцы лежали на мостовой и, наверное, уже не было среди них живых, но негодующие на захватчиков и убийц люди добивали их, добивали и добивали…
– Со всеми вами так будет, ублюдки фашистские! Со всеми! Ни один из вас не уйдет живым от Ленинграда!
С трамвая сошел у Финляндского вокзала, по Литейному мосту прошел пешком. С моста повернул на щербатую теперь набережную Робеспьера – еще в прошлую зиму здесь были разобраны на дрова для столовых и детских учреждений стандартные двухэтажные деревянные дома. И пошел вдоль Невы.
От Невы, по спуску, напротив проспекта Чернышевского тяжело поднимались исхудалые люди. Воду несли в чайниках, кастрюльках, ведрах, бидонах. Иные от двух- или трехлитрового бидона изгибались, как от непомерной тяжести. Поднявшись на набережную, везли на саночках, на покупных и самодельных. Самодельные – чаще всего лист фанеры, приколоченный к двум брускам-полозьям с затесанными или запиленными носами.
В этом году их поменьше: кое-где водопровод работает, а в прошлом, примерно в это время года, Миша так же шел по проспекту Чернышевского. Водопровод тогда не работал, не было электричества. Навстречу ехали порожние, а обгоняли его с полными бочками и цистернами пожарные подводы и машины, возили воду на хлебозавод. Но воды требовалось много, они не справлялись, и по их следу тянулась вереница людей, везших туда же, на хлебозавод воду на санках в бочках, в бачках и в ведрах. Ради хлебушка, ради жизни, ради победы над заклятым врагом.
А высокий худой дедушка, продев сквозь ручку и перекинув через плечо связанную кольцом веревку, как бурлак лямку на картине у Репина про дореволюционную жизнь, тащил за собой детскую ванну с водой. Остановился у перекрестка пропустить военный строй и просипел, на крик не было ни сил, ни голоса:
– Бейте их, сынки! Ни одного выродка не щадите, как они нас не щадят! Ни одного!
Зашел в кипятильню при домохозяйстве, к тете Марине. Исхудавшая, как и все блокадники, но неукутанная, от тепла разомлевшая, даже теплый платок коричневый, с широкими светлыми полосами возле краев и белыми ромбами на пересечении полос, с головы на плечи скинула.
Когда-то она работала вместе с мамой на трикотажной фабрике. А муж ее, дядя Андрей, до самой войны работал вместе с папой шофером на «скорой помощи». Дружили семьями. Как-то в праздник, когда все, обе семьи, были на кухне, мама и тетя Марина размешивали морс в кувшине, а мужчины курили и разговаривали у открытой форточки, дядя Андрей сказал папе:
– Я видел, что мужчина дружит с мужчиной, женщина с женщиной, это норма. Но раньше я не знал, мне непонятно было, как может дружить семья с семьей. Теперь, когда столько лет мы дружим с вами, я понимаю.
И скажу тебе, Ваня, это здорово, когда люди дружат семьями.
Пожал папе руку, а другой обнял, и папа в ответ обнял свободной рукой дядю Андрея.
Повестки им пришли в один день. Утром надлежало явиться в военкомат, а накануне Мишины папа и мама погибли в своем доме от фашистской авиабомбы. Дядя Андрей прожил ненамного дольше и пал смертью храбрых под Пулково.
Тетя Марина, перед войной мастер по благоустройству, теперь работает в аварийно-восстановительной службе слесарем-сантехником, а в промежутках между сменами дежурит в кипятильной. Кипятит воду в кубе и отпускает нуждающимся кипяток по три копейки за литр. Центральное отопление в этом районе полностью отключили еще в первых числах декабря сорок первого, не у всех были печки и дрова, и для некоторых этот трехкопеечный кипяток в первую блокадную зиму был последней возможностью хоть немного отогреться, не умереть от стужи.
Пережила тетя Марина прошлую, самую тяжелую блокадную зиму, благодаря своей работе. В начале зимы в райжилуправлении зарезали всех лошадей и раздавали конину квалифицированным рабочим. Выпала эта раздача, как манна небесная, на самое жуткое, декабрьское время сорок первого. Она разделила свой полукилограмм надвое, на кости и на мякоть. Мякоть поделила еще на тридцать маленьких порциек, и кости раздробила, завернув в тряпочку, чтоб даже самый крохотный осколочек безвозвратно не улетел. И варила «суп». Каждый кусочек мякоти, каждый осколочек кости по несколько раз в день вываривала. Пока мясо полностью не растворялось в кипятке на тоненькие нитяные волокна, а от кости уже ни малейшего пятнышка жира, ни даже запаха пищи не производилось. Тогда сжигала кости в печке, на куске асбестовой ткани, взятой у сварщиков, толкла и, размешав в кипятке, выпивала, это у нее были «минеральные витамины». Кроме того, была им за аварийку еще небольшая прибавка к пайку из яичного порошка, сухого молока и неочищенной муки, которые были найдены на законсервированном молочном заводе и распределены среди особо нуждающихся и необходимых работников районных служб, в том числе и АВС райжилуправления. Иначе на блокадные 250 граммов хлеба, ладно бы еще настоящего, а то больше чем на половину состоящего из целлюлозы, жмыхов, отрубей и прочего тяжелого, но не питательного состава, ей бы вряд ли выжить.