Увы, но от неосторожного обращения с огнем, пожаров в блокадном Ленинграде случалось гораздо больше, чем от вражеских зажигалок. И от халатности, и от неумения, и от беспомощности. Огонь разводили и в буржуйках, и на листах железа или на кирпичах, кто на чем приспосабливался. От таких очагов сухой паркет, выдержанная древесина мебели и одежда вспыхивали легко и быстро. У обессилевших от голода людей порой не хватало сил не только загасить огонь, но и позвать на помощь. Погибали в огне сами, с ними выгорали квартиры и этажи, а случалось и полностью дома.
В зиму сорок первого – сорок второго годов помогали подбирать на улицах ослабевших, упавших на мостовую или присевших отдохнуть на сугроб и уже не могущих встать. Поднимали, поддерживая, вели их в домоуправление, в дворницкие, в квартальный штаб МПВО, в кипятильные, туда, где тепло, где человека отогревали, отпаивали горячим кипяточком, а если были у него с собой карточки, то отоваривали их и подкармливали. Случалось, не было у человека сил идти с улицы даже с помощью ребят, тогда укладывали его на саночки и везли в тепло. Скольких ленинградцев так спасли от верной гибели Степан и его товарищи, одному Богу ведомо.
Умер он, нет, правильнее сказать – погиб, мучительной смертью. Бомба срезала фасад дома на Моховой, в котором он жил на пятом этаже.
Когда осела пыль, внутренности уцелевших квартир открылись, будто театральные декорации.
С жутким криком катился по полу вспыхнувший от упавшей буржуйки и разгоревшийся факелом человек, докатился до края уцелевшего пола и упал вниз с последнего этажа.
Девчонки из МПВО бросились тушить упавшего, но потушили мертвеца – разбился насмерть.
– Отмучился, сердешный. Будь земля ему пухом.
Женщина в левом крыле пятого этажа с окровавленным лицом не могла встать, ползала по полу, привставая, и, ослепленная, размахивая перед собой руками, искала детей:
– Сынок, доченька, где вы? Живы? Отзовитесь…
Те, перепуганные, цеплялись друг за друга, жались в уцелевший угол и молчали.
– Лежи, гражданка! Не двигайся! Стойте, ребятишки! – подавали им команду снизу и обнадеживали: – Подождите, снимут вас. Только не шевелитесь!
В правом крыле того же этажа, под Степиной квартирой, обвалился пол, и он повис, прижатый за руку к стене торцом толстого бревна, балкой межэтажного перекрытия.
Не сдавался Степа. Насколько оставалось слабых блокадных сил, барахтался, свободной рукой и ногами цеплялся за бревно и в стену спиной упирался, пытался выкарабкаться на бревно и там дождаться помощи, но сил не хватало и зажатая рука мешала. Сорвался, вскрикнул и повис, постанывая, склонив голову вперед.
– Потерпи, сынок! Потерпи немножечко, лестницу принесут, пожарные подъедут. Снимут тебя! Потерпи.
Отдышался Степа, обтерпелся от боли и снова принялся цепляться за бревно и царапаться по стене. И опять сорвался и вскрикнул, на этот раз протяжно, и голова скатилась, повисла на правое плечо. Больше не шевелился. Пока принесли лестницы, связали их и добрались к нему, он уже скончался.
А ослепленную женщину с детьми сняли пожарные.
Может быть, к Вовке Гущину съездить на Советский[39] проспект или к Дергачевым на Петроградскую?
Неплохо бы, время быстрее пройдет. Но это пожелания, не больше. Притомился, и на улице холодно, да и в трамвае не теплее. И не скоро трамвай дождешься. Полежит пока здесь, отдохнет немного, а потом, может быть, если не дозвонится, поедет к кому-нибудь из них ночевать.
Сдвинул рядом две скамейки для большей ширины, стал устраиваться. На жестком лежать не очень-то ласково. На спину не лечь, левый бок тоже болит, на животе неудобно. Полежал немного на правом, что-то не так, неуютно как-то, беспокойно. Ясно что – дверь не видно.
Уже давно за собой заметил – когда садился или ложился, то непроизвольно выбирал такое место, чтоб видны были двери и окна, а спину закрывала глухая стена. Если и не сплошь стена, то хотя бы простенок. Он не думал об этом, такие места избирались сами собой, помимо его воли и мгновенно, как только он входил в помещение, ноги сами вели к такому месту. Если же такого места не оказывалось, страха или иной боязни не возникало, но было чувство неуютности и дискомфорта, легкого, но постоянно присутствовавшего беспокойства. Хотелось пересесть на другое, как казалось, более удобное место.
Вовка Гущин, его одноклассник, друг Сашки Пышкина, был мальчишка миролюбивый и изобретательный. За четыре года совместной учебы Миша только один раз видел, как Гущин повздорил с одноклассником, да и то дело до серьезной драки не дошло: потолкали друг дружку ладошками, тем конфликт и завершился.
Как-то почти вся школа, кроме учителей и старшеклассников, заразилась игрой «чужим трудом», суть ее заключалась в том, чтобы самому двери не открывать, а прошмыгнуть, когда откроет кто-нибудь другой. Иной раз под дверью школы собиралась толпа поболее двадцати человек, все стояли, ждали, когда кто-нибудь откроет дверь. А как только появлялся старшеклассник или кто-то из учителей, все начинали усиленно сбивать снег с валенок, с сапог, с ботинок, ждать, когда дверь отворится. Но старшеклассники быстро раскусили их хитрости и, немного приоткрыв дверь, протискивались в щелку и тут же за собой закрывали. А наиболее настырно лезшим за ними еще и щелбана «со звоном» отпускали. Оставалась одна надежда на учителей да на тех, кто с другой стороны откроет. Так вот Гущин исхитрялся по целой неделе проходить «чужим трудом», ни разу сам дверь не открыв.
А в сорок первом, в мае, когда на двор тянет куда как больше, чем за парту, под Вовкиным руководством из собранного, но не вывезенного еще со школьного двора металлолома соорудили целый бронепоезд. На паровозе, как и полагается, была будка, а в вагонах железные скамейки, на них помещались все мальчишки класса. Вовка придумал название и мелом на боку, на паровозной будке написал «Бронепоезд-4Б», потому что учились они в 4-б классе.
Во втором классе, тогда учились еще в старом здании с печным отоплением, рано утром перед контрольной по математике, к которой почти весь класс не был готов, и которую весь класс боялся, спустился по веревке с узлами с чердака соседнего дома на кровлю школы и положил осколки стекол на трубу их класса, но неплотно, оставил узкие щели. Дым валит в класс, выйдут, посмотрят – из трубы дым тоже идет. Что за беда? Вызвали трубочиста, пока он пришел, пока ключ от чердака нашли, да пока до трубы добрался – половина учебного дня пролетела. Вовку потом на педсовете разбирали, чуть из школы не исключили, но так как учился хорошо и раньше серьезных замечаний по поведению у него не было, ограничились тройкой по поведению за четверть и четверкой за год.
Отец Вовки, майор, командир батальона, организовал у них в школе стрелковый кружок. Раз в неделю приходил старший сержант из его батальона, изучали «трехлинейную винтовку образца 1891 года» конструкции Мосина, устройство, разборку и сборку. А когда изучили, пошли всем классом в воинскую часть, где служил Гущин-отец, в тир, где стреляли по мишеням. Правда, не из «трехлинейки», а из мелкашки, из тозовки. Неожиданно для всех, в укор мальчишкам, лучше других отстрелялась соседка по парте и лучшая подруга Гали Плетневой, Света Итяксова – выбила тремя выстрелами двадцать шесть очков. Расстроенные, недовольные мальчишки, впрочем, быстро нашли этому достойное и, по их мнению, правильное объяснение: на улице мороз, тир под навесом, считай, тоже на улице, все они в матерчатых, в вигоневых, редко кто в вязаных шерстяных варежках, а кое-кто и вовсе без них, в карманах рукам тепло ищет, зато Светка в меховых рукавичках, да еще в длинных, за запястье и с отворотами. Ничего удивительного, теплыми руками можно не только двадцать шесть, но и больше очков выбить.
А однажды Вовкин отец принес в класс автомат, настоящий ППШ. Разобрал, показал и объяснил устройство и назначение каждой детали. Собрал, пристегнул диск, в котором были стреляные гильзы со вставленными в них пулями, и, взяв автомат в левую руку, правой стал быстро двигать затвором вперед-назад. Засверкали в воздухе и застучали по полу выбрасываемые патроны. Класс пришел в восторг, все повскакивали со своих мест: и смех, и радостные крики. Но не потому, что смешно, а потому, что весело – весело смотреть, как вылетают, блестя на солнце, гильзы, дробно стучат по полу, подпрыгивают и раскатываются в углы, под стол и под парты.
В начале войны Вовка и еще несколько мальчишек из их класса ходили на заточку саперных лопаток. До школы – с утра, а как начались занятия – после школы. Недоволен был, ворчал: «Работа тяжелая и неинтересная». И еще добавлял: «Огородная работа».
Ближе к осени их цех, так громко именовался полуподвал с несколькими длинными столами-верстаками, приписали к механическим мастерским, которыми в то время руководил поправлявшийся после ранения лейтенант Ефим Юрьевич Мехтейс, по гражданской профессии учитель физики.
Невысокого роста, подвижный, с высоким, лысым до темени лбом и торчащими венчиком темными, в мелкую волну короткими волосами, он по ходу работы напоминал физику, пробовал завлечь ребят знанием предмета:
– Почему острая лопата копает лучше?
– Потому что площадь меньше и, при том же усилии, давление на единицу площади опоры получается больше, – отвечал какой-нибудь знаток.
– Молодец. А это что значит? Кто скажет?
В ответ молчание.
– Это значит, – разъясняет Ефим Юрьевич, – затачивая лопату, вы экономите силы нашего бойца, которые он направит на скорейшее уничтожение врага. То есть приближаете победу.
С ним соглашались, но прибавленного знанием физики энтузиазма и усердия хватало ненадолго.
– Кто мне скажет, что такое состояние невесомости? – не унимался, продолжал поиски стимулов лейтенант Мехтейс.
– Это когда тело вместе с опорой падает с ускорением свободного падения, и на него не действуют никакие внешние силы, оно как бы ничего не весит.