А раньше воду очень экономно расходовали, ясное дело: не из крана течет, на себе носить надо. Раз в неделю устраивали банный день, мылись в корыте. Потом в этой же воде белье стирали, а остатками мыли пол.
И еще немаловажный момент: на крейсере частенько собирают рыболовную команду, которая ловит рыбу для экипажа, Валентина постоянно включают в ее состав. А он всегда находит возможность закинуть невесте авоську свежей рыбы.
Этажом выше, как раз над ними, живет медсестра Юлия, живет, как она говорит, теперь за двоих – за себя и за дедушку.
Дед ее, по профессии сварщик, человек крепкий и мастер на все руки, отдавал внучке с начала блокады часть, а с октября – половину своего пайка. В ноябре и декабре, в самое голодное время, хотел было отдавать весь паек, но прикинул, что так быстро умрет, а чем дольше проживет, тем дольше сможет подкармливать внучку.
Внучка запротестовала, но дед где хитростью, где уговорами: «Я старый, мне много не надо. И работа у меня сидячая», – подкладывал ей кусочки.
В начале зимы Нина поступила на курсы медсестер в 1-й Ленинградский фельдшерский техникум на Карла Либкнехта[40], 18; ходить было не очень далеко, жили они на том же проспекте Либкнехта, между Кировским и Карповкой, возле больницы. А это немалое дело – силы свои невеликие блокадники, где только могли, старались экономить. С той поры получала уже не иждивенческую, а рабочую карточку, однако дед продолжал ее подкармливать. И слабеть. Силы его таяли, и уже на сидячую работу их недоставало. Чтобы не падать, он сварил себе стул с наклоненной вперед спинкой и барьерчиками по бокам сиденья, к спинке прикрепил лямки. Когда садился, накидывал их себе на плечи, стягивал проволочной скобой на груди и повисал на них над свариваемой деталью.
В аудиториях техникума было холодно, стекла вылетели от обстрелов и бомбежек. Через день, через два кто-нибудь из девчонок не приходил на занятия, значит, сил у них уже не было. Не появилась на занятиях и Наташа Баскова, с которой Юля подружилась. Пошла на Васильевский проведать Наташу и других сокурсниц. Зашла в общежитие: холод, запустение, на полу лед, в коридоре мертвые, в комнатах мертвые, на лестнице мертвые. У кого лица открытые, на тех плоти нет и кожи мало, лишь черепа голые – крысы объели. В одной комнате из-под кучи одеял и другого тряпья светятся голодным блокадным блеском два огромных глаза в глубоких черных глазницах – Наташа Баскова. И голод в ее глазах, и обреченность, и мольба о помощи. Но ничем Юля помочь ей не могла, у самой ничего не было. Посидела немножко рядом, отдохнула, простилась с Наташей и пошла обратно.
За несколько дней до Нового года от голода умер преподаватель, во время лекции. Повесил плакат на штатив, сел обратно на стул, взял указку, поднял ее к плакату и упал. Бросились к нему девчонки, но помочь уже не могли.
Дед умер в марте сорок второго. Накануне зашел к Дергачевым и попросил тетю Марину:
– Маруся, завтра я на работу не пойду, я помирать буду.
– Да что ты, Алексей Зиновьевич, Христос с тобой! Поживешь еще.
– Нет, все уже. Жизненные силы мои закончились. А к вам всем просьба огромная – присмотрите за моей Юлькой, пока родители ее с фронта возвратятся.
Тетя Маня налила ему кипятку из самовара. Взял в трясущиеся руки кружку, пил медленно, небольшими глотками, трудно сглатывая. После каждого глотка ставил кружку на стол, отдыхал. И тетя Маня поверила – скоро умрет, но усомнилась, что завтра.
Однако следующим вечером Юля, едва вернувшись из техникума, прибежала к ним с круглыми перепуганными глазами и сказала два слова:
– Дедушка умер.
Алексея Зиновьевича завернули сначала в простыню, потом в байковое одеяло, обвязали веревкой, но везти на кладбище сил у Юли не было. Дождались ночи, отвезли к Карповке и потихоньку спустили в полынью, пробитую фашистским снарядом.
Курсы она закончила в мае, просилась на фронт, но не взяли: не было еще семнадцати лет. Оставили в городе, направили на работу в детский госпиталь.
Рассказывала Юля, как приходили к ним в госпиталь делегаты с фронта. Уже в коридоре они с болью оглядывались на раненых ребятишек с перевязанными головами или руками, или идущих на костылях. В большой палате три ряда коек, а на них дети с измученными болью и страданиями лицами, кто без рук, кто без ног, кто в гипсе, и у многих сквозь белые бинты на культях проступает алая кровь.
Ребятишки обрадовались их приходу. Просили рассказать о боях, как они на фронте бьют фашистов, и внимательно слушали. О себе рассказывали мало, и практически каждый, с кем говорили, просил без пощады бить фашистскую гадину, очистить родную страну от оккупантов.
Но для военных с передовой, которые каждый день видели смерть, ранения и увечья, зрелище было непосильным. Первым, как только вышли из палаты, не выдержал пожилой солдат. Он не стеснялся слез, сжимал кулаки и шепотом повторял:
– Мсти-ить! Мсти-и-ить!
Следом затряслись плечи у политрука. Дольше всех держался, не хотел проявлять своих чувств самый молодой из них, старший лейтенант. Стоял, опустив голову, бледный и молчаливый, стиснув зубы до хруста, но слезы его не спрашивались, текли по щекам непрерывным потоком и частыми каплями падали на пол.
Справившись с собой, фронтовики пошли по другим палатам поговорить с ребятишками, подбодрить их. Сопровождающий из райисполкома напомнил:
– Спектакль через полтора часа, а нам еще надо успеть пообедать и добраться до театра.
Фронтовики посмотрели друг на друга, покачали головами и за всех ответил политрук:
– На спектакль не пойдем. Отсюда возвращаемся на фронт. Немедленно.
Этой весной шел Миша к Дергачевым, погода была прохладная, но ярко светило солнышко. Немцы обстреливали город, снаряды ложились южнее, за Невой, поэтому люди спокойно шли по проспекту и прилегающим улицам. Вдруг снаряд ударил невдалеке, земля вздрогнула, в одном из полуразрушенных домов упало межэтажное перекрытие. Клубы рыжеватой пыли поднялись над домом и хлынули из оконных проемов. Засвербело в носу, запахло известью, штукатуркой, толченым кирпичом.
Когда тяжелая пыль немного поосела, солнечные лучи, ярко высветив легкие взвеси, уперлись сквозь оконные проемы в землю. Будто огненные ноги гигантской машины или золотые весла громадного корабля.
Но если в мирное время подобная красота вызвала бы у Миши восторг и восхищение, то сейчас вскипели злость и ненависть к врагу:
– Гады фашистские! Понастроим мы вам гробов! Нет, обойдетесь, еще тратиться на вас. И так всех похороним.
Вместе с пылью вынесло из дома тетрадный листок и воздушным потоком доставило Мише чуть не в руки, поймал на лету. На листке два высоких красноармейца со звездами на касках бьются с немецкими танками размером не выше пояса тем красноармейцам. Первый красноармеец уже метнул гранату, и взрыв ее, больше похожий на куст ольшаника, разрывает гусеницу одному танку. Второй выстрелил из пушки, снаряд еще в воздухе, но летит точно под башню другого танка. Недолго жить осталось и этому фашисту. А чтобы не было сомнений в том, куда именно попадет снаряд, траектория его от ствола пушки до уязвимого места танка обозначена пунктиром.
Над танками, в правом верхнем углу, неровными печатными буквами, в две строчки, выведено детской рукой: ШЛИ СОЛДАТЫ ПО ВОЙНЕ, А ЗА НИМИ ТАНКИ.
– В Мойку из Фонтанки, – добавил от себя Миша.
Добавил и листок отбросил, ничего интересного, много таких рисунков в блокадном городе. Но первая строчка зацепилась за ум и вертелась там, требуя продолжения. «Шли солдаты по войне… шли солдаты по войне…»
Шли солдаты по войне,
А за ними дети…
Дети… дети…
Выдали за это им
По большой котлете.
Котлету, особенно большую, было бы ой как хорошо, да стих из-за нее вышел дурной. И потом, он не солдат, а тоже «по войне» ходит.
Шли ребята по войне…
Шли мальчишки по войне…
– Следом фрицы на слоне, – рассердился на себя Миша. – Мальчики с мамами по паркам и садикам, за ручки взявшись, прогуливаются, а на войне солдаты, командиры и разведчики.
Шел разведчик по войне…
Да почему же по войне? Вот привязалось детское слово. Разведчик по вражеским тылам ходит.
Шел разведчик по тылам…
А за ним гестапо.
Не поймаете его…
Он ведь вам не лапоть.
Во! Здоровски! Получилось стихотворение. Впрочем, нет, не то. Верно, что шел по тылам. А по чьим? По своим, что ли, за грибами и за ягодами?
Шел разведчик в вражий тыл,
А за ним гестапо…
Чепуха какая-то, чепуховская чепуха и чепуховина. Какие же это олухи операцию готовили, если разведчик во вражий тыл только выводится, а гестапо уже следом? Бабушки-пенсионерки из банно-прачечного комбината? Типа того.
Нет, не то, стихотворение какое-то не боевое получается. Помаялся еще, до конца пути, но лучшего ничего не выдумалось. Пообещал себе в будущем обязательно сочинить настоящее, хорошее стихотворение про разведчиков.
Может быть, сейчас досочинить, все равно лежит без дела?
Но тупо и равнодушно перекатывались слова в голове, и не оживало стихотворение. А вместо него лезло в голову слышанное еще до войны от дворового балагура дяди Жени, который знал множество всяких баек и прибауток: «Исходя из теории градации, мы не можем игнорировать тенденцию парадоксальных явлений, но…» А что дальше за «но» – забыл. Чепуха какая-нибудь. Но все равно интересно. Может быть, самому придумать? Нет, надо бы вспомнить, интересно у него там закручено…
Пришла управляющая домохозяйством и плотно засела в своем кабинете за составление отчетов и заполнение ведомостей. Тетка она неплохая, но очень любопытная. При ней спокойно не позвонишь. Надо идти к другому телефону.