– А водки не смог достать? – скривился Миша.
– Однако, гурман. И дегустатор.
– И не говори, – поддержал его Валерий Борисович. – Но делать нечего, Володя, схлопотал неполное служебное соответствие занимаемой должности, дуй в ближайший гастроном за поллитровкой. Начальство недовольно.
– Да ну вас, посмеяться б только, – махнул на них рукой Миша. И сам рассмеялся. Он любил принятые в их отношениях маленькие розыгрыши и подкалывания.
– Так бежать в гастроном или нет? – испросил его окончательного решения Владимир Семенович.
– Исходя из теории градации, мы не можем игнорировать тенденцию парадоксальный явлений, но учитывая структуру логических связей ортодоксальной популяции, усилия свои должны направлять на сохранение традиций.
– Чего? Чего? Какой теории? Каких градаций? Какой популяции? – расхохотался Валерий Борисович и осторожно обнял довольного своей шуткой Мишу за плечи. – Володя, ты что-нибудь понял?
– Понял. Если усилия должны направлять на сохранение традиций, значит, нужна водка.
– Получается так. Беги в гастроном.
– Но! – поднял вверх палец. – Но я человек предусмотрительный, – достал из пакета бутылку прозрачной водки и поставил на почетное место, в центре стола. – Так годится?
– Сойдет, – в тон ему ответил Миша.
Владимир Семенович достал из того же шкафчика стаканы. Быстро и большими кусками нарезал хлеб, колбасу, сало. Открыл банку со «вторым фронтом»[41]. В графине развел варенье, сделал морс.
– Прошу к столу. С чего начнем? – вопросительно взглянул на Мишу.
Миша молча показал на водку. Владимир Семенович налил в стаканы. Себе и Валерию Борисовичу по половине, Мише – четвертинку.
Валерий Борисович поднял стакан, за ним подняли Владимир Семенович и Миша.
– За твое возвращение, Миша. И за то, чтобы ты всегда возвращался.
Выпили. Закусили. Командиры совсем понемногу, только выпитое зажевали, наперебой подкладывали все со стола на тарелку мальчику.
– Ешь, Миша, ешь. Кушай, не стесняйся. А что не съешь, то с собой заберешь. Это все твое.
Валерий Борисович взглянул на часы, постучал ногтями, плоской их стороной, по столу.
– Время, время… Ты прости меня, Мишенька, но запарка у нас… Понимаешь? Мне надо идти.
– Понимаю, – огорчился Миша.
Валерий Борисович видел его огорчение и понимал. Столько времени мальчишка был под врагом, в постоянном риске, в опасности, в холоде, в бесприютности и одиночестве. Теперь пришел, можно сказать, возвратился в родной дом, а родственникам не до него.
– Ну, давай еще сладенькой понемножку, – предложил Валерий Борисович. – Совсем по чуть-чуть, – это уже указание Владимиру Семеновичу, сколько наливать. – За победу. И за удачу, Миша. Чтобы тебе и всем нам всегда и во всех делах сопутствовала удача.
Выпили ликеру. Командиры смакуя, Миша лихо, залпом в один глоток.
– Не озоруй, – попридержал его Валерий Борисович. – А то такого насочиняешь. – И Владимиру Семеновичу: – Обратно машину с Мартьяновым пришлю. Закончите, заберешь сообщение, Мишу на нашу квартиру отдыхать, а сам… Знаешь, где меня искать.
– Понятно.
После ухода Валерия Борисовича минут пять еще посидели за столом, закусили. Закусывал, в основном, Миша, а Владимир Семенович только подкладывал ему закуску. Аппетит, особенно после выпитого, требовал еще, но много есть опасно. Остановился.
– В баньку? – предложил Владимир Семенович.
– Попробуем…
И действительно, только попробовали. Лишь поддал пару Владимир Семенович, зажгло, защипало рубцы и рану. Аккуратно помахал над мальчиком веником, прогрел, осторожно вымыл и вытер его. Даже не вытирал, обернул простыней и промокнул влагу.
Рану перевязывать не стали, решили, пусть подсыхает.
И уселись за бумаги.
Чаще всего, когда время позволяло, отчеты Миша писал, советуясь и оговаривая едва ли не каждую фразу. В начале войны с Валерием Борисовичем, а потом с Володей. Ему, соскучившемуся по своим и по общению с людьми, перед которыми можно быть самим собой и не надо притворяться, играть роль, это обсуждение было большой отдушиной, облегчением для души. Но сегодня, после того, как обговорили основные моменты, которые нужно внести в сообщение, Владимир Семенович, извинившись, занял другой стол и раскрыл папку с какими-то своими бумагами.
Миша насколько мог аккуратно написал вводное предложение: «В соответствии с отработанной линией поведения источник находился на временно оккупированной врагом территории в период с…»
– Как выводился – подробно писать?
– Нет. Вовсе не надо. Это наши с тобой и с Борисычем наработки, других они не касаются. И об реализованной информации, по ремонтникам, по Киеромякам, – приделал Владимир Семенович к карельской деревне русское окончание, – только основные моменты. По танкодрому-приманке – только установочные признаки. По обозу – настроение наших граждан, остальное реализовано, взорвали этот промежуточный склад. А вот разговор с обер-лейтенантом из 1-Ц и с Николаем Тинусом – как можно подробнее.
– Угу, – согласился Миша.
В дверь осторожно постучали. Владимир Семенович подождал, пока Миша перейдет с бумагами в предбанник, вышел в тамбур и приоткрыл дверь на узкую щель. В просвете никого не было, заглянул за полотнище двери, плотно прижимая его к себе. Там, за дверью, укрылся Мартьянов, чтобы ненароком не увидеть, кто есть и что происходит в комнате.
– Найди, на что сесть, и посиди вон там, – показал Владимир Семенович подальше от двери. – Я скоро.
Закрыл и запер на ключ дверь. Приоткрыл дверь в предбанник, возвратил мальчика за стол.
«…в Киеромяки прибыл… Остановился у…» И Айно вспомнился… Отложил ручку, уперся надбровными дугами в поднятые кулаки.
– Какие-то проблемы? Помощь нужна?
Миша молча помотал головой, а потом добавил:
– Нет, – и стал писать дальше.
Владимир Семенович, похоже, закончил со своими бумагами, убрал их в папку.
– Ты пиши пока. А я на часок, максимум на полтора отлучусь. Захочешь перерыв сделать, еда на столе, подушка и одеяло на диване, полежи, отдохни. Не беспокойся, у двери наш часовой, и без меня или Валерия Борисовича сюда ни одна живая душа не войдет.
«Опять одному? Там один, тут один. Времени у них на меня нет». Миша отмолчался. Но губы кривились, и глаза набухали. Но держал себя.
«…В качестве инициатора устройства трамплина с сарая выступил Айно Хокконен 1929 года рождения…»
Миша приподнял взгляд на Владимира Семеновича, который уже надел шинель. И вдруг сорвался с места, подскочил к Владимиру Семеновичу, ухватил его за отвороты шинели и закричал:
– Это мы! Мы его угробили! Айно хороший парень, а мы его подставили! Его в гестапо дураком сделали, а мы… мы… это мы виноваты!
– Миша, Мишенька, – попытался успокоить его Владимир Семенович. – Это война, Миша. Лес рубят – щепки летят. Мы обязаны выводить своих людей из-под удара, спасать от провала. Недавно у одного нашего сотрудника осколком зенитного снаряда сестру, сандружинницу, убило. Когда раненых, вытащенных из-под разбитого дома, перевязывала. Что ж, ты думаешь, такая ситуация лучше? Пятнадцать лет девчонке. Или теперь самолеты фашистские не сбивать? И когда освобождают населенные пункты… Без артподготовки село, а тем более город, не возьмешь, только солдат понапрасну положишь. А в городе не только фашисты, там и наши, советские люди. И там наши гибнут, от наших же снарядов. Горько. И больно. Но ничего не поделаешь, таковы условия войны. Война, она война и есть…
Но не слушал его Миша, таскал за отвороты шинели, точнее будет сказать, болтался на тех отворотах, и кричал:
– Мы! Мы! Мы виноваты!
– Не ори! – вдруг резко и властно одернул его Владимир Семенович. – Обалдел, что ли?! Услышать могут!
Миша медленно, тихо поскуливая, как щенок, которому отдавили лапку, опустился к ногам Владимира Семеновича. Сел на пол, подтянул колени к груди, обхватил их руками, уткнулся глазами в колени. Он никого больше не хотел видеть.
Проснулся, осмотрелся. Крохотная больничная палата на две койки. Вторая, судя по сбитому одеялу и сморщенной простыне, тоже занята, но владелец ее отсутствует, наверно, на процедурах. За окном еще темно, пурга бьет по окну снежными зарядами, белые промерзшие стекла в раме трясет. В углу, ближе к двери, изразцовая печка-голландка топится. Отвернулся к стене, цвет стены холодный, бело-голубой. Нет, не хочется, насмотрелся он на снег и натерпелся холода. Повернулся на другой бок и стал смотреть на полоску пламени, видимую в щель над дверцей голландки, так теплее.
Вспомнилось недавнее, как он плакал, кричал, таскал Владимира Семеновича за шинель. Умом осознавал неловкость происшедшего, но стыда, раскаяния не было. Было равнодушие. Что было, то и было, наплевать. Сколько он здесь? День? Три дня? Больше. Неделю? Может быть, неделю, может быть, и больше недели. Неважно. Безразлично.
От вида пламени в сон поклонило, подоткнул одеяло, подтянул колени к груди, свернулся калачиком. Так теплее и уютнее.
Очнулся от сна. Уже светло за окном. День. Или уже другой наступил? Без разницы. Даже на койку соседа смотреть не стал, чтоб определить, возвращался тот или нет.
Чу! Тихий разговор за дверью! Один голос женский:
– Истощение нервное и физическое… психическое состояние тоже не совсем удовлетворительное…
Другой мужской. Слов не разобрать, но голос… Миша напрягся, вслушался. Валерий Борисович!
Приотворилась дверь, женщина в белом халате и в белом колпаке, врач, которая на обходе расспрашивает о его самочувствии, пульс считает, сердце слушает да телефонные приветы от дяди Валеры передает. Взглянула на него, а лицо у нее сегодня не просто радостное – сияющее.
«Чего ей?» – удивился Миша.
– Проснулся? Молодцом. Ну, как мы себя чувствуем?
– Хорошо, – а сам глазами через нее: где Валерий Борисович?
– Проходите. Но недолго, слаб он еще, – отошла от двери.