– Долго быть у меня времени нет, – в палату вошел Валерий Борисович и Мише радостно подмигнул.
«Чего они разулыбались?»
Миша поднялся и прыгнул ему навстречу, обхватил руками за шею, а ноги сами обняли за талию, крепко-крепко прижался – и слезы потекли.
– Это нечаянно. Я сейчас… – Миша хотел вытереть глаза, стыдно было ему слез, но боялся отпустить Валерия Борисовича.
– Все хорошо, все хорошо, – Валерий Борисович погладил его по голове и очень осторожно по спине, хотя спина уже не болела. – Все у тебя хорошо. Я с лечащим врачом разговаривал и у профессора на беседе был. С сегодняшнего дня снотворное тебе отменили, так что скоро будешь совсем здоров, Мишенька, Миша… ты знаешь, какой сегодня день? Нет? Вчера блокаду прорвали!
– Где?
– Южнее Ладожского озера. Вчера утром в пятом рабочем поселке войска нашего Ленинградского с Волховским фронтом соединились. Все, нет больше фляшенхальса!
– А я почему в Карелию ходил? – У Миши взыграли и обида, и ревность.
– Ты не напрасно ходил и большое дело делал.
– Какое большое… – Миша слез с рук Валерия Борисовича и уселся на кровати, ногами и руками под одеяло.
Валерий Борисович на секундочку задумался, видно, принимал решение:
– Ладно. Так и быть, расскажу… Но строго между нами, чтоб дальше тебя информация не пошла.
Миша молча кивнул. Валерий Борисович пристроился рядышком, на краю кровати. И, понизив голос, сказал:
– Приятель твой у нас.
– Какой приятель?
– Обер-лейтенант из абвера.
– Ух ты! Как взяли? – Миша вытащил руки из-под одеяла и сел по-турецки.
– Вовсе не брали. Сам пришел и сдался.
– Ну да?! – Миша предвинулся к Валерию Борисовичу и сел рядом, свесив ноги.
– А вот да. Но не на своем участке, а в расположении 67-й армии, на Невском пятачке, где он не служил и узнать его не могли. Под видом перебежчика, штабного чертежника.
– А как вычислили?
– Слишком грамотным оказался для чертежника. Даже для штабного. Полностью сдал состав, группировку, огневые точки и командные пункты 170-й дивизии, в штабе которой якобы служил. Проверили – совпадает с нашими разведданными.
– Не хило. Но чего ради?
– Сказал, что хорошо знает все огневые позиции от Шлиссельбурга до устья Мги. Когда попросили обозначить на карте, предложил сделать кальку каждого участка обороны, у карты, дескать, слишком мелкий масштаб. Двое суток рисовал. И оказалось, по его калькам, что в районе Второго городка и Восьмой ГЭС огневые точки расположены редко, а в районе Марьино очень густо.
А главный удар по прорыву блокады наше командование намечало провести как раз в направлении Марьино – Синявино. Что ж получается – ошиблись, не туда основной удар направили? Стали сверять огневые точки на кальке с данными нашей разведки. Большинство совпали. Что за чепуха? Порознь совпадает, а в целом картина, противоположная нашим данным. Тогда один сотрудник разведуправления обратил внимание на то, что масштаб на кальках разный. И где мельче масштаб, там огневые точки, естественно, кажутся гуще, а где крупнее – там реже.
Свели все кальки к одному масштабу и огневые точки встали на свои места, совпали с данными нашей разведки.
– Нехилую дезу они хотели через обера загнать.
– Уже тепло. Но еще не горячо. Кроме этого, еще один момент присутствует…
– А что еще?
– Подумай. Проанализируй информацию, которой располагаешь. Подсказка нужна?
– Пока нет… Думай, голова, думай, не зря же я тебя кормлю… А то, что я этому оберу сливал? О передвижении войск и военной техники?.. – Миша вопросительно взглянул на Валерия Борисовича.
– Теплее.
– Вот это да! Значит, они поверили тому, что я сказал оберу… что удар наши готовят в направлении Второго городка и Восьмой ГЭС… подготовились, укрепились и через обера хотели убедить наших наступать…
– …именно в этом направлении, – в один голос с Валерием Борисовичем завершили вывод.
– А теперь прикинь, если б ты ушел не в Карелию, и не приведи Бог, немцы просекли тебя, перемещающегося по их тылам именно на этих участках, поверили бы они твоей информации или нет? И что б тогда с тобой было?
– Понятно. Но не я один, наверно, им такую дезу гнал.
– Разумеется, и по другим каналам подобная информация к фашистам шла. Но твоя была одной из самых реальных. На нее немцы быстро отреагировали.
– Так им и надо!
– Вот именно.
Валерий Борисович взял его под мышки, поставил на кровать, достал из портфеля медаль «За отвагу».
– За проявленное мужество, за героизм и отвагу при выполнении задания командования в тылу противника.
Прикрепил ее к лацкану пижамы.
– Служу трудовому народу!
– Поздравляю.
– Ура! – шепотом прокричал Миша.
– А это от меня лично.
Валерий Борисович достал из своего портфеля книжку «Мифы Древней Греции», вышедшую в блокадном Ленинграде.
– Спасибо, – обрадовался Миша, читать он любил.
– Медаль обмоем? – предложил Валерий Борисович.
– А как же, – согласился Миша.
– Сейчас скажу, чтоб чаю принесли. Другого тебе пока нельзя.
Валерий Борисович поднялся. Миша хотел было удержать его возле себя, но передумал. Пока чай принесут, пока чаю попьют – все это время Валерий Борисович будет здесь. Успокоился, закосил глазом на медаль: самолеты, надпись, танк – но сверху их видно плохо.
– А можно снять, посмотреть?
– Смотри, сколько угодно. Твоя. Лично-персональная. И продиктуй мне номер, удостоверение выписать. И еще просьба к тебе, спать ты сейчас будешь меньше, я понимаю, скучно, но из палаты старайся выходить как можно реже. А медаль… Если захочешь, можешь пока оставить у себя, но с условием – никому не показывать.
– Конечно.
Минут через десять Валерий Борисович засобирался, и у Миши сразу упало настроение. Даже захотел вернуть медаль обратно. Но сдержался. Ребенок он, что ли…
А когда Валерий Борисович ушел, отстегнул медаль, убрал в тумбочку, укрылся до глаз одеялом и стал смотреть на огонь. «Опять один. – Вздохнул. И вдруг встрепенулся: – Да что это я за Володю и Борисыча, как малое дитя за мамкину юбку, цепляюсь? Некогда им так некогда. Своя голова должна быть. И самостоятельность».
– А потом что?
– Что потом… Опять ходил, – блеснул мой собеседник двумя рядами железных зубов. – Отлежался, отоспался, подкормили, витаминами покололи. Окреп немного и с конца января сорок третьего снова пошел.
И в разведку ходил, и связным к партизанам, и к подпольщикам. А куда денешься – на войне без разведки нельзя. Командиру на войне без разведки, все равно, что тебе или мне слепому и глухому остаться. Само собой, осторожничал, без особой нужды на рожон не лез – боязно второй раз под пытки попасть. А так что… Ходил…
Везенье. Конечно, тоже было. И то, что меня за финна считали, помогало. Они ведь к финнам не так, как к русским относились. И на дядю я при случае ссылался, который у финнов полком командовал. Не дядя он мне на самом деле, так, дальний родственник… Но я говорил – дядя, тоже помогало. Одним словом: Бог хранил.
Мы, я и мой собеседник, на вид ему крепко за пятьдесят, а может и шестьдесят уже прозвонило, сидим в моем балке на базе геологической партии. Он числится у нас проходчиком горных выработок, но из-за слабости здоровья вечную мерзлоту и коренники из профиля на сопке не вынимает, а занимается хозяйственной работой. Стеклит окна в балках, навешивает двери, сколачивает топчаны. Но основная его работа – печи. Ремонтирует старые, кладет новые.
База наша расположена хоть и на южном берегу, но довольно-таки северной реки Нижней Тунгуски, любителям кино и литературы более известной как Угрюм-река, недалеко от того места, где впадает в нее речка Кирамки[42]. Названа так потому, что исток свой берет из трех слившихся ручьев. Это километрах в семидесяти вверх по течению от эвенкийской столицы Туры. Днем в середине лета жара здесь может подниматься до двадцати пяти и даже до тридцати градусов, зато ночью, особенно под утро, редко бывает выше плюс пяти. Потому печки в наших балках даже в разгар лета вовсе не прихоть, а возможность жить.
Сейчас мы проводим испытания отремонтированной и оштукатуренной в моем балке печки. И пока огонь ее испытывает, течет наш разговор. Ну, разговор разговором и останется. А труженика полагается угощать за добрую работу.
– По соточке? Да под оленину? – Достаю припасенную к субботним послебанным посиделкам бутылку корейской водки «Сам Бэк» и кастрюлю с вареной олениной.
– А нет, ничего. Ничего не надо. Вина я теперь не употребляю. Язва. И ем немного. Пирожок или два за день съем и сыт. Или супу тарелку. Чаю вот много пью, за день пачку спиваю.
– Можно и чаю, – я налил воды и поставил чайник. – С зубами что у тебя? Блокада съела?
– Цинга, – не то опроверг, не то подтвердил мое предположение собеседник. Помолчал немного, видимо, обратился в памяти к далекому прошлому. – Много нас, мальчишек, в тыл ходило. И в разведку, и связными… Да немногие уцелели.
«Мальчишек?.. – зацепился я за слово. – На вид ему около шестидесяти. Сейчас семьдесят восьмой. В сорок пятом… минус тридцать три… получается под тридцать, во всяком случае за двадцать пять…»
– Ты сказал: мальчишек? Сколько ж тебе в ту пору было?
– А с тридцатого. Вот и считай.
– Так ты и полтинника еще не изжил? Однако… – смутило меня стариковское лицо печника. – Круто тебя потрепало…
– Всяко пришлось. Да… А нет, ничего. Отпустили. Вытерпел все, смолчал. Жить-то хочется, вот и молчал. Подарок, правда, остался на всю жизнь, – приподнял белесые волосы надо лбом, показал шрам. – От приклада, когда под пытками был. Тогда на молодом затянулось, как на собаке. А сейчас инвалидность.
Помолчал немного.
– А нет, ничего. До зимы сорок третьего ходил, не догадывались, кто такой… А в декабре сорок третьего в перестрелку попал на линии фронта. Мне б пересидеть за камнем, да до своих близко – добегу, думаю. Ну и всадил мне немец пулю под ключицу.