да приходят вот такие минуты, как теперешняя, Федосья достает иконку матери – и молится.
Утром по деревне проехали немцы на мотоциклах – разведали, нет ли наших бойцов. И уже знали деревенские – следом идут войска, машины, орудия – занимают деревни, располагаются, а сама армия движется дальше, к Москве.
Наши отступали быстро, как-то очень поспешно, и непонятно почему. Но теперь, когда увидели в соседних деревнях немцев, их силу, стало ясно, почему не могут удержать их наши. Не остановить такую махину – так говорят.
И решила Федосья – старшего, Мишу, отправить с мужиками в лес – там будет наш отряд. А с малыми остаться дома – не успеть ни собраться, ни договориться с начальниками. Да мужики не больно-то и рассуждали – надо было поскорее уходить, чтобы не попасть в плен. Верили, что женщин, стариков да детей враг не тронет.
На иконе Богородица изображена по пояс. Правая рука лежит на груди, а левая поддерживает Богомладенца, Который в левой Своей руке держит свиток, а правой благословляет.
Смоленскую размеров больших, наверное, в рост человека, видела Федосья в Успенском соборе, куда еще девочкой водила ее мама, когда были в городе на Троицу. Дух у Федосьи занялся, когда они вошли в величавый собор, и увидела она весь в золоте иконостас и витые колонны, изукрашенные в зелень, и березки, и иконы, с которых глядели на нее и Спаситель, и святые отцы. Мать повела ее вправо, к ступенькам, которые вели на возвышение, где находилась Смоленская чудотворная. Мать объяснила, что надо перед иконой стать на колени, перекреститься, а уж потом можно и приложиться – и сразу же отходить, потому что много народа желает сделать то же, мешать нельзя.
И когда увидела Федосья глаза Богородицы и Богомладенца, сердечко ее вздрогнуло. Она опустилась на коленки, сама не зная, что делает. Мама говорила, что Богородицу надо о чем-нибудь попросить – о самом дорогом для тебя. Она обязательно исполнит, если просьба твоя чиста и от сердца идет. Но Федосья так и не решила, о чем просить, а просто прошептала, как шептали и бабушка, и мама – она слышала: «Царице моя Преблагая», – дальше шли еще какие-то сладкие слова, от которых замирало и таяло сердце, но их Федосья еще не знала.
«Царице моя Преблагая», – повторяла она и подняла головку, и смахнула слезинку со щеки, которая неизвестно почему выкатилась из ее глаза. Потом спустилась по ступенькам, оглянулась на Богородицу, поклонилась Ей и перекрестилась. И тут подхватил ее на руки отец и прижал к себе. Он только что торговал на рынке, а на выручку всяких подарков накупил – первым делом леденцов, один из которых и дал сейчас любимой дочке.
Она улыбнулась и ткнулась головенкой в его мягкую бороду – хорошо промытую, слегка пахнущую мылом и еще чем-то, что было для Федосьи самым родным запахом.
– А откуда она тут у нас взялась, икона эта? – спросила Федосья отца.
– Да не знаю я, доча, – ответил простодушно отец. – Знаю только, что она чудотворная, что самая древняя – это точно.
– У нас батюшка грамотный, вот его и спросить надо, – сказала мать.
Но когда вернулись домой, слишком много было всяких забот и хлопот, и забыла спросить про икону Федосья. Узнала о ней уже девушкой, когда замуж выходила. Мать тайно ее благословила и дала вот эту икону, величиной с ладошку. Потому что открыто веровать при советской власти уже было нельзя, карали за это – и даже люто. Потому и прятала икону Федосья, а о Смоленской узнала от мужа своего, Федора Алексеевича.
Какой хороший он был, Феденька ее. Заботливый, ласковый. Никогда слова грубого не скажет – даже в самую тяжкую минуту. Жили на хуторе, и хорошо жили, потому как все Виноградовы были работящими. Корову держали, лошадку, овец, свиней. Дом крепкий, срубовый – век бы ему стоять и стоять.
Но вот явились из колхоза. Говорят: «Вы кулаки. Надо с бедными делиться. Вступайте в колхоз». Ну, ладно. Вступили. Скотину всю забрали. Федосью – в свинарки. Федора – на какие только работы ни ставили, все делал. Руки-то у него были золотые. За что ни возьмется – все получается.
Дом раскатали, когда хутор грабили. Назывался он Гарь-Хлиповка. Так Федор дом-то восстановил, уже в деревне Свиты. Да так, что он опять стал выделяться среди других – ладный да справный. Жить стали хуже, недоедать. Федор принялся вечерами и ночами сапоги тачать хромовые – на заказ. А у кого свадьба – шил рубахи, косоворотки. И обязательно вышьет еще – когда времени хоть немного оставалось. У кого денег нет – так отдаст, потом, мол, рассчитаемся. А кто и принесет что-то из еды – и тому Федор благодарен.
Потому и любили его в Свитах. И видать, Господь его любил – не сослали в дальние сибирские края, как других. Детей-то у них с Федосьей родилось шестеро, всех надо было поднимать, всех напоить-накормить, обуть-одеть.
И вот он-то, Федор, и объяснил детям все, что знал про чудотворную Смоленскую. Рассказал, что звать ее «Одигитрией», что значит «Путеводительница». А «Путеводительница» потому, что вела она греческую царевну Анну, которая вышла замуж за нашего князя Всеволода, сына Ярослава Мудрого, от самого Царьграда. И будто бы икона эта написана самим апостолом и евангелистом Лукой. И с тех пор она и стала нашей Заступницей и Спасительницей. Помогала, когда татары Батыя шли к Смоленску, чтобы его разграбить. А потом защищала и от польских ляхов, и от литовских супостатов. Но самое-то важное, что ее, Смоленскую, выносили на поле Бородинское, когда бились с Наполеоном. И первым, кто приложился к ней перед сражением, был Михаил Кутузов – победитель Наполеона.
И еще что-то рассказывал отец, но этого уже Федосья не запомнила. Знала одно – она Путеводительница и Заступница от врагов – всех, даже таких страшных, как Наполеон. Ведь он считался непобедимым. И немцы теперь считаются такими же – всех Гитлер покорил и, как Наполеон, по Смоленской дороге идет на Москву.
«Пресвятая Богородице, спаси нас, – шептала Федосья. – Защити и помилуй. Четверо осталось со мной – мал мала меньше. Был бы жив Феденька, вместе ушли бы. А ведь нет его теперь, ушел от нас на небушко как раз на Пасху. Миша пошел с мужиками – он винтовку держать может, будет воевать. А Саше-то – четырнадцать, да худенький больно, ты посмотри на него, Богородице. Какие они, немцы-то эти? Начнут зверствовать? Или нет? Да что им особо-то, если они вон как прут – все вперед и вперед? Что с нами будет, Матерь Божия? Тебе одной ведомо. Умоли Сына Твоего, Спасителя нашего, защитить деток малых…»
Федосья прервала молитву, потому что у дома зарычал мотор мотоцикла. Послышалась чужая речь, смех, потом дверь распахнулась.
В дверном проеме с автоматом на груди стоял высокий, плечистый немец в зеленой форме, в пилотке. Он оглядел горницу, детей, приподнявшихся на кроватках, на печи. Посмотрел на Федосью, поднявшуюся с колен. Вошел и второй немец, тоже с автоматом, пониже ростом, но тоже плечистый и упитанный.
Он постучал кулаком по срубовой стенке, улыбнулся, хлопнул своего приятеля по плечу и засмеялся. Второй кивнул головой и тоже улыбнулся – дом им явно понравился.
В этот момент часы-ходики прожужжали, и кукушка, выглянув из открывшегося оконца, прокуковала.
Немец мгновенно вскинул автомат и пустил очередь в сторону часов. Часы хрястнули, маятник брякнулся на пол.
Тот, что был пониже ростом, прошел вперед, открыл дверь в спальню и что-то сказал своему напарнику, опять засмеявшись. Они обошли весь дом, жестами объяснили Федосье, что всей семье надо перебраться в сени и на кухню, а горницу и спальню они займут.
И немцы принялись за дело, внося в дом вещи и какие-то ящики.
Федосья увела детей, собрали их постельки и принялась обустраиваться на новом месте, решив приспособить для жилья и кладовку в сенях.
Она поняла, что теперь для нее и для детей началась новая жизнь. И, глядя, что творится в соседних домах, где деловито ходили немцы, громко разговаривая, шугая кудахтающих кур, которые иногда испуганно взлетали и горланили, Федосье стало ясно, что немцы в Свитах будут жить долго, раз так основательно размещаются.
В доме появился еще один немец, офицер, очень важный и строгий. Он произносил лишь отдельные слова, и тогда движения солдат убыстрялись, они куда-то убегали, что-то приносили, а немец стоял у окна, смотрел сквозь стекло на дальний лес и будто что-то высматривал. Фуражка его лежала на столе. Затылок в складках, волосы редкие, с плешью. Когда он повернулся и посмотрел на Федосью, которая в этот момент ухватом доставала из печки горшки, она увидела его глаза – желтые, чуть навыкате, по-бараньи простодушные.
Офицер попробовал кусочек картошки. Она ему очень понравилась, и он съел еще. Ел он много и жадно, и отдувался, и пыхтел. При подчиненных старались есть умеренней и не спеша, и не пыхтеть, за что его дома бранила жена, называя плохо воспитанным человеком, а за глаза – обжорой.
Удивительным было и то, что офицер нисколько не стеснялся, портил воздух, издавал громкие непристойные звуки. Солдаты на них никак не реагировали, словно поступать подобным образом так и положено.
В первые же дни офицер решил провести над Федосьей и детьми эксперимент. Уходя, оставил на столе конфеты и печенье.
– Со стола ничего не брать, – сказала детям Федосья. – Это он вас проверяет. Возьмете – может не только побить, но и расстрелять.
– Знаем, – сказал Саша. – Стреляют за самую малость – уже всех запугали.
– Это оттого, что они сами боятся, – объяснила Федосья.
– Мама, а скоро они от нас уйдут? – спросила Надя.
– Не знаю, доченька. Теперь нам терпеть надо. Так Господь велел, значит.
Федосья видела, как офицер, вернувшись в дом, первым делом подошел к столу и посчитал, сколько на нем лежит конфет и печенюшек.
Убедившись, что все на месте, позвал Федосью к себе и вручил одну конфетку.
– Киндер, – сказал.
– Да, ребенку, – Федосья взяла конфетку и поклонилась.
Она это хорошо запомнила потому, что конфетку офицер держал за фантик – так, как держат лакомство, заставляя собаку встать на задние лапы.